Это был первый день, когда, разогретый стаканом вонючего «бимбера» и этой дружбой окружавших его людей, Мечетный не терзал себя мыслями о своем безрадостном будущем.
Администрация посмотрела сквозь пальцы на пирушку, устроенную в палате «под Цацей», а в заключение этой пирушки пришел начальник госпиталя подполковник Щербина. Он был без халата, в тщательно отглаженном кителе, при орденах.
– Ну, капитан, поздравляю, и готовьтесь в путь. Генерал дал добро. Столица нашей Родины ждет вас.
– А Анюта… А старший сержант Лихобаба?
– Поедет с вами. Семь бед – один ответ. Заполнили ваши карточки, выписали и ей путевку как медсестре, сопровождающей раненого. Передавайте привет моему учителю, Виталию Аркадьевичу.
– Спасибо, – только и сказал Мечетный, но сказал это так, что прозвучало убедительнее, чем самые бурные рукопожатия и горячие благодарности.
9
Когда Анюта объявила, что санитарная машина уже пришла, в палате «под Цацей» началась суматоха. Все ходячие повскакали со своих коек и, отчаянно мешая друг другу, принялись собирать Мечетного в дорогу.
– Большого фарта тебе, капитан, – сказал Бичевой, неся его чемодан. – Скорешились мы – расставаться жалко. Давай адрес, напишу тебе, как у меня пойдут дела с нашей «Цацей».
– Нет у меня адреса.
– У меня тоже нет. Тот адрес, с которого я на войну ушел, не мой теперь адрес.
– Все мы без адреса. Сколько народу Гитлер адресов лишил… Писал на колхоз – вернулось. Писал на свою эмтээс – вернулось… – сказал сосед справа.
– Хватит баллон катать, – оборвал Бичевой, не терпевший горестных разговоров. – Счастливый ты, капитан, твой фарт с тобой едет.
Первые минуты пути на аэродром Анюта и Мечетный молчали.
Оба волновались, и каждый по-своему. Он думал о том, что-то скажет «бог окулистов», этот самый Виталий Аркадьевич, на которого возлагались последние надежды. И она гадала, как-то встретит их столица, как-то живут сейчас люди в глубоком тылу, где даже снято затемнение и почти каждый вечер гремят победные салюты. Анюта не только не обиделась, но как-то даже и не заметила или сделала вид, что не заметила, что в списке награжденных за форсирование Одера не оказалось ее фамилии. Радовалась за других. И уже успела ночью написать поздравительные открытки всем, кого знала в длинном списке награжденных. Столица, свидание со столицей занимали все ее мысли.
– А я ведь никогда не была в Москве, – вдруг сказала она.
Перспектива оказаться в огромном незнакомом городе, да еще в необычной роли раненой и в то же время сопровождающей раненого медицинской сестры, совсем ее не смущала: есть же везде хорошие люди. Не может быть, чтобы они не отыскались и в Москве.
Теперь, когда после дней тягостной неясности все прояснялось и вставало на свои места, ее радовало все: и весенние жухлые грязноватые снега, еще белевшие кое-где в лесной чаще и на теневой стороне наполненных водой канав, и возбужденный гомон воробьев, и монументальные фигуры грачей, солидно расхаживавших по зеленому бархату уже тронувшихся в рост озимей, и сосны, растущие вдоль дороги и по-весеннему позванивающие своими вершинами. А когда машина согнала двух зайцев и они, забавно петляя, заскакали по полю, не разлучаясь, парочкой, путаясь ногами в густых озимях, она высунулась из машины и отчаянно закричала им вслед, отчего зайцы остановились, встали столбиком и удивленно запрядали ушами.
– Мамочки-тетечки, какие симпатяшки.
– Кто, кто симпатяшки? – спросил Мечетный, не без труда отрывая мысли от грядущего свидания со всемогущим богом окулистики.
– Да зайчишки.
– Какие зайчишки? Где?
– А там, на поле, страшно смешные. – И вдруг сказала: – Как хорошо-то, товарищ капитан.
«Совсем ребенок», – подумал Мечетный и, обняв за плечи, ласково прижал девушку к себе. Рука его ощутила жесткий ремень портупеи, а девушка сразу отстранилась.
До аэродрома доехали молча. Он хранил еще воспоминания о былой своей красоте, этот аэродром, искалеченный, изуродованный бомбами. Руины разрушенного, выгоревшего аэровокзала топорщились железными ржавыми балками. Бетон посадочных полос пестрел наскоро наложенными заплатами. Тут и там темнели остовы сожженных самолетов, а у полосатой метеорологической будки возвышалась целая гора искореженного алюминия. Он, этот аэродром, напоминал больного, еще только начавшего возвращаться к жизни. Самолет с красным крестом стоял в стороне от посадочной полосы. В него вносили раненых.
Анюта помогла Мечетному спуститься из машины и повела его к самолету. Странную они представляли пару. Высокий, плечистый капитан с забинтованной головой, шагавший по бетону бравой походкой, и маленькая девушка в военном, семенившая впереди него. Одна рука была у нее на перевязи, а другой она, будто на прогулке, вела за руку капитана.
– Битый небитого везет, – сострил кто-то, когда они подошли к месту погрузки.
– Капитан хоть слепой, а вкус у него ничего себе… Вон какую пэпэжонку отхватил.
– И вовсе не остроумно, – сердито отпарировала Анюта. – Это Герой Советского Союза. Он первый на немецкую землю за Одером вступил.
– Анюта, не надо. Зачем это, нехорошо.
– Ничего, пусть знают пустобрехи.
Звание Героя Советского Союза в войсках ценилось очень высоко. Им тотчас уступили дорогу, и дюжий летчик в кожаной куртке на «молнии», куривший в стороне, бросил папиросу и чуть ли не внес Мечетного в кабину.
Старенькая санитарная машина изнутри напомнила Анюте учебный макет: человека с содранной кожей, по которому она на курсах изучала мускулатуру и сухожилия. В алюминиевом чреве были обнажены все конструкции. Летчик подвел Мечетного к месту в центре металлической скамейки, тянувшейся по борту.
– Садись, капитан. На центроплане спокойнее. – Сам присел возле. – Так, значит, форсировал Одер? Большое дело. Москва за вас здоровенный салют грохнула… Так как же тебя, капитан?
– Наша рота первая на ту сторону перешагнула. Первая на вражескую землю вступила, – с детским хвастовством зачастила Анюта. – Мы захватили, как его, ну этот самый, как там по-военному, тэт де пон, ну, пятачок…
– А как же вы реку переходили? По льду?
– Да нет, вплавь. Двенадцать человек у нас из роты ордена и медали получили. А вот капитан – Героя.
– Анюта, не надо.
– Нет, отчего же… Интересно… Я на земле не воевал…
Летчик оказался словоохотливый и боевой. Свою старенькую машину не раз выводил он в тыл врага, к партизанам, и вывез оттуда через линию фронта немало людей. Дважды летал с боевым грузом в Югославию, к тамошним партизанам, и очень гордился тем, что немцы звали эти машины, по ночам пролетавшие над ними на большой, почти недосягаемой для зенитных орудий высоте, «Титобусами». При всем том он даже представить себе не мог, как это можно зимой форсировать незамерзшую реку вплавь да еще при оружии. Он засыпал Мечетного вопросами. Тот отвечал однозначно, зато Анюта не жалела слов, рассказывала все в деталях, так что и Мечетный не без интереса слушал ее рассказы.
Из командного отсека вышел пожилой штурман.
– Командир, кончай пресс-конференцию. Закругляйся, старт дают.
Пилот ушел, взвыли моторы. Самолет, подрагивая крыльями, побежал по неровной разбомбленной полосе. Мелькнул за окном безобразный остов сгоревшего аэровокзала, земля будто опустилась вниз, и облака, обступив самолет, вовсе закрыли его.
Из пилотской кабины вышел молоденький радист. Он принес два одеяла.
– Командир приказал укрыть капитана. Наверху холодно будет.
Мечетному до этого случая не приходилось ни разу подниматься в воздух, и, когда самолет, пробивая облака, проваливался в воздушные ямы, он испытывал страх, весь сжимался, судорожно держась за алюминиевую скамеечку, а на одном таком ухабе даже вскрикнул. Вскрикнул, застыдился, но страха подавить в себе не мог.
Анюта обняла его за плечи, прижала к себе.
Но и сама она испытывала тягостное чувство, как на качелях, когда доска стремительно идет вниз: холодело в животе, комок подступал к горлу, клейкая слюна заполняла рот. Она едва успевала ее сглатывать и все-таки продолжала прижимать Мечетного и непослушными губами бормотала:
– Ничего, ничего, товарищ капитан, привыкнете, все пройдет.
Летчик снова вышел в салон. Критически осмотрел своих пассажиров – и сидящих, и лежащих на носилках.
– Ну как вы тут у меня?
– Все в порядке, товарищ командир, – ответила за всех Анюта.
– Вижу, вижу, какой порядок, – усмехнулся пилот, глядя на ее побледневшее лицо, на котором просто-таки сияли крупные зеленые теперь веснушки. Она безуспешно старалась проглотить подступавший к горлу ком.
– Мы спим, товарищ командир.
– Вижу, вижу, как ты спишь, старший сержант! – Заглянув в пилотский отсек, он принес пробирку с таблетками. – Проглоти и ему дай. В случае если не поможет, своди его в хвост – пусть там за занавеской облегчит душу. Ступай, ступай, я возле него посижу.
Анюта выполнила этот совет – «облегчила душу». А когда, осторожно пробираясь между ранеными, вернулась в салон, летчик еще сидел около Мечетного, поддерживая его за плечи.
– Ну, смена караула, – сказал он и, мягко ступая в своих собачьих унтах, скрылся за дверью.
Мечетный похрапывал. Девушка тоже ненадолго задремала, и когда наконец машина, снизившись, побежала по бетонным плитам московского аэродрома, Анюта была совершенно измотана: подламывались колени, кружилась голова. Теперь уже не она вела Мечетного, а он вел ее, крепко придерживая за талию.
Она уже не была «сопровождающим лицом», а только его глазами.
До войны Мечетный жил в своем далеком уральском городе, растянувшемся вдоль великой реки, там кончил школу, учился в институте, готовясь стать инженером-металлургом, и почти уже окончил его, но началась война. Студенты их курса имели бронь. Но он был комсомольцем и с группой комсомольцев-однокашников прервал учебу и добровольно отправился на фронт, на пополнение своей уральской дивизии, отбивавшей в те дни яростные атаки неприятеля недалеко от Москвы, в лесах под городом Калинином. Столицу их эшелон проходил ночью, и повидать ее в тот раз ему так и не привелось. А когда потом в огромной битве на подступах к Москве был сокрушен гитлеровский «Тайфун», как по разбойничьему коду захватчиков именовалась запланированная операция по захвату и уничтожению Москвы, дивизия, в которой воевал Мечетный, пошла вперед в западном направлении, и столица осталась далеко за спиной.