– Вам надо бы поговорить с хозяином и убедить его решиться, – заключила свой рассказ служанка. – И в самом деле, почему бы ему не обратиться к матери? Чего лучше!
Клотильда возмутилась.
– Никогда! Ни за что я не возьмусь за такое поручение. Учитель рассердится и будет прав. Я знаю, он скорее умрет с голоду, чем станет есть бабушкин хлеб.
Прошел еще день, и, подавая к обеду остатки вареного мяса, Мартина предупредила:
– Сударь, у меня больше нет денег, и завтра вы получите только картофель без капли оливкового или сливочного масла… Вот уже три недели, как вы пьете одну воду. А теперь вам придется обходиться без мяса.
Но они не унывали и продолжали шутить.
– А соль-то у вас есть, милая Мартина?
– Соль-то есть, сударь, но и ее немного.
– Ну что ж, картофель с солью – совсем не плохо, когда хочется есть.
Мартина вернулась на кухню, а они принялись шепотом потешаться над ее необыкновенной скаредностью. Конечно, она никогда не предложит им взаймы даже десяти франков, а ведь у нее есть капиталец, спрятанный в надежном, никому не ведомом месте. Впрочем, они посмеивались добродушно, нимало не сердясь на Мартину, – ей это так же не приходит в голову, как и достать звезды с неба, чтобы подать их к столу.
И все же вечером, когда они легли спать, Паскаль почувствовал, что Клотильду лихорадит, что ее мучает бессонница. Он привык исповедовать ее в эти часы, в полумраке, когда они лежали в объятьях друг у друга, и она решилась наконец сознаться в своем беспокойстве за него, за себя, за весь дом. Что станется с ними теперь, когда больше нет денег? Она чуть не заговорила о его матери. Но не посмела, только рассказала ему о попытках, сделанных ею и Мартиной: о найденном старом списке, о составленных и отосланных счетах, о деньгах, которые они безуспешно пытались получить. При других обстоятельствах это признание огорчило бы его, разгневало, оскорбило бы, ибо они действовали за его спиной, вопреки принципам, которых он придерживался как врач. Но теперь, глубоко взволнованный, он молчал, и это молчание красноречивее слов говорило о том, как велик был минутами его страх перед нищетой, скрываемый под маской беспечности. Он тут же простил Клотильду, страстно прижал ее к груди и в конце концов одобрил ее поведение, признав, что долго так жить, как они живут, нельзя. Оба замолчали, но она чувствовала, что он не спит и тоже думает о том, где бы достать денег, необходимых для повседневных нужд. Так прошла их первая несчастливая ночь, ночь, когда они вместе страдали: она терзалась его отчаянием, а он не мог перенести мысль о том, что она осталась без хлеба.
На следующий день за обедом они ели одни фрукты. Доктор молчал все утро, видимо, в нем происходила какая-то внутренняя борьба. И только к трем часам он принял решение.
– Ну, ну, довольно сидеть сложа руки, – сказал он своей подруге, – я не хочу, чтобы ты постилась еще и вечером. Надень шляпу и пойдем.
Она взглянула на него, силясь понять.
– Да, да, раз наши должники не захотели отдать деньги вам, я хочу убедиться, откажут ли они и мне.
У него тряслись руки, мысль о том, чтобы спустя столько лет потребовать платы со своих пациентов, пугала его, но он храбрился, силился улыбнуться. Однако по дрожащему голосу Паскаля Клотильда поняла, чего стоит ему эта жертва, и у нее заныла душа.
– Нет, нет, учитель, не ходи к ним, это слишком для тебя мучительно… Мартина могла бы сходить еще раз.
Но Мартина, присутствовавшая при разговоре, напротив, горячо поддержала доктора:
– Вот еще! А почему бы хозяину и не пойти! Нет ничего зазорного требовать то, что тебе причитается… Разве не так? Каждому свое… По-моему, очень хорошо, если хозяин покажет наконец, что он настоящий мужчина.
И как некогда в дни благоденствия, старый царь Давид, – так в шутку называл себя Паскаль, – вышел из дому об руку с Ависагой. Ни тот, ни другая еще не были в лохмотьях – на нем был, по обыкновению, наглухо застегнутый сюртук, а на ней – хорошенькое полотняное платье в красный горошек; но сознание собственной бедности уже принижало их, и, как нищие, они старались стушеваться, скромно крадучись вдоль домов. Залитые солнцем улицы были пустынны, взгляды редких прохожих смущали Паскаля и Клотильду, но они не могли ускорить шаг, так мучительно сжималось их сердце.
Паскаль решил начать обход с бывшего судейского чиновника, которого лечил когда-то от болезни почек. Он вошел к нему в дом, оставив Клотильду одну на бульваре Совер. И почувствовал облегчение, когда, не дожидаясь, чтобы его об этом попросили, чиновник сам обещал заплатить гонорар в октябре, когда получит свою ренту. У семидесятилетней парализованной дамы доктор встретил другой прием: она была оскорблена тем, что ей послали счет через служанку, которая была к тому же недостаточно вежлива, – так что Паскаль поспешил принести пациентке свои извинения и согласился предоставить ей любую отсрочку. Затем ему пришлось подняться на четвертый этаж, к сборщику налогов, такому же бедняку, как и он сам; Паскаль застал его еще больным и даже не осмелился высказать свою просьбу. После этого он побывал у продавщицы галантереи, у жены адвоката, торговца оливковым маслом, булочника, – все у людей состоятельных; но он уходил отовсюду несолоно хлебавши, одни отказывали ему под тем или иным предлогом, другие просто не желали его принять. Нашелся даже пациент, заявивший, что просто не понимает, о чем идет речь. Оставалась маркиза де Валькейра, единственная представительница весьма старинного рода, известная своей скупостью богатая вдова, у которой была десятилетняя дочь. Паскаль оставил ее напоследок, так как этот визит его пугал. И все же он решился позвонить у дверей ее старинного особняка – величественного здания эпохи Мазарини – в конце бульвара Совер. Он оставался там так долго, что гулявшая в тени деревьев Клотильда забеспокоилась.
