, это произошло… кровавый красный цветок расцвел на груди… ритм останавливающегося сердца ощущался даже через сталь, устремившуюся к дуге аорты…
Но еще Шанс мог вспомнить с той же или даже большей ясностью и что-то другое. К примеру, в мельчайших деталях воспроизвести в уме бунгало, оформленное в отвратительных желтых и коричневых тонах, жаростойкий пластик с огуречным узором, глухие жалюзи на проржавевшем металле – в конце концов, «Голубой дельфин» построили в шестидесятые, в десятилетие его рождения. По идее, в мотеле за это время должны были сделать ремонт, но, конечно, у хозяев такого желания не возникло. В номере пахло застарелым табачным дымом и моющими средствами, на внутренней стороне двери висел жалкий список правил, запрещающих курение, громкую музыку и танцы, но не откровенное убийство. А из того, что Шанс знал о событиях на парковке, можно было с очень незначительными усилиями вывести дальнейшую цепь событий…
Он мог обнаружить ее… сидящую на кровати, с глазами круглыми, как у оленя в свете фар, и сразу понять, что облажался, что Большой Ди был прав, что на самом деле Блэкстоун позвал его не на разговор, а для того, чтобы Шанс умер в безвкусном мотеле вместе с сумкой, в которой лежал древний компромат, и разве можно было бы представить в такой ситуации иной вариант кроме того, что его, типичного докторишку, кто-то шантажировал, но ситуация вышла из-под контроля? Но что Блэкстоун задумал относительно Жаклин? Предполагал ли, что ее тоже найдут мертвой здесь или в каком-то другом уголке планеты, или ничего подобного не должно было произойти? Теперь это едва ли имело значение. И все же… Реймонд Блэкстоун должен был ощущать, что вот-вот добьется своего, вот-вот избавится хотя бы от одного из них, а может, от обоих, он уже предвкушал победу, и вдруг ему в колеса вставили несколько здоровенных палок… А дальше, возможно, в дверь ворвался Большой Ди… Или, может быть, это был сам Шанс? Может, именно тогда он пустил в ход нож, а если нет, то почему сейчас вспомнил об этом? Все, вплоть до последней детали жалкого, залитого кровью номера? Чего он не мог объяснить логически, так это того, как после всего ужаса очутился на песке Оушен-бич. Пляж и номер мотеля – это взаимоисключающие варианты, разве нет? Но с другой стороны – и вот тут-то и начинается настоящая неразбериха – так же верно (а подобное случается, особенно в ситуациях вроде тех, которые он описал детективу Ньюсому), что в определенных случаях, включающих как амнезию, так и посттравматический стресс, самые живые, подробные воспоминания пациента могут оказаться полнейшей выдумкой, а происшествия на пляже и в мотеле, если судить с точки зрения общепринятых стандартов, от начала до конца, в любом виде или даже в сочетании, настолько невозможны, что, скорее всего, являются горячечным бредом, вымыслом, а не опознаваемой реальностью, и почему бы тогда, в конце концов, не быть снисходительнее к себе? Почему бы не смешивать и не сочетать осколки памяти, будто они – не более чем цветные стеклышки в детском калейдоскопе, по случайному капризу перераспределяющиеся и создающие новую картину, подчиняясь легкому повороту запястья?
Достаточно сказать, что травма головы привела его в такое место, которое больше не ощущалось им как дом. Шанс был тут, но одновременно как будто не был. Из жизненного опыта он мог худо-бедно сравнить происходящее лишь с приготовлением к хирургической операции – по венам бежала химия, под аккомпанемент обратного отсчета погружавшая в пустоту, в то время как настоящее исчезало. Но тогда во всем чувствовался контекст. А сейчас – нет. В его отсутствие ощущение настоящего становилось хрупким, как яйцо дрозда. К примеру, Шанс мог пошевелить пальцами, но, возможно, то был лишь плод его воображения. Кто мог обещать, что его нынешнее осознание себя во времени и пространстве в любой момент не переменится вновь, отправив в иную, еще более ужасающую реальность? Шанс, дав себе волю, воображал подобную перспективу, и та казалась достаточно жуткой, чтобы вызвать обильное потоотделение и усиленное сердцебиение. Номер мотеля и пляж – всего лишь два возможных варианта. Почему бы не существовать и версии, в которой его одолел либо Блэкстоун, либо один из румын? Возможно, это Шанс мертв, и смерть выглядит именно так. Возможно, он привязан к койке психиатрического отделения окружной тюрьмы. Он был не настолько плох и прекрасно помнил истории подобных пациентов или собственные дурацкие заключения, сделанные для бесконечных однообразных докладов.
Элдон Шанс, сорокадевятилетний правша, психоневролог, тридцать шесть часов назад в результате падения со скалы на Оушен-бич в Сан-Франциско получил следующие повреждения: сотрясение головного мозга, трещина третьего и четвертого позвонков грудного отдела, перелом восьмого, девятого и десятого ребер с левой стороны и перелом двух пальцев на левой руке. Четко не помнит ни падения, ни непосредственно предшествовавших ему и последовавших за ним событий. Его воспоминания являются по сути взаимоисключающими, но обладают яркостью галлюцинаций. Пациент признал, что после первоначального облегчения, которое ощутил, обнаружив, что жив, пребывает в тревоге относительно своего текущего психического состояния, которое находит замутненным и нестабильным. Он уверен, что сейчас не тот, кем является на самом деле, но не способен в точности идентифицировать свою настоящую личность. Пациента тревожит, что его жизнь до сих пор была всего лишь банальной последовательностью пустых и бессмысленных телодвижений. Отчетливо вспоминая вовлеченных в его судьбу людей, он считает, что проявил себя по отношению к ним нелучшим образом как муж, отец и врач, что за несколько дней до происшествия мог совершать деструктивные поступки, не отслеживаемые на уровне сознательного мышления. По его собственным словам, он мог вести себя «как полный кретин». В силу неуверенности в событиях недавнего прошлого он также испытывает неуверенность относительно будущего. Пациент чувствует, что потерял способность оценивать свою личность и свои действия, тревожится, что может нанести вред себе или окружающим. Он осознает, что из-за этого у него могут возникнуть определенные деструктивные порывы, и беспокоится, сможет ли удержать их под контролем. Также боится очередного провала в сознании, после которого окажется в еще более нежелательных обстоятельствах и узнает о совершенных им плохих поступках. На настойчивый вопрос об «определенных деструктивных порывах» больной признается, что хочет пить моющие средства, предназначенные для ведения домашнего хозяйства, приобрести лабораторную крысу (в качестве домашнего животного) и пистолет, а также читает все печатные тексты «наизнанку», то есть справа налево и снизу вверх. Шанс осознает, что эти «порывы» по сути являются патологиями, которые он на протяжении многих лет встречал у своих пациентов, но боится, что в отсутствие более конкретной и узнаваемой версии самого себя может принять их и с течением времени стать ходячим вместилищем тысячи психических заболеваний, с каждым из которых он имел дело за двадцать один год своей врачебной практики, но даже это будет лишь началом…
Душа компании
Время от времени в палате возникали какие-то фигуры. Шанс считал их посетителями и просил лишь о том, чтобы они обращались с ним так же, как он с ними, – будто с персонажами сновидения.
– Я не буду делать ничего подобного, – сказала ему Дженис Сильвер. – Что это за чертовщина?
– Ты знала, что моя дочь была в больнице?
– Теперь знаю.
– Я гулял.
– Очень сочувствую. Как дочка?
– Ей лучше. И мне тоже.
– И ты знаешь насчет Блэкстоуна. – Она уже видела газету на сервировочном столике у кровати. – Похоже, мы не единственные, кому он не нравился.
– Такая работенка опасна даже для хороших полицейских, – сказал Шанс, повторяя некогда сказанное Большим Ди и ощущая от этого определенное удовольствие.
– Боже, но ты же был прямо там!
Шанс ничего не ответил.
– Ты что-нибудь рассказал?
– Кому?
– Полиция просит откликнуться…
– Полиция просит откликнуться тех, у кого есть информация и, в любом случае, уже тут побывала.
– И что?
– И ничего, Дженис. Я гулял. И упал.
Она посмотрела на него долгим взглядом, выдержала паузу и лишь потом заговорила:
– А что-нибудь слышно… про нее?
– Ничего, – ответил Шанс.
После этого Дженис еще немного посидела, и Шанс сказал ей, что очень жаль, но ему надо поспать, а она наклонилась и слегка сжала ему предплечье, сказав:
– Хорошо, с этим покончено. Ты живой, и слава Богу. Захочешь еще поговорить, ты знаешь, где меня найти.
Шанс искренне поблагодарил ее.
Были и еще посетители. Пришла Карла вместе с дочерью.
– Не понимаю, что с тобой стало, – сказала Карла.
Это произошло после того, как она долго изучала его, прежде чем оставить наедине с Николь.
– Мне так жаль, папочка, – такими были первые слова дочери.
Не понимая до конца, о чем именно она сожалеет, Шанс сказал, что ему тоже жаль. Кажется, они говорили обо всем на свете. Держались за руки. Дочь плакала. Вначале он подумал, что это из-за него, и, может, так оно и было, хотя из поспешных сбивчивых пояснений Шанс понял, что ее парень разбил ей сердце. Она в первый раз забрела на эти мрачные земли, и Шанс надеялся, что в последний. Она влюбилась в студента по обмену из Италии, тот был на десять лет старше ее, изучал экологическое право в бакалавриате университета Беркли, Николь застала его в компрометирующей позе с другой женщиной в тот самый день, когда он помог дочери сбежать из больницы.
Шанс понятия не имел, что об этом думать, как привязать к скрытой от него реальности. В этот самый миг он сражался с навязчивыми воспоминаниями, возможно фальшивыми, где фигурировали нож в руке, лицо Блэкстоуна и сдавленный крик, но одновременно изо всех сил старался утешить и задобрить дочь. Под конец та вздохнула и положила голову ему на грудь. Воцарилась благостная тишина. Настойчивые образы, хоть реальные, хоть вымышленные, приходили и уходили вместе с периодически мелькающей перед глазами геометрической структурой… частью которой, вполне возможно, было и происходящее сейчас. Если бы только он был действительно уверен в том, что это за структура, пусть и подразумевал под ней здесь и сейчас! Но перед Шансом, словно призрак, по-прежнему плыла навязчивая мысль: