А теперь, когда санитарная машина везла их по улицам, он не мог видеть. Он только слушал Москву, и она входила в его сознание рыком встречных машин, звоном трамваев, шуршанием шин, бойким говором москвичей, доносившимся до него, когда машина останавливалась у светофоров. Москва врывалась под брезент запахом талого снега и бензиновой гарью. Да и не до московских красот и диковин ему было. Приближался час, когда на самой высокой медицинской инстанции в клинике знаменитого окулиста будет решаться судьба его глаз: пан или пропал.
Поэтому длинная дорога с аэродрома прошла для него незаметно.
В приемном покое снова ударил в нос тяжелый госпитальный запах. И эта привычная теперь атмосфера успокоила его. Анюта провела его в комнату, где стучала машинка, шуршали бумаги. Капитан Мечетный, тот самый Мечетный, что бесстрашно поднял за Одером свою роту и повел против атакующих эсэсовцев, боялся этого стука пишущих машинок и шуршания бумаг. И хотя они с Анютой уже пережили не одну процедуру нелегкого оформления, он снова растерялся и, как бы отступив на второй план, предоставил действовать Анюте. И та действовала с прежним напором.
– Вот вам карта передового района. Вот направление из санупра армии. Видите, сам генерал-майор подписал. А вот еще письмо. Я должна его передать лично полковнику медицинской службы Преображенскому от подполковника медицинской службы Щербины. Он тут все о нас докладывает.
– Письмо потом… Капитана принимаем, а вас, милочка, направим в обычный госпиталь. Мы с такими ранениями не лечим. В нашей клинике, голубушка моя, только глазами занимаются.
– Я не раненая, я сопровождающее лицо. Так в письме от генерал-майора медицинской службы и написано. Прочитайте.
– Вижу. Приказ вы, милочка, выполнили, капитана доставили в целости и сохранности, за то вам спасибо. А сейчас займитесь-ка вы собственной рукой.
– Мне приказано сопровождать капитана и быть при нем.
– Кто приказал быть при нем? Из чего это видно? Вы, голубушка, мне голову морочите.
– Я не «милочка» и не «голубушка» – я старший сержант медицинской службы. И вам ничего я не морочу. Наша рота мне приказала.
Мечетный молча слушал эту уже знакомую ему словесную дуэль и в спор не вступал. Он, разумеется, не видел собеседника Анюты. Но по голосу, по манере говорить, по этим самым ласковым обращениям «голубушка», «милочка» он нарисовал его старым бюрократом из тех, которых трудно переспорить и нельзя убедить.
Но Анюта не сдавалась. Она выбросила на стол свой главный козырь.
– Капитан Мечетный – Герой Советского Союза. Он первый вступил на землю врага.
– Он-то да, а не вы, милуша. Вы-то Одера не форсировали.
– Как раз форсировала. Вместе с ротой. Я с самой передовой его везу. Не верите?
Собеседник вздохнул.
– Верю, милуша, верю. Но не можем, понимаете, не можем. Все койки заполнены. В коридорах, на лестничных клетках стоят. Не можем мы, права не имеем принимать раненых не по нашему профилю.
Мечетный услышал, как Анюта тяжело задышала, зашмыгала носом. Испугался: неужели заплачет?
– М-да, история. – Мечетный услышал, как забулькала наливаемая из графина вода. – Выпейте-ка, голубушка. Выпейте и успокойтесь. И поймите – не могу… Мы вас на машине в хороший госпиталь переправим. Ну как мы с вами можем нарушать правила?
– А вы сделайте исключение. Я же ваша – медичка, я же вашему персоналу помогать буду.
– С раненой рукой, с повязкой на шее?
– Да, с раненой рукой и с повязкой на шее. – После нескольких глотков воды голос Анюты снова обрел прежнюю напористость. – Помогала же я сестричкам во Львове. Еще как помогала-то. Запросите Львов. Ведь так, товарищ капитан?
– И этому, голубушка, верю. И все-таки вы не наш профиль.
И тут Мечетный услышал явный тоненький плач.
– Ну вот те на… Говорит, что Одер форсировала. Выпейте-ка, выпейте-ка водички. И не плачьте. Деды наши говорили: Москва слезам не верит. Увы, милая моя, не верит и до сих пор.
Зажужжал телефонный диск.
– Пришлите в приемный покой санитара взять больного.
Хлопок двери. Стук тяжелых сапог.
– Проводите капитана в третью палату.
– Подождите! – выкрикнула Анюта. – Подождите, а письмо? Мне же поручено вручить пакет лично полковнику медицинской службы. В собственные руки…
Что было дальше, Мечетный уже не слышал. В какой-то другой комнате с устойчивым запахом несвежей солдатской одежды его переоблачили в больничное. Отвели в палату, подвели к застеленной койке. Прохладное, жестковатое, пахнувшее мылом белье облекло его. Он односложно отвечал на вопросы, какие обычно задают новичку в любой госпитальной палате: как звать, где ранен, какое звание. Ответив, он сделал вид, что уснул, но не спал. Обдумывал свое новое положение.
Вот он тут, в клинике, где, по словам львовских врачей, «бог окулистики» вершит свои чудеса. И он, Мечетный, сейчас в таком положении, о котором человек с его ранением может только мечтать. Шансы сохранить зрение повысились. Но он лишился Анюты, которая была его глазами, его надеждой, его утешением. Только теперь вот, когда Анюты рядом не было, он понял, какой необходимой стала ему эта девушка, прошедшая с ним весь нелегкий путь от немецкой реки Одер до Москвы-реки. Трудный путь. Полюбил ли он ее? Нет. Это, наверное, не любовь. И относился он к ней не как к женщине, а как к девочке – с осторожностью, с боязнью ее обидеть словом или жестом, и все же при всем том сердце его сжималось, лицо полыхало жаром, когда кто-нибудь из окружающих принимал ее за его жену или когда случайно соприкасались их руки или колени.
Про себя он даже загадал: если единственный глаз будет спасен и он будет видеть, он, как это писали в старых книгах, предложит ей руку и сердце. Но только в этом случае, не раньше. Даже в мыслях не допускал, чтобы Анюта по жизненной неопытности или из жалости связала свою судьбу со слепцом. Но вот если зрение восстановится, тогда…
И вот не будет этого тогда. Случай развел их внезапно, сразу. Растерявшись, он даже не успел с ней проститься. И в душе образовалась пустота. Он чувствовал: эту пустоту уже не заполнишь. После ранения, после операции, лишившей его левого глаза, это было третье крушение. Третье крушение за один год. А может быть, и лучше вот так сразу? Может, и хорошо, что судьба твердой рукой разъединила их.
Это был вывод разума, но не сердца. А сердце вопреки всему еще жило ожиданием. А может быть… А вдруг… С этим «вдруг» он уже по-настоящему уснул, сломленный усталостью и переживаниями этого битком набитого событиями дня.
10
Спал он крепко. Ни шум в палате, ни разговоры новых соседей, на все лады обсуждавших новичка, не нарушили его сон. Но сразу разбудил его тихий звук такой знакомой легкой походки. Ухо сразу отличило его среди других звуков, наполнявших палату. Анюта? Мечетный сразу же сел на койке. Сна как и не бывало. Действительно, пришла Анюта. И не одна. Кто-то пришел вместе с ней. У этого кого-то была скользящая походка и один ботинок легким скрипом отмечал шаг.
– Владимир Онуфриевич, – начала было Анюта.
Но раскатистый бас человека со скрипучим ботинком перебил ее:
– Ну, как себя чувствует у нас достопочтенный Ромео? Как перенес дорогу? Глаз не болит, не дергает?
– Владимир Онуфриевич, это полковник медицинской службы, профессор…
– Хватит, хватит чинов и званий. Просто старый русский лекарь Преображенский. Виталий Аркадьевич Преображенский. Будем знакомы. Милая Джульетта в сержантском звании ввела меня в ситуацию. А мой ученик Платоша Щербина вас весьма живо описал в своем послании.
У профессора Преображенского был вкусный поволжский говорок, и круглое, как бублик, «О» так и выкатывалось из его речи: «ЖивО Описал». И грохотал этот голос, будто исторгался из глубины кувшина. Профессор привычным жестом взял руку Мечетного, нашел пульс.
– Ну, а как самочувствие?
– Нормальное.
– Действительно, нормальное. Пульс семьдесят два. Как и полагается герою Одера. Ну-с, измерим давление. Нет-нет, Джульетточка, я сам. Разве вам справиться одной рукой? Ого, ну вы просто жонглер…
– Меня здесь оставили. Он приказал, – послышался заговорщический шепот Анюты.
– Ну что же, отличное давление. Такое, наверное, и у Ильи Муромца было. Только он об этом не знал, тогда еще Риворочи не изобрел этот хитрый прибор… Ну что ж, витязь, мне мой ученик Платоша Щербина о вас все доложил. Не скрою, написал о том, что от вас отказался мой высокоуважаемый львовский коллега… Так-то вот. А мы все-таки попробуем побороться за ваш глаз. Сталин-то ведь недаром сказал: нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики. Но терпение, Ромео, терпение! Будем вас исследовать и готовить к операции. Отдыхайте, набирайтесь сил и о Джульетточке своей не беспокойтесь. Она девица ученая, ускоренные курсы военных фельдшеров кончила, мы ее на подхват к сестрам. А теперь, как это там у поэта, «…пора, мой друг, пора, покоя сердце просит».
И профессор ушел, поскрипывая подошвой и сопровождаемый запахом хорошего табака и кофе.
А Анюта осталась. Присела на койку и вдохновенно затараторила, больше, чем всегда, пересыпая свою речь любимым присловьем: мамочки-тетечки.
– Тот старый бюрократ, ну который все «милочка» да «голубушка», чуть было мне от ворот поворот не сделал. Не наш профиль – и все. Канцелярская промокашка. А я как заору: сперва письмо профессору Преображенскому дайте вручить, а потом гоните… Без этого не уйду, хоть комендантский взвод вызывайте… Я ведь и не знала, что там, в письме, думала, так, какие-нибудь анализы. Мне бы только до профессора добраться, сказать, что не смеют они выкидывать раненую на улицу. Ну эта «промокашка» профессору все-таки доложил. И вдруг, мамочки-тетечки, сам профессор. И басит: кто тут бунтует, кому я нужен? Он ведь в цивильном ходит, однако ж все вскочили, и «промокашка» навытяжку. Ну и я, конечно, здоровую руку по швам, рапортую по форме: старший сержант Анна Лихобаба, согласно приказу, доставила раненого Героя Советского Союза капитана Владимира Мечетного.