Когда через полчаса, тянувшиеся томительно долго, он наконец показался, Клотильда вздохнула с облегчением и встретила его шуткой:
– Ну что? У нее не оказалось мелочи?
Да, доктор опять ничего не получил. Дама встретила его жалобами на своих фермеров, которые не хотят ей платить.
– Представь себе, – продолжал Паскаль, желая объяснить Клотильде свое долгое отсутствие, – девочка больна. Боюсь, как бы у нее не оказался тиф… Мать захотела показать мне бедную крошку, и я осмотрел ее…
Клотильда не могла удержаться от улыбки.
– И ты назначил ей лечение?
– Ну конечно. Разве я мог поступить иначе?
Растроганная до глубины души, Клотильда снова взяла его под руку, и он почувствовал, что она крепко прижимает его руку к своему сердцу. В течение нескольких минут они шли так, сами не зная куда. Все кончено, им остается только вернуться домой ни с чем. Но Паскаль упрямо не соглашался на это, не хотел, чтобы она сидела на хлебе и воде. Выйдя снова на бульвар Совер, они свернули налево, к новому городу; казалось, несчастье с остервенением преследует их и безудержно влечет куда-то.
– Послушай, – сказал он наконец, – мне пришла в голову мысль… Что, если я обращусь к Рамону, он охотно даст нам тысячу франков, а мы вернем их, как только у нас наладятся дела.
Она ответила не сразу. Отвергнутый ею Рамон женился и, обосновавшись в новом городе, был на пути к тому, чтобы стать модным красавцем врачом и сколотить состояние. К счастью, Рамон умен, честен, у него доброе сердце. Если он больше не приходит к ним, то, безусловно, из деликатности. Зато при встрече на улице он всегда дружески приветствует обоих, радуясь их счастью.
– Тебе это неприятно? – спросил простодушно Паскаль, который охотно открыл бы молодому врачу свой дом, свой кошелек и свое сердце.
Она поспешила ответить:
– О нет! Между нами никогда ничего не было, кроме взаимной симпатии и полной откровенности. Мне кажется, я доставила ему много горя, но он меня простил. Ты прав, у нас нет лучшего друга, мы должны обратиться к Рамону.
Но неудача сопутствовала им. Рамона не было дома, он уехал на врачебную консультацию в Марсель и должен был вернуться только на следующий день к вечеру; их встретила молодая г-жа Рамон, подруга детства Клотильды, но младше ее на три года. По-видимому, она была немного смущена, но держалась все же очень любезно. Разумеется, доктор не обратился к ней со своей просьбой и только мимоходом заметил, что приходил к Рамону по делу.
Оказавшись на улице, Паскаль и Клотильда снова почувствовали себя одинокими, беспомощными. Куда теперь идти? Что еще предпринять? И они снова тронулись в путь, наудачу.
– Я не сказала тебе, учитель, – отважилась наконец Клотильда. – Мартина говорит, что встретила бабушку… И бабушка беспокоилась о нас, спрашивала, почему мы не обращаемся к ней, раз так стеснены в деньгах… Вот, кстати, ее дверь…
В самом деле, они оказались на углу улицы Банн и площади Субпрефектуры. Паскаль все понял и не дал ей договорить.
– Никогда! Слышишь… И ты не пойдешь. Ты это предложила из-за меня, тебе тяжело видеть мое разоренье. У меня тоже болит душа, когда я думаю, что ты страдаешь со мной. Но лучше страдать, чем совершить поступок, при воспоминании о котором будешь мучиться всю жизнь. Я не хочу, не могу…
Они свернули с улицы Банн и очутились в старом квартале.
– В тысячу раз лучше обратиться к чужим людям… Может быть, у нас еще найдутся друзья, но только среди бедняков.
И, примирившись с мыслью о подаянии, Давид продолжал свой путь об руку с Ависагой: старый обнищавший царь ходил из дома в дом, опираясь на плечо любящей служанки, чья юность была ему отныне единственной поддержкой. Время приближалось к шести, жара спала, узкие улицы наполнились людьми; и в этом многолюдном квартале, где они пользовались всеобщей любовью, их приветствовали, им улыбались. К восхищению примешивалась жалость, потому что все знали о их разорении. И все же они казались еще прекраснее: он – седой, она – белокурая. Чувствовалось, что беда сроднила их, что они стали еще ближе друг другу, – и если жизнь надломила Паскаля, Клотильда поддерживала его своим мужеством, и они по-прежнему не опускали головы, гордые своей сияющей любовью. У проходящих мимо рабочих было больше денег в карманах блуз, чем у них. Но никто не осмеливался предложить им подаяние, в котором не отказывают голодным. На улице Канкуэн они решили зайти к Гирод; оказалось, что она умерла на прошлой неделе. Две другие попытки тоже окончились неудачей. Они дошли до того, что стали мечтать о десяти франках. Они бродили по городу с трех часов дня.