ав один квартал, Шанс уже смог диагностировать множество неврологических и психических расстройств, включая позднюю дискенезию, паркинсоническую походку, цервикальную дистонию в сочетании со впечатляющей демонстрацией как тревоги, так и экзальтации, без всякого сомнения вызванных химическими веществами и, вполне возможно, галлюциногенами, и все это в одном автобусе. Этот список можно было и продолжить, но он вышел за несколько остановок до своей, лишь для того, чтобы нарваться на приветствие человека едва ли старше его самого. Тот, безногий и бездомный и, без сомнения, пребывавший в финальной стадии хронической обструктивной болезни легких, расположился в дешевой, укрепленной фанерой инвалидной коляске перед зданием банка «Уэллс-Фарго» на углу Ван-Несс и Калифорния-стрит, держа на коленях замусоленный кусок картона, на котором написал черной краской: «ВЫ ПРЕКРАСНЫ!» Табличка была в грубой рамке из крашеного дерева и покоилась на том, в чем Шанс опознал изрядно потрепанную гидеоновскую Библию.
Человек поднял свой транспарант вверх, когда автобус отчалил от края тротуара, будто хотел заслониться от выхлопных газов или, возможно, желал, чтобы его лучше разглядели те самые люди, в обществе которых так недавно ехал Шанс, они, несомненно, нуждались в ободрении. Шанс положил бумажный доллар в стоявшую возле нищего консервную банку и поспешил прочь. Идя на восток по Калифорния-стрит, он услышал, как инвалид начал вслух читать лежавшую у него на коленях Библию. Во всяком случае, Шанс думал, что читает именно он, хоть и не оглянулся. Нищий декламировал Откровение Иоанна Богослова громким и удивительно мелодичным голосом.
Люси была на своем посту, и, когда Шанс вошел, ее взгляд метнулся к настенным часам.
– Я уволен? – спросил он. Его слегка озадачивала ее способность внушать страх.
Она наблюдала, как он шарит в поисках ключа, желая скорее попасть в относительную безопасность своего кабинета.
– Почему меня должно волновать ваше опоздание? – спросила Люси. – Вот!
Она показала на стену. Жан-Батист позволил себе выставить на обозрение очередную обескураживающую фотографию – портрет еще одной старухи, на этот раз абсолютно голой, если не считать замысловатого индейского головного убора.
– Вы правда разрешили ему это повесить? – поинтересовалась секретарша.
Шанс подошел поближе, чтобы рассмотреть фотографию получше.
– Не совсем. Он спрашивал. А я не запретил.
– Как думаете, может быть, вы сейчас ему запретите? Раз уж именно я должна на это смотреть.
Кивок Шанса был уклончивым, в отличие от взгляда Люси.
– Через полчаса придут Футы, – сказала она ему. – Возьмете их карточку?
Шанс все еще смотрел на портрет.
– Немножко чересчур, согласен.
– Спасибо. Значит, что вы попросите его это снять?
– Он умирает, – сказал Шанс.
– Тадеуш Фут?
– Жан-Батист. Я вообще-то не должен никому об этом говорить, но тебе скажу.
– Вы уверены?
Поразмыслив, Шанс решил, что Жан-Батист, живущий в своем мире фантазер, можно сказать, умирает довольно давно, с самого рождения, однако еще француз наблюдался в костной клинике Стэнфордской академической больницы, и вот это уже было настоящим фактом.
– Я как-то беседовал с одним из его врачей, – сказал Шанс. – У него что-то редкое, никто даже диагноз толком поставить не может.
Доктор не говорил прямо, что Жан-Батист умирает, но, по мнению Шанса, явно это подразумевал.
– Полагаю, тогда его работы предстают в новом свете. Как вы думаете, знание о том, что он умирает, как-то влияет на фотографии?
– Ты когда-нибудь его спрашивала о них?
– Нет.
– Может, стоит спросить как-нибудь. Он умный мужик, эксцентричный, но умный. О том, что я тебе рассказал, не говори, но можешь спросить, зачем он фотографирует. Интересно, что он тебе ответит.
– А вы сами его спрашивали?
– Я – нет. Но подумал, может, будет лучше, если спросишь ты.
– Почему?
– Сам не знаю. Просто мне так кажется.
– Ну, – сказала она, – я знаю, что он умный… просто, мне кажется, это как-то бесцеремонно… всюду развешивать эти фотографии…
– Они просто на любителя.
– Пожалуй, нужно быть с ним полюбезнее.
– Будь, – сказал Шанс и снова повернулся к двери своего кабинета.
– Тадеуш Фут. Дать вам его карточку?
– Мне бы хотелось, чтобы ты отменила прием.
Она помедлила:
– Вы пошутили, да?
– Ничего подобного.
Они воззрились друг на друга через комнату.
– Они, наверно, уже едут.
– Тогда, может, тебе удастся их перехватить.
– Так вы серьезно…
Тадеуша Фута, высокого, страдающего ожирением шизофреника двадцати девяти лет от роду, почти наверняка везла его мать. Вместе из них получался редкостно унылый и депрессивный дуэт.
– Помнишь, – спросил Шанс, – как миссис Фут описала состояние сына в опроснике? Одним словом, психологическим.
Люси улыбнулась ему, действительно улыбнулась.
– Он довольно медленный.
– А жизнь довольно коротка.
Она одарила его взглядом.
– Тяжелая ночь?
– Даже не знаю с чего и начать.
Люси кивнула с видом человека, в жизни которого тоже бывали тяжелые ночи.
– Что мне сказать Футам? – спросила она. – Насчет его медикаментов? Она наверняка спросит.
– Амитриптилин. По двадцать пять миллиграммов два раза в день.
Люси потянулась за телефоном, и Шанс наконец смог ретироваться.
Вот уж точно, психологическим. «Медленный» молодой человек получил сотрясение мозга, перелом основания черепа и внутримозговое кровотечение во время ДТП на скоростной автостраде. В результате происшествия, ставшего для Тадеуша третьим за три года, погибла пассажирка машины, в которую он врезался, двадцатитрехлетняя слепая женщина. В прошлом лучшая выпускница в своем потоке, она была студенткой колледжа и приехала на зимние каникулы домой. В компании друзей отправилась за устрицами в Томалес-Бей, когда Тадеуш пересек двойную сплошную, выехал на встречку и врезался в их автомобиль, действуя по инструкциям, которые, как ему казалось, передавали по радио в принадлежащем его матери «Бьюике Роадмастере», неповоротливом чудовище, еле влезавшем в улицу. Отец слепой девушки, ландшафтный дизайнер по профессии, который в одиночку вырастил ее после смерти жены, запил и потерял свой бизнес. В свете колоритного прошлого молодого человека и его сомнительных умственных способностей страховые компании затеяли долгий спор о том, кто виноват, куда скоро подключились разнообразные страховщики, миссис Фут и даже департамент транспортных средств. Не заглядывая в документы, Шанс не мог точно припомнить, кто из них оплачивал визиты Тадеуша. Он также сомневался, что все эти распри, чем бы они ни закончились, хоть что-то изменят в жизни отца девушки.
В основном, толстяки заботились лишь о том, чтобы Тадеуша не лишили водительских прав, его мать рассчитывала на сына, ведь он должен был ездить в магазин, где она любила покупать журналы о кинозвездах, газеты и сигареты, расплачиваясь талонами, которые штат выдавал на питание. Что же касается инструкций по радио и их влияния на молодого Тадеуша, оба Фута изо всех сил в жизнерадостной и оптимистичной манере старались доказать, что, в целом, Тадеуш вполне способен им не подчиняться.
Шанс внес лишь один вклад в эту скорбную историю: посредством серии писем и телефонных звонков удержал скудоумного жиртреста от возвращения за руль под страхом домашнего ареста. Невероятно, но никто до сих пор даже не попытался этого сделать, но уж, что есть, то есть, так расходуются доллары налогоплательщиков. Незачем и говорить, как это восприняли мать с сыном, которые при каждой возможности жали на все педали, добиваясь, чтобы Тадеушу незамедлительно вернули права, и, вне всякого сомнения, продолжат это делать в тот день, когда Шанс согласится их принять.
Люси вскоре сунула голову в кабинет и сообщила, что перенесла прием на следующую неделю.
– Замечательно, – сказал ей Шанс. – И спасибо тебе. Сегодня я бы их не осилил.
Она еще немного постояла в дверном проеме.
– Вы уверены, что с вами все в порядке?
Она действительно встревожилась. Шанс заверил ее, что все нормально. Напоследок она окинула кабинет долгим взглядом, словно ожидая найти кого-то, – Жаклин Блэкстоун, возможно, – и удалилась. После ленча, который Шанс тоже пропустил, он позвонил Карлу Аллану, но старик не ответил. Шанс надиктовал на ответчик длинное, довольно бессвязное сообщение и повесил трубку.
В течение дня Шансу несколько раз звонили, но он никому не отвечал. Люси заглядывала еще дважды, по двум различным поводам, чтобы проверить, как там работодатель. Он продолжал заверять, что с ним все замечательно, и в результате раньше времени, около трех часов, отослал ее домой.
Когда Люси ушла, он продолжил сидеть за столом, который, как и недавно проданный гарнитур, был старинным и относился примерно к тому же времени, но стоил значительно меньше. На углу стола возвышался бюстик Ницше; Шанс купил его в студенческие годы за границей, куда уехал, чтобы немного отдохнуть от медицины, которую изучал не столько по велению сердца, сколько потому, что этого требовал отец. Ну, думал Шанс теперь, глядя, как золотой солнечный свет и налетевший ветер сеют смуту среди облаков над крышами, он был хорошим сыном, во всяком случае, до определенного момента. Двадцать с лишним лет медицинской практики – и вот он тут, и жизнь привела его к состоянию, сильно напоминающему пресловутое тихое отчаяние: он несостоятелен в работе, разведен, в долгах, похоже, влюблен в неподходящую, невозможную женщину и, вероятно, под колпаком у ее опасного мужа. Если уж это не дерьмо, то вообще непонятно, каким оно бывает, это самое дерьмо.
От безделья он вдруг решил позвонить Дженис Сильвер. Все еще действовал по своему плану, согласно которому ее работа с Жаклин должна продолжаться, независимо от случившегося или не случившегося за последнее время, и хотел, чтобы она узнала о духах.