— А ну-ка, быстро вон из свинарника! Кышь! Кышь!
Глава 15. Французская революция
Лисе пригнулась, чтобы избежать второго удара доской, уже приближавшейся к ней с опасной быстротой.
Она молниеносно выскочила из воды и села на край ванны.
Вокруг был живой ковер из розовых спин свиней, животные толкали ванну и толкались друг с другом.
— Кыш! Кыш! — кричал рассерженный крестьянин, надвигаясь на Лисе с поднятой доской.
Спрыгнув с ванны, девочка оказалась на спине свиньи, и всеобщее хрюканье заглушил душераздирающий визг. Она машинально вцепилась в уши этой свиньи, которая тут же бросилась бежать, выбралась из стада и рванула к ограде загона для свиней, да так, что во все стороны полетели брызги навозной жижи. Перед самым забором свинья вдруг остановилась, подогнула передние ноги и резко взбрыкнула задом, катапультировав свою пассажирку. Лисе перелетела через забор, через вилы и сбежавшего из загона поросенка и зажмурилась в ожидании жесткого приземления.
Не дождавшись его, Лисе удивленно открыла глаза и обнаружила, что лежит на большом мягком стоге сена. Она встала, отряхнулась и увидела, что к ней бежит все тот же крестьянин.
Лисе чувствовала себя не в своей тарелке. Оттого, что за ней гнались, что приходится бояться, что она мотается туда-сюда во времени и никак не может найти того, кого ищет. Оттого, что она не живет дома с мамой и папой, что с ней нет ее любимого мишки. Ей вообще все это надоело. Поэтому она спрыгнула на землю, дала пинка поросенку, схватила вилы и, направив их на крестьянина, закричала дрожащим от злости голосом:
— Я проткну тебя насквозь и скормлю свиньям, деревенщина несчастная!
Крестьянин резко остановился и опустил доску.
— Чё… чё… чё ты хошь? — спросил он пискляво.
— Я хочу моего мишку! — прокричала Лисе, наступая на крестьянина. — А кроме того, хочу, чтобы ты показал мне дорогу к Пастилии. Говори!
— П… П… Пастилия? — сказал испуганный крестьянин и попятился назад. — Это… Это… здесь!
— Но это же не тюрьма! И где площадь Революции?
— Кажись, ты енто про Бастилию!
Лисе замерла:
— Бастилию?
— Да. Так ыть она где-то там, на площади Революции посреди города.
— А это далеко?
— Туда топать, понимашь, и топать, но тебе оно надо, спешить туда?
— Я хочу прийти туда до того, как отрубят голову графу Монте Криспо!
— Ой! — сказал крестьянин. — Тогда, понимашь, времени мало.
Лисе опустила вилы:
— Почему?
— Потому как твоему Монте Криспо голову отрубят уже сегодня.
Лисе отбросила вилы:
— Быстро! Одолжи мне лошадь!
— Лошадь? — фыркнул крестьянин. — Я развожу свиней, а не лошадей.
Лисе вздохнула. Посмотрела по сторонам. Черный волосатый боров — огромный, как мотоцикл, с торчащими клыками — встал из навозной жижи и угрожающе захрюкал, готовясь к нападению. Лисе вздохнула. Будет не очень красиво, может быть, даже опасно. Сейчас начнутся гонки на свиньях.
Марсель отправился с родителями на площадь Революции, чтобы приобщиться к народной жизни. «Надо посмотреть, хорошо ли у нас работают палачи», — сказал его папаша.
Мать наделала гору бутербродов, и Марсель уже предвкушал французскую булку с сыром бри. Но он, конечно, не называл булку французской булкой, как испанцы не называют свой хлеб испанским, датчане — датским, а американцы не зовут американские горки… Ну, ты понимаешь.
Он называл это просто булкой.
И он будет есть сыр бри.
И может быть, выпьет немножко разбавленного красного вина.
Они уселись на плед, который мать расстелила прямо на мостовой на площади, где было множество людей. Марсель с вожделением смотрел на корзинку с завтраком, а родители и все остальные смотрели на эшафот. Палач, здоровенный мужик, до пояса обнаженный, вспотевший, в черном капюшоне с прорезями для глаз, прочитал приговор к смертной казни громким надсадным голосом. Потом дернул за веревку, острый нож со свистом упал с четырехметровой высоты и с отчетливым «хлюп!» отрубил голову бедняге, чья голова была вставлена в отверстие. Звук «хлюп!» толпа приветствовала криком восторга.
— Вот это я понимаю, — одобрительно кивнул отец. — Чистая работа. Марсель, ты видел?
Но Марсель ничего не видел, ему было скучно. Головы отрубали все лето, отрубали и отрубали, головы падали в корзину, стоявшую перед гильотиной, кровь текла с эшафота на мостовую. А иногда, когда кто-нибудь совершал уж очень гнусное преступление или был чересчур богатым или благородным, то отрубленную голову пришивали к телу и отрубали еще раз. Нет, воскресенья до революции Марсель любил гораздо больше. Тогда они с мамой и папой слушали на площади Революции музыкантов, игравших на эшафоте перед Бастилией. Марсель любил музыку и хотел стать музыкантом. Он всегда носил с собой трубу, доставшуюся ему в наследство от дедушки, была она при нем и сегодня. Поэтому, когда все остальные были заняты тем, что происходило на эшафоте, Марсель поднял трубу к губам, чтобы сыграть песенку, которую как-то придумал, когда был один. Но до песенки дело не дошло, он так и остался сидеть, уставившись на что-то, вдруг выскочившее из боковой улочки. Выглядело это некрасиво и опасно и больше всего было похоже на гонки на свиньях. И кроме всего прочего, верхом на свинье ехала девочка!
Свинья остановилась, девочка спрыгнула и ворвалась в толпу с криком:
— Доктор Проктор! Доктор Проктор! Это я, Лисе! Вы здесь? Доктор Проктор!
Однако голос девочки утонул в звуках падающего ножа и радостных воплях толпы. Девочка остановилась, продолжая кричать, но никто не ответил. Это было естественно, ее тоненький голосок просто никому не был слышен. Она покорилась судьбе и стала беспомощно озираться по сторонам. И тут Марсель увидел, что по ее щекам текут слезы. Марсель был юноша чувствительный, его всегда больше интересовали музыка и благоденствие окружающих, чем отрубание голов, поэтому он, так и не выпустив трубу из рук, подошел к девочке.
— Пливет, — сказал он.
Но девочка была увлечена поисками человека в толпе и не заметила его.
Марсель кашлянул:
— Пливет, Лисе.
Она повернулась и удивленно посмотрела на него.
— Я могу тебе помочь? — спросил Марсель.
— Откуда ты знаешь, как меня зовут? — спросила девочка.
— Оттуда, что ты много лаз кличала: «Это я, Лисе!»
— Ах да, — улыбнулась Лисе, но улыбка была какой-то безрадостной, почти плачущей.
— Твой голос почти совелшенно не слышен в этой толпе, — сказал Марсель. — Если хочешь, чтобы тебя услышал этот доктол Плоктол…
— Проктор, — сказала Лисе.
— Ну да, я так и сказал, — сказал Марсель. — Тебе тлебуется что-то гломкое. Наплимел, вот это. — Марсель показал трубу. — А еще надо снять дулацкую плищепку с носа.
Лисе посмотрела на его инструмент:
— Я не могу позвать доктора через эту штуку.
— Нет, — сказал Марсель. — Но я могу сыглать что-то, и он поймет, что ты здесь.
— Например что?
— Не знаю. Есть какая-нибудь песня доктола Плоктола? Или песня Лисе?
Лисе покачала головой.
Марсель склонил голову набок:
— А какая-нибудь песня того места, где ты живешь?
— Песня Пушечной улицы? — сказала Лисе. — Мне кажется, такой нет.
— Ну ладно, — вздохнул Марсель и задумался. — Хочешь булку с сылом бли?
Лисе внимательно посмотрела на трубу в руках Марселя. «Мысли — это всего лишь мысли, — подумала она. — А мечты — всего лишь мечты. Но возможно…»
— Ты не мог бы одолжить мне твою тлубу… то есть трубу, конечно? — спросила она.
Марсель посмотрел на нее, потом на свою трубу. Задумался. Кивнул и протянул трубу ей. Она приставила мундштук к губам. Сосредоточилась, забыла про звуки «ж-жик!», «хлюп!» и «ура!», которые носились вокруг. Да, как раз о таком она и мечтала. Не о месте, где людям отрубают головы, но, по крайней мере, о месте, где так же много народу…
Лисе поставила пальцы на вентили и стала дуть. Первый звук был осторожным, пробным. Второй — фальшивым, некрасивым. Третий — не таким, каким она его задумала. Но четвертый был точно таким, как надо. И пятый тоже. Марсель одобрительно закивал, когда шестой звук полетел отчетливо и мощно в синее вечернее небо над площадью Революции в Париже. Странная мысль, но никто, кроме тебя и меня, не знает, что впервые во Франции, а также и во всем мире сейчас звучала песня, известная каждому норвежцу: «Да, мы любим этот край».
Мелодия заглушила все другие звуки на площади, и толпа замолчала, прислушиваясь. Даже палач на эшафоте, получивший из-за своей эффективности прозвище Кровавый Колодец, остановился, навострил уши под черным капюшоном и почесал живот, напоминавший размерами бочку. «Приятная мелодия, — подумал он. — Не хватает только… добавить бы что-нибудь… аккордеон, что ли?» Но тут Кровавый Колодец забыл о своих странных фантазиях, потому что мужчина, голова которого торчала из отверстия гильотины, этакая длинная жердь в странных очках, как будто приклеенных к его голове, закричал на неизвестном языке:
— Булле! Лисе! Здесь! Я здесь, наверху!
Лисе перестала играть и заозиралась, сердце ее учащенно забилось. Она сразу узнала этот голос. Звук «р» прокатился, словно заработала старая газонокосилка. Это был доктор Проктор! Она стала подпрыгивать, чтобы понять, откуда исходят крики.
Марсель хлопнул ее по плечу. Она обернулась.
— Садись ко мне на плечи и сможешь все увидеть, — сказал он.
— Выдержишь? — сказала Лисе и скептически посмотрела на тщедушного мальчика.
— Выделжу, — сказал Марсель и наклонился.
Лисе уселась ему на плечи, и Марсель, покачиваясь, выпрямился.
— Я здесь! — продолжал кричать доктор Проктор. — Быстрее сюда! Время не ждет!
— О нет!.. — в отчаянии закричала Лисе.
Вверху на эшафоте она увидела худого как щепка мужчину с жидкими всклокоченными волосами над парой закопченных мотоциклетных очков. Он кричал на непонятном языке, предположительно норвежском.