опасть мимо цели, и вскоре Шанс начал думать, что так оно и было… удар, падение, Блэкстоуна разворачивает так, что кровь хлещет из груди не на Шанса, а в противоположную сторону. И, конечно, был еще один факт, касавшийся Блэкстоуна, – тридцать футов, которые тому пришлось пройти вниз под гору, прежде чем он оказался у своей машины, потом проехал на ней длинный городской квартал и, собрав всю силу воли (Шанс даже толком вообразить не мог, какой она должна быть), добрался до номера мотеля, до кресла, застрелил человека, который иначе убил бы Жаклин, и Шанс думал, что, по меньшей мере, одно из его галлюцинаторных воспоминаний отчасти соответствует истине, и, если взглянуть на события под определенным светом, Блэкстоун в конечном счете взял над ним верх – вот только если бы можно было каждый день убивать его снова и снова.
Ничего конкретного так и не случилось: например воспоминания о том, что в действительности произошло на скалах над Оушен-бич, не вернулись… в этой комнате памяти по-прежнему оставались лишь голые стены… а дни все шли, и детектив Ньюсом все не приходил, что, конечно, не означало, что он не придет никогда, но, в конце концов, сколько можно беспокоиться о таких вещах? Блэкстоун был мертв, а Шанс был жив, в городе за окнами долгое жаркое лето наконец доскрипело до финала, и дело дока Билли все-таки дошло до суда.
Люси помогла Шансу спуститься по лестнице и выйти на улицу. Он был экипирован тростью и ортопедическим корсетом.
– Знаете, – сказала она ему, – вы вообще-то не обязаны туда ехать.
– Au contraire [68],—сказал ей Шанс, добавив, что он направляется в суд исключительно по зову сердца.
– Но вы уверены, что с вами все в порядке?
– Это самое малое, что я могу сделать.
– Я спрашиваю, все ли в порядке с вами.
Шанс кивнул. На этот вопрос существовал и более развернутый ответ, но он мог и подождать, потому что сейчас имело значение лишь время.
Люси подвезла его в центр, к зданию главного суда возле городского совета Сан-Франциско. Рассматривалось дело об общем состоянии психического здоровья доктора Уильяма Фрая как с неврологической, так и с психиатрической точки зрения, в особенности его подверженность чужому влиянию и то, как все эти факторы вкупе могут (или не могут) воздействовать на его завещательную правоспособность, что, в свою очередь, повлияет на то, сможет ли его мексиканская возлюбленная сохранить существенную сумму денег, которую дал ей доктор, или, если уж на то пошло, смогут или не смогут эти двое и дальше оставаться вместе, потому что за время, прошедшее со дня первых отчетов Шанса, адвокаты орегонского племянника составили судебный запрет, предотвращающий такую возможность. Если суд примет решение в пользу истца, который и вызвал Шанса, док Билли перестанет быть хозяином собственной судьбы, как в финансовом отношении, так и во всех остальных. Его мексиканской возлюбленной в таком случае предстоит столкнуться либо с тюремным заключением, либо с депортацией, потому что она находилась в стране по временной рабочей визе.
Конечно, все они были там: и мистер Берг, и мистер Грин, и орегонский родственник, с которым Шанс лишь единожды или дважды беседовал по телефону и который во плоти понравился ему еще меньше, чем прежде. Он вышел на свидетельское место, и ему стали задавать вопросы, очень похожие на те, что звучали в его офисе, когда он давал показания. Попросили прочесть записи, которые были сделаны тогда, и спросили, выражают ли они мнение, которое он собирается засвидетельствовать под присягой. Шанс был только рад случаю изрядно приврать ради родившихся под несчастной звездой влюбленных, и порой заходил так далеко, что явно противоречил своим прежним выводам, просто говоря «по зрелом размышлении верно то, но, если внимательно изучить проблему, это». Он выражал протест, отклонял возражения, выражал сомнения и увиливал от ответа. Иногда высказывался расплывчато, временами – намеренно двусмысленно, чуть не доведя адвоката, представлявшего интересы мистера Берга, до нарушения мозгового кровообращения.
Шанс проделывал все это без страха последствий или репрессий. Если на более поздних слушаниях на него станут оказывать давление, он вполне сможет свалить вину за какие-то провалы в памяти или даже за некоторые проблемы с головой на события своего собственного недавнего прошлого. Конечно, когда пойдут слухи, к нему не скоро обратятся как к эксперту, но, с другой стороны, Шанс был уверен, что в любом случае прекратит практику.
Время от времени он видел, что док Билли смотрит на него из угла комнаты и ухмыляется, как обезьяна, и на миг даже испугался, что старик, возможно, окончательно выжил из ума. Потом все-таки решил интерпретировать эту усмешку скорее как хитрую, чем как обезьянью, как заговорщическую, а не просто невменяемую, и зашел так далеко, что впервые вообразил, каким может стать последний рубеж доктора Билли. Он подумал о Мексике, о безумном побеге двух влюбленных… Раз уж на то пошло, Шанс именно сейчас, в этот самый момент, покупал для них немного времени, и было непохоже, чтобы они испытывали недостаток в деньгах. Придумал подходящую к случаю песню и вообразил, как Чет Бейкер поет «Давай исчезнем», в то время как эта парочка несется к границе. Фантазия подняла ему настроение, оно стало куда лучше, чем за все последнее время, – таким хорошим, что, когда адвокаты с ним закончили, и его несколько бесцеремонно попросили покинуть место свидетеля и, возможно, даже страну, он предложил Люси, со странным выражением лица ожидавшей где-то в конце зала, проехать вверх по улице до их старого офиса, потому что день хорош, и ему интересно посмотреть, не привезли ли еще что-нибудь из снискавших дурную репутацию аморальных фотографий Жана-Батиста.
Капитан Америка
Как оказалось, в офис уже доставили более двух сотен этих сокровищ. Некоторые из них были окантованы, помещены в рамки и упакованы индивидуально. Гораздо больше снимков лежало просто в больших коричневых конвертах: студенты художественных учебных заведений возят в таких свои рисунки. В каждом из конвертов были десятки фотографий, переложенных старыми газетами.
– Я знаю, вам нравился этот человек, – в какой-то момент сказала Люси, – но… мы же снова откроемся и начнем работу… я бы посоветовала свести количество фотографий на стенах к минимуму.
– Я теперь знаю, как на них смотреть, – научился, – сказал ей Шанс. – Самое главное – это свет в их глазах. – Он махнул рукой в сторону старика в подгузнике, Капитана Америки. – Посмотри хоть на этого засранца. Он и не думает сдаваться.
– Гм. Я все-таки настаиваю на том, чтобы ограничить их количество.
– Ну да… умеренность во всем, верно. – Он собрался развить свою мысль, добавив, что это касается и правды, которую вечно хотят слышать его пациенты, полагая, что она их успокоит, хотя на самом деле ее следует строго дозировать, но перескочил к другой теме, которая в последнее время была у него на уме, а именно к мебельному гарнитуру Принца.
– Это те старые вещи, которые вы продали?
– Я много думал о них в последнее время. Если хочешь знать правду, это терзает меня, и теперь мне кажется, что они хорошо смотрелись бы у меня в кабинете.
– Я думала, вам не терпится от них избавиться.
– Мне нужны были деньги, – сказал он ей, – и я немного сжульничал при продаже.
Люси поджала губы.
– Это будет сложновато, но я, пожалуй, свяжусь с нынешним владельцем мебели и попытаюсь выкупить ее обратно, – продолжил Шанс.
– И скажете ему, что вы его обжулили?
– Я намерен сделать ему до глупости щедрое предложение. Как думаешь, хорошо будет?
Люси пожала плечами. Шанс был склонен считать, что так она с ним согласилась.
– Есть еще одна вещь, которую я хотел бы сделать. В тот день, когда я упал, пострадала девушка на скейте. Я собираюсь выяснить, кто она и как ее дела. – Он уже готов был попросить Люси поискать эту информацию, когда обнаружил, что в дверях между приемной и его кабинетом возникла модно одетая женщина лет сорока на вид. У нее были очень темные волосы и очень белая кожа, и она, казалось, слегка клонилась на один бок.
Она сказала, что ее зовут Вероника Вуд, и она недавно выписалась из отделения для жертв преступлений, связанных с насилием, в многопрофильной больнице Сан-Франциско, где провела большую часть лета. На одной стороне ее лица явно провели обширную восстановительную операцию, и теперь женщина казалась одновременно отталкивающей и броской, словно поврежденная статуя. Как и Шанс, она ходила с тростью и слегка подволакивала ногу. Правда, в отличие от Шанса, этого, по ее словам, уже было не изменить. Конечно, она пришла с собственной историей о нарушении запретительного приказа, угрозах насилием и религиозном культе, с которым Веронику угораздило не поладить. Кажется, речь шла о попытке вытащить из секты одного из членов ее семьи и о подложенной в автомобиль бомбе, и, чтобы общая картина прояснилась, требовалось уделить рассказу Вероники больше внимания, чем был готов Шанс.
Кто-то из сотрудников отделения упомянул фамилию Шанса, кажется один из волонтеров-помощников. Вероника слышала, что с ним случилось какое-то несчастье, и ей очень неловко вламываться вот так, без предупреждения, но она просто не знает, что ей еще делать, к кому обращаться.
– Эти люди все еще где-то там, – сказала она Шансу.
Он подумал, что она имеет в виду виновников насилия, в числе жертв которого она оказалась. Выписавшись из больницы, Вероника редко выходила из собственной квартиры. Ее жизнь была разрушена, не говоря уже о карьере. Даже медицинской страховки она лишилась.
– Вся жизнь осталась в прошлом, – сказала она и заплакала. Он не мог не заметить, что та часть ее лица, которая подверглась операции, при этом почти не двигалась. – Я была шеф-поваром. Но теперь, из-за всего этого. – Она подняла руку к лицу. – У меня пропала способность ощущать запахи… Мне сказали, что это область, в которой у вас есть некоторый опыт…