Сапер был москвич. На следующий день за ним приехала жена – пожилая женщина. Она уводила его под руку, с наигранной бодростью бормоча:
– Ничего, Колюшка, ничего. Главное, жив, вернулся… Ребятишки-то как тебя ждут… Они там в садике, их не пустили. Вот поглядишь, как они тут без тебя выросли. Вот увидишь.
– Ничего, ничего я больше не увижу! – крикнул сапер, и хриплый негромкий этот вскрик, как ножом, резанул Мечетного. Но сапер уже взял себя в руки, тихо сказал жене: – Извини, Машенька… – А в дверях бодро бросил всем: – До свидания, братцы!
Когда шаги их стихли в коридоре, в палату опять вошла томящая тишина. Лишь несколько минут спустя кто-то как бы выдохнул:
– Да-а!..
И вот пришел день, когда настала очередь Мечетного определить свою судьбу. Профессор сам пришел за ним в палату, сам под руку довел его до операционной. Рука его лежала на руке Мечетного. Сзади слышались шаги медицинской свиты, и среди этих шагов Мечетный отличал легкую походку Анюты. Потом шаги Анюты перестали звучать. За Мечетным закрылась дверь какой-то комнаты.
Его усадили в кресло. Голову заключили в жесткое изголовье. Легкими прикосновениями проворная и осторожная рука стала отклеивать марлевый щиток, закрывавший глаз. Боли не было, но Мечетный весь вжался в подлокотники. Сейчас… Сейчас… Вот сейчас все узнается. Его просто трясло от волнения, и он никак не мог подавить в себе эту дрожь…
Щелкнул выключатель. К лицу поднесли что-то источавшее мягкое тепло. Лампочка? Да, наверное, лампочка. И вдруг в плотной тьме, окутывавшей Мечетного столько дней, мелькнул свет.
– Вижу! – закричал он не своим голосом.
– Тише, капитан. Спокойно, – пророкотало над ухом, и, как всегда, у профессора в минуту волнения как бы выкатилось из горла три круглых «О».
Теперь Мечетный различил контуры большой головы, пряди седеющих волос, выбивавшихся из-под колпачка, усы, небольшую бородку клинышком. Так вот он какой, этот «бог окулистики»! И почему-то показалось ему, что когда-то и где-то он уже видел эту голову, этот широкий, утиный нос, эту уютную бородку.
– Ну, герой Одера, здесь бы нам с тобой самая пора перекреститься и возблагодарить бога, которого, увы, нет. А надо бы перекреститься и мне и тебе.
Голова исчезла. Мечетный довольно четко отличил во тьме сверкающие контуры какого-то прибора.
– Ну что, видишь?
Мечетный молчал.
– Он в обмороке, – произнес чей-то мужской голос, и к носу Мечетного поднесли пузырек с нашатырем.
– Ну что, хлопцы, есть еще порох в пороховницах? Не иссякла казачья сила у старика Преображенского! – с детским нескрываемым самодовольством произнес профессор. – Этот старый черт Преображенский еще покажет вам, молодые люди, на что он способен! Ведь видит, видит наш герой Одера… Ну что, очнулся, вояка? Чего морщишься?
– Глаз больно.
– Это ничего, это пройдет. На первый раз нагляделся, и хватит! – И на лицо Мечетного плотно опустилась марлевая шторка, и вновь обступила его непроглядная тьма. Но он ее уже не боялся.
А профессор продолжал хвастать, обращаясь не то к нему, не то к каким-то своим помощникам или ассистентам, находившимся в комнате, не то к самому себе:
– Ведь случай-то, случай-то какой! Из ничего, можно сказать, глаз собрал. Из клочков. А ведь видит, видит! Злорадство – качество противное, но обязательно отстукаю телеграмму во Львов этому венскому низкопоклоннику Недоле. Дескать, где немцу смерть, там русскому здорово… Или наоборот, что ли.
Мечетный сразу ощутил в себе прилив сил. Хотел было сам идти, но наткнулся на дверь. Его остановили, взяли под руки, и опять над ухом послышалось:
– Не торопись наперед батьки в пекло, потерпи. Походите недельку-другую с повязкой. Раньше снимете – под хвост собачий все мои труды… Нет, други мои, как операция-то проведена! Старый Преображенский превзошел сам себя, премия ему за такую операцию полагается.
Сразу же, как только открылась дверь, послышался возбужденный голос Анюты:
– Ну что, ну как?
– Нормально, – ответил Мечетный своим любимым словом, которое в это мгновение было явно не к месту. Но он был так полон своей радостью, что кружилась голова и не мог он взвешивать слова.
– Видите?
– Немного видел…
– Ой, здорово! – Анюта обняла Мечетного, влепила ему в щеку громкий поцелуй.
Все в том же состоянии полусна Мечетный вошел в лифт. Вместе с ним и Анютой поднимались какие-то врачи, по-видимому, свидетели его прозрения.
– Ну, наш старик от скромности не умрет. Он каждую фразу начинает с «я», а кончает «меня», «мне».
– Расхвастался! И ведь, наверное, из озорства отстукает во Львов свою телеграмму. Он из тех, кто на каждой свадьбе чувствует себя женихом, и на каждых похоронах покойником…
И тут Мечетного из его наркотической рассеянности вывел голос Анюты:
– Как вам не стыдно. Это ведь такой… такой человек.
Собеседники притихли.
– Старший сержант, не стоило бы вам вмешиваться в разговоры офицеров.
– На нас белые халаты, погонов не видать. А офицерам судачить, как бабам, и вовсе не к лицу!
А когда лифт остановился и щелкнул дверью, Мечетный успел еще услышать:
– Эта пэпэжонка совсем обнаглела!
– Не связывайтесь с ней, еще настукает.
Мечетный дернулся было к обидчикам, но дверца лифта уже щелкнула, Анюта, крепко сжав его руку, довела до койки.
Сон схватил Мечетного сразу. Он уснул, не успев ничего рассказать товарищам по палате. Проснулся он только поздно вечером, проснулся с ощущением большой, просто-таки распиравшей его радости. И все-таки не сразу вспомнил, чему же он радуется. Потом вдруг дошло: вижу, вижу. Глаз смотрит, черт его возьми! Вспомнил, как во тьме занавешенной комнаты разглядел свет лампы, вспомнил, как на фоне этого света вырисовывались контуры пожилого человека, волосы, выбивавшиеся из-под шапочки и падающие на лоб, усы, маленькая бородка. Вон он какой, этот «бог окулистики»! И где же, где он, Мечетный, мог его видеть раньше?
Где? Когда? При каких обстоятельствах?
16
В таком счастливом настроении и отправился он с Анютой на прогулку.
День с утра завязался жаркий. Солнце грело на совесть. Шум шагов гасил размягченный асфальт. Листва на липах лишилась нежной весенней желтизны, и листья уже шумели от прикосновения теплого ветра. Решено было на этот раз оторваться от больничного парка, где они всегда гуляли, пешком пройтись до Москвы-реки.
Уверенность, что теперь он будет видеть, совсем переродила Мечетного. Шаг из робкого, нащупывающего стал твердым. Теперь уже Анюте не надо было его вести. Хотя по-прежнему для него все было погружено во тьму, он шел уверенно, ориентируясь на звуки шагов.
Радуясь этому жаркому, почти летнему дню, солнцу, теплому ветру, девушка неумолчно болтала, всему удивляясь: ох, какая красивая церквушка, прямо из сказки… А улицы широченные. Мне никогда не приходилось ходить по таким улицам… А машин, машин! Владимир Онуфриевич… Тут и зрячему надо ходить осторожно, а то как раз и угодишь под колеса…
Ну, а Мечетный молчал и думал, про себя: все, теперь уж недолго ждать. Не сегодня завтра вернется зрение, и тогда, в первый же день, когда с глаз снимут повязку, он прямо скажет Анюте, что любит ее и просит выйти за него замуж. Откажет? Почему? Вряд ли откажет. Не так уж он теперь плох, капитан Мечетный. И как они вдвоем заживут! Ведь за время, что они провели вместе, узнали друг друга, притерлись характерами. Она будет хорошей женой, Анюта, и матерью, наверное, будет хорошей, и дети у них обязательно будут. Ох, скорей бы уж!
Москва-река показалась как бы внезапно. Для Анюты открылась сразу с крутого берега широкая водная гладь, млевшая под солнцем в крутых, закованных в гранит берегах. Мечетному река повеяла в лицо своей влагой.
– Ой, как тут хорошо-то! – воскликнула девушка, улыбаясь реке, водным трамваям, большому теплоходу, неторопливо плывшему вверх по течению.
Сколько они простояли тут, у гранитного парапета, Мечетный не запомнил. Стояли до момента, пока Анюта тревожно не воскликнула:
– Ой, гроза идет, Владимир Онуфриевич, – и заторопила: – Пошли, пошли…
Из-за огромного серого, будто сложенного