– Вы точно это знаете?
– Я ничего не знаю точно, когда дело касается Реймонда. Никто не знает. И я никому больше об этом не скажу. Если он хотя бы заподозрит, что я о чем-то догадываюсь, я окажусь в беде.
– Но вы все-таки догадываетесь.
– Ну, до меня кое-что доходит время от времени.
– А что полиция? У них есть подозреваемые?
Он понял, что ведет себя слишком нетерпеливо, и вопрос завис между ними в воздухе.
– Мне там практически ничего не сказали, но вряд ли. – Прошло мгновение. – В любом случае, он говорит, что сам со всем разберется.
Шанс словно покачнулся. Возможно, это земля уходила из-под ног.
– Это он о чем?
– О расследовании, мести… я понятия не имею. Больше он ничего не сказал. Я была у него вчера вечером, а потом сегодня утром, перед работой. И в какой-то момент мне нужно будет вернуться. Он говорит, что сам со всем справится, когда выйдет из больницы.
– Ну… – начал Шанс, но не знал, что тут сказать.
Она нашла его руку:
– Идемте со мной.
Шанс колебался. Она сильнее сжала ему ладонь:
– Пойдемте в кафе. Уделите мне двадцать минут.
Идя несколько нетвердыми шагами в сторону своего офиса, он столкнулся с уходящей Люси.
– Только не говорите, – сказала она, – что вы послали ее в кафе.
Он мог бы ответить, но Люси уже удалилась. Не обернувшись, она над плечом махнула ему кончиками пальцев с выкрашенными в пурпурный цвет ногтями.
Когда Шанс вошел в приемную, Жан-Батист вешал там новую фотографию. Шанс почти не видел друга в последнее время, но слышал, что его болезнь усугубилась. Машинами на парковке уже занимался другой человек.
– Какая потрясающая женщина. – приветствовал Жан-Батист Шанса. – Та, с которой я только что беседовал. Твоя пациентка?
Жан-Батист был ростом едва ли выше пяти футов и чуть ли не столько же в ширину. В каком-то смысле можно было сказать, что он сложен с удивительной соразмерностью. Шанс полагал, что ему вряд ли больше пятидесяти, и считал, что они примерно ровесники. Француз носил массивные очки в роговой оправе, в черных волосах на хорошо вылепленной голове кое-где сверкала седина, и он собирал их в хвост в половину себя длиной. По мнению Шанса, Жан-Батист выглядел старше своих лет из-за тонкой, словно бумажной кожи, своим желтоватым цветом навевающей ассоциации с какой-то болезнью.
– Как врач я осмотрел ее только раз, для составления заключения, а потом направил к психотерапевту Дженис Сильвер.
– Один раз – это не так уж плохо.
– Один раз – это один раз.
Жан-Батист не сразу нашелся с ответом.
– Это ты сейчас говоришь мне или себе? А может, какому-то своему внутреннему врагу. – Он еле заметно подмигнул Шансу. О Жан-Батисте говорили, что с самого своего прибытия в город на заливе он довольно-таки много внимания уделял дамам.
– Наверно, и то, и другое, и третье понемногу. Я отправил ее в кафе на углу.
– Рад за тебя.
– Надеешься увидеть, как я лишусь лицензии?
– Ерунда. Тебе только пальцем погрозят, да и то если только кто-то нажалуется. Полагаю, ты не занимался с ней сексом на полу своего кабинета во время того единственного освидетельствования.
– Это точно.
– Плохо. Она привлекательная женщина. К тому же умная и сексапильная. Насколько она не в себе?
– Не знаю. У нее провалы в памяти и как минимум одна альтернативная личность…
– Вот как, – сказал Жан-Батист. Он говорил тоном человека, с нежностью вспоминающего некие иные эпохи.
Шансу был известен свойственный собеседнику скепсис, но ему не хотелось спорить. К тому же его собственные взгляды на вопрос были не слишком ясны даже ему самому.
– Она до сих пор пребывает в очень напряженных отношениях, связанных с насилием, – сказал он. – В очень деструктивных отношениях. Если бы она могла освободиться…
– Этот другой может и уйти.
Шанс пожал плечами.
– А может и нет.
– А может и нет, – согласился Шанс.
– И ты пытаешься помочь.
– Вроде того.
– Ну, – сказал он, – вы как Орфей и Эвридика в холодном сером городе. И кто станет тебя винить? Я, к примеру, целиком за.
– Целиком за что?
– Ой, да ладно тебе. Женщина тобой увлечена. Это ясно как день. И ты увлечен ею. Как давно у тебя был секс?
Сейчас, когда Люси ушла, их было тут всего двое – лишь они вдвоем да пресловутые модели Жана-Батиста. На фотографии, которую француз только что принес, был мужчина, вероятно, не старше семидесяти лет, по-видимому страдавший болезнью Альцгеймера или какой-то иной формой деменции. Мужчина был одет в нечто, похожее на большой матерчатый подгузник, и ленту через грудь с надписью «КАПИТАН АМЕРИКА» жирными буквами. Он стоял на простом деревянном стуле перед длинным пустым столом, словно намереваясь повеситься в какой-то общественной столовой. В первую очередь внимание приковывал блеск в глазах старика на фотографии, одновременно сумасшедших и горящих сурово и непреклонно, иначе и не скажешь.
– Осознание того, что твоя смерть близка, дает определенную свободу от условностей, – говорил тем временем Жан-Батист. Шанс глаз не сводил с новой фотографии и мужчины на стуле. – Последние деяния человека… особенно без утешения загробной жизнью…
– Раньше мне казалось, что ты не из тех, кто верит в последние деяния, – перебил француза Шанс. – Я думал, это одна из твоих фишек.
– Я сейчас говорю с тобой откровенно. Нет никаких воплощений в следующей жизни. Ты – лишь тот, кто есть сейчас. И тебе приходится думать, говоря в терминах Ницше, о вечном возвращении.
Шанс с трудом оторвал взгляд от портрета слабоумного.
– Дженис Сильвер считает, что у нее может быть пограничное расстройство.
– Да, ну… как обычно. Я уверен, она-то знает. А ты что думаешь?
– Я не знаю.
– Конечно, не знаешь. А кто вообще знает? Но все не так плохо.
Шанс лишь посмотрел на него.
– У нее действительно пограничное расстройство, и ты с этим ничего не поделаешь, ни ты, ни кто-то еще. Она такая, какая есть, продукт неважно каких трагических процессов и хренового стечения обстоятельств, для которых она имела несчастье родиться. Как там у Беккета? Господи, что за адская планета? Мой совет, переспи с ней, пока еще можешь. Предайся неистовой, страстной любви и двигайся дальше, вперед и с песней, как говорится, только расскажи мне об этом, хорошо? В деталях. Пожалуйста. – Когда Шанс ничего не ответил, Жан-Батист продолжил развивать мысль: – Знаешь, говорят, когда становишься старше, то начинаешь соглашаться на меньшее. На самом деле все куда ужаснее, друг мой: ты словно начинаешь постоянно, не мигая, смотреть в глаза серой крысе.
Шанс еще раз посмотрел на старика в подгузнике, Капитана Америку, по-новому осмысливая работу друга.
– Так вот что он делает?
– О, в этом нет никакого сомнения.
– Так это ищешь… в каждом из них. – Взгляд скользнул к столь любимой Люси старой даме в индейском головном уборе.
– Эту искру, да… ее самоочевидность. Непоколебимость, говоря другими словами.
– А как ты отличаешь непоколебимость от обыкновенного безумия?
– Ах, – сказал Жан-Батист, воодушевляясь, – в ней живет история, мой друг. Но пусть судят те, кто смотрит на мои работы, я оставляю это им. Честно говоря, суждения других не слишком меня интересуют. Я ищу свет, будто мотылек – свое чертово пламя, изредка делаю вылазки в мир живых, а сейчас и то через рассказы людей – вот все, что мне остается, и я рассчитываю, что ты мне с этим поможешь.
Вопреки всему, Шанс улыбнулся. Ничего не мог с собой поделать. Если детали – то, что нужно Жану-Батисту… у Шанса они есть.
– «Я люблю того, чья душа…» – сказал Жан-Батист. Теперь он цитировал человека, чей портрет висел над столом Шанса, лучшего другана Большого Ди. Боже, подумал Шанс, никуда от этого ушлепка не деться. Однако очи Жана-Батиста были устремлены горе, интонации стали драматичными, а голос – низким: – «…глубока даже в ранах ее… Я люблю всех, кто подобен тяжелым каплям, падающим одна за другой из темной тучи, нависшей над человечеством: они предвещают приближение молнии и гибнут, как провозвестники» [47].
– Да не пошло бы оно все на хер, – сказал Шанс.
– Я именно об этом, – ответил ему Жан-Батист.
Неласковый серый город…
И пусть тут тьма порой слепа и безнадежна,
Туман морской тебя касается так нежно…
Она ждала в кафе и была той женщиной, какой, по большей части, оставалась в его присутствии, – женщиной из книжного магазина в Беркли, так очаровавшей его, что он чуть не пригласил ее на свидание. Эффект оказался таким, что тема Реймонда Блэкстоуна больше не возникла. Шансу даже в голову не приходило, что все произойдет вот так, но именно так оно и было; момент вне времени, в котором, как сказал бы док Билли, заключалась самая суть. Блэкстоун все еще лежал в больничной палате в Ист-бей, и ночь принадлежала им. Потом они гуляли по городским улицам, оставив на столике, как знак своего былого присутствия, пустую бутылку из-под каберне «Напа Вэлли», и прошли чуть ли не полгорода, и от одного факта присутствия Жаклин Сан-Франциско превратился в волшебное место с небом беззвездным, но простреленным насквозь грандиозным и словно бы всепроникающим свечением, причиной которого были всего лишь тучи, возвращавшие городу его собственный отраженный свет.
Иногда Шанс и Жаклин останавливались у витрин, возле вещей, которые никогда не купят, и половина их реплик начиналась со слов: «Если у меня когда-нибудь будет куча денег…» – а потом они смеялись и шли дальше. Неподалеку от «Старинной мебели Аллана», в глухом переулке они обнаружили крохотный магазинчик по продаже невероятно дорогих элитных пианино европейского производства, и Шанс изобразил некую спотыкающуюся версию ноктюрна Шопена на довоенном «Бехштейне», отделанном розовым деревом, не в силах поверить, что такое волшебное место до сих пор не попадалось ему на глаза, а ощущения говорили, что он, возможно, до сих пор не видел слишком многих хороших вещей.