Доктор схватил молодого человека за руки, восторженно сжал их.
– Друг мой, если бы вы знали, как я счастлив! Письмо Клотильды принесло мне огромное счастье. Да, я собирался вызвать ее, но мысль о моей нищете, о лишениях, которые ей придется терпеть из-за меня, портила мне радость встречи. И вот я вновь обрел свое состояние, по крайней мере, у меня есть на что содержать мою маленькую семью.
В избытке чувств он протянул Рамону письмо Клотильды и заставил прочесть. Когда же зараженный волнением доктора молодой человек, улыбаясь, вернул листок, Паскаль уступил невольному порыву нежности и обнял Рамона своими длинными руками как друг, как брат. Мужчины крепко поцеловались.
– Раз вы явились ко мне посланцем счастья, я попрошу вас об одной услуге. Вы знаете, я не доверяю здесь никому, даже моей старой служанке. Поэтому вы сами пошлете эту телеграмму.
Он сел к столу и написал кратко: «Жду тебя. Выезжай сегодня вечером».
– Постойте, – продолжал он, – сегодня шестое ноября, правда? Сейчас около десяти часов, телеграмму она получит в полдень. Таким образом, у нее будет достаточно времени, чтобы собраться и сесть вечером на восьмичасовой экспресс, который доставит ее в Марсель завтра утром. Но там она задержится из-за пересадки и приедет сюда не раньше завтрашнего дня, седьмого ноября, с пятичасовым поездом.
Сложив телеграмму, он поднялся.
– Боже мой! Завтра в пять часов! Как долго ждать! Что я буду делать до пяти часов!
И, снова охваченный беспокойством, он попросил:
– Рамон, дорогой собрат, докажите мне вашу дружбу и будьте вполне откровенны!
– Что вы хотите сказать, учитель?
– Вы отлично понимаете… В прошлый раз вы меня осмотрели. Как вы думаете, протяну я еще год?
Он вопросительно смотрел на молодого человека, не давая ему отвести глаза. Рамон попытался избежать ответа, обернуть все в шутку: позволительно ли врачу задавать подобные вопросы?
– Рамон, прошу вас, будьте серьезны!
Тогда Рамон со всей искренностью ответил, что, по его мнению, Паскаль вполне может надеяться еще на год жизни. Он обосновал свое мнение тем, что склероз сердца у Паскаля не слишком далеко зашел, а остальные органы вполне здоровы. Конечно, нельзя сбрасывать со счетов непредвиденного, неизвестного, ведь всегда возможна какая-нибудь случайность. И оба начали обсуждать болезнь с таким спокойствием, словно были на консилиуме у постели больного; они взвешивали «за» и «против», приводя каждый свои доводы, определяли роковой исход на основе наиболее достоверных и типичных симптомов.
Паскаль обрел свое обычное хладнокровие и вновь отрешился от самого себя, будто речь шла не о нем.
– Да, – пробормотал он наконец, – вы правы. Я могу прожить еще год… Видите ли, друг мой, я хотел бы прожить еще два года, безумно хотел бы, какое это было бы блаженство! – И, отдавшись мечтам о будущем, он добавил: – Ребенок родится к концу мая… Если бы протянуть до того, как он немного подрастет, скажем, до того, как ему исполнится полтора года, двадцать месяцев, не больше. Пусть встанет на ножки, сделает первые шаги… Многого я не прошу, только бы увидеть, как он начнет ходить, а после, боже мой, после…
И он махнул рукой. Затем, увлеченный обманчивой надеждой, произнес:
– Два года – это не так уж невозможно. Я наблюдал любопытнейший случай, тележник из предместья прожил четыре года, опровергнув все мои предположения… Два года, я проживу два года, должен их прожить!
Рамон опустил голову и больше не отвечал. Он был смущен, чувствуя, что проявил слишком большой оптимизм; радость учителя была для него мучительна, словно возбуждение, овладевшее этим столь уравновешенным человеком, предвещало смутную, но грозную опасность.
– Вы ведь хотели, чтобы я тотчас отправил телеграмму?
– Да, да, поторопитесь, милый Рамон, и приходите послезавтра. Она уже будет здесь, и я хочу, чтобы вы обняли нас обоих.
День тянулся очень долго. Ночью Паскаль едва успел задремать после счастливых бессонных часов, полных надежд и грез, как в четыре часа он внезапно проснулся от жестокого приступа. Ему казалось, будто ужасная тяжесть, весь дом навалился ему на грудь и с силой расплющил ее; он не мог дышать, боль распространилась до плеч, до шеи, парализовала левую руку. Впрочем, сознание оставалось совершенно ясным, Паскалю казалось, что сердце останавливается, что жизнь вот-вот оборвется в этих безжалостных тисках. Но до наступления острого момента приступа у него хватило сил подняться и стукнуть палкой об пол, чтобы вызвать Мартину. Потом он снова упал на кровать, обливаясь холодным потом, и уже не мог больше ни двигаться, ни говорить.
К счастью, Мартина услышала его призыв благодаря полной тишине, стоявшей в пустом доме. Она оделась, закуталась в платок и быстро поднялась наверх со свечой в руке. Было еще темно, ночь не успела смениться рассветом. Увидя хозяина, у которого жили одни глаза, зубы были стиснуты, язык одеревенел, лицо исказилось мукой, она перепугалась и с криком подбежала к кровати:
– Боже мой! Боже! Сударь, что с вами? Ответьте мне, сударь! Не пугайте меня!
Паскаль задыхался все сильнее, никак не мог перевести дух. Затем мало-помалу тиски, сжимавшие его грудь, разжались, и он прошептал чуть слышно:
– Пять тысяч франков в секретере принадлежат Клотильде. Скажите ей, с нотариусом все улажено, у нее будет на что жить…
Мартина, которая удивленно слушала его, была сбита с толку и, не зная еще о хороших вестях, принесенных Рамоном, покаялась в своем обмане.
– Сударь, простите меня, я солгала. Лгать дальше было бы дурно. Увидев, как вы одиноки и несчастны, я затронула свои сбережения.
– Бедняжка! И вы решились на это!
– Я все же немного надеялась, сударь, что вы когда-нибудь вернете мне долг.
Приступ проходил, Паскаль уже мог повернуть голову и взглянуть на Мартину. Он был поражен и растроган. Что произошло в сердце скупой старой девы, которая целых тридцать лет жадно копила деньги, никогда не брала из них ни гроша ни для других, ни для себя? Он все еще не понимал, ему просто захотелось поблагодарить ее, проявить к ней доброту.
– Вы – славная женщина, Мартина! Все ваши деньги будут вам возвращены… Я полагаю, что скоро умру…
Она не дала ему договорить, протестуя всем существом, негодующе крича:
– Умереть! Вам… сударь! Умереть раньше меня! Я не хочу, я сделаю все, я не дам вам умереть!
Служанка упала на колени перед кроватью, исступленно обхватила Паскаля, стала ощупывать его тело, чтобы понять, где притаилась болезнь, она цеплялась за него в надежде, что никто не посмеет отнять у нее обожаемого хозяина.
– Вы должны мне сказать, где у вас болит, я буду за вами ухаживать, спасу вас. Если надо умереть, я умру ради вас, сударь… Я могу проводить подле вас дни и ночи. Я еще крепкая и пересилю вашу болезнь, вот увидите. Умереть! Умереть! Да нет, это невозможно! Бог милосерден, он не допустит несправедливости. Я так много молилась в жизни, должен же он меня послушать! Он внемлет моей мольбе, сударь, он вас спасет!
Паскаль смотрел на нее, слушал, и внезапно его словно осенило. Да ведь эта несчастная девушка любила его, любила всю жизнь! Он вспомнил тридцать лет ее слепой преданности, былое безмолвное обожание, когда в молодости она прислуживала ему, чуть ли не стоя на коленях, и позднее ее глухую ревность к Клотильде, понял все, что она должна была бессознательно выстрадать за это время. Теперь она снова стоит на коленях, но уже перед его смертным одром, поседевшая, с выцветшими глазами, глядящими на него с бледного лица монахини, изнуренной воздержанием. И он понял, что она ничего не подозревает, даже не знает, как сильно любила его, любила только ради счастья быть с ним и служить ему.
Слезы скатились по щекам Паскаля. Щемящая жалость, бесконечная человеческая нежность переполнили его больное сердце. Он обратился к ней на «ты».
– Бедняжка, ты самая лучшая женщина на свете! Постой, поцелуй меня, так крепко, как сильно ты меня любишь!
Она тоже рыдала. Уронив седую голову, она спрятала на груди у хозяина лицо, постаревшее за долгие годы службы. И вдруг, словно обезумев, она поцеловала Паскаля, вложив в этот поцелуй всю прожитую жизнь.
– Ну, ладно! Не будем волноваться, как бы ты ни старалась, все равно мне скоро конец… Но если хочешь, чтобы я тебя любил, сделай то, что я попрошу…
Прежде всего он упрямо пожелал уйти из своей комнаты. Она казалась ему холодной, высокой, пустой, темной. Ему захотелось умереть не здесь, а в спальне Клотильды, где они любили друг друга и куда он входил теперь со священным трепетом. Мартине пришлось принести эту последнюю жертву, она помогла хозяину встать и, поддерживая его, так как он еле держался на ногах, довела до постели, еще хранившей тепло влюбленных. Он вынул ключ от шкафа из-под подушки, куда прятал его на ночь, и переложил под другую подушку, в спальне, чтобы охранять, пока жив. Чуть брезжил рассвет, служанка поставила свечу на стол.
– Ну вот, теперь я улегся и дышу немного свободней, сделай мне удовольствие и сбегай к доктору Рамону… Разбуди его и приведи сюда…
Мартина уже собиралась выйти из комнаты, когда он испуганно окликнул ее:
– Но смотри, не вздумай заходить к моей матери и звать ее…
Мартина в смятении вернулась и стала просить:
– Но, сударь, я столько раз обещала госпоже Ругон…
Однако Паскаль оставался неумолим. Всю жизнь он был почтителен с матерью и считал, что вправе оградить себя от ее присутствия в минуту смерти. Он наотрез отказался ее видеть. И служанке пришлось поклясться, что она не проронит ни слова. Только после этого он снова улыбнулся ей.
– Иди скорей… О, ты еще меня застанешь, это случится не сейчас.
Наконец рассвело, занялось бледное ноябрьское утро. Паскаль еще раньше попросил открыть ставни и, оставшись один, стал следить, как разгорается свет последнего – он в этом не сомневался – дня его жизни. Накануне шел дождь, нежаркое солнце было словно окутано дымкой. С ближних платанов долетал гомон пробудившихся птиц, а там, вдали, где-то среди спящей долины протяжно и жалобно свистел паровоз. Паскаль был один, совсем один в большом мрачном доме, он ощущал его пустоту, прислушивался к окружающей тишине. День наступал медленно, и Паскаль продолжал следить, как ширится на оконном стекле белое пятно света. Потом пламя свечи поблекло, и комната выступила из полумрака. Он ждал, что утро облегчит его страдания, и не обманулся; на него успокоительно действовала обивка цвета утренней зари, знакомая мебель, просторная кровать, где он любил и где собирался умереть. Под высоким потолком, в трепетном воздухе спальни веяло чистым ароматом юности, бесконечной сладостью любви, которые нежили его как привычная живительная ласка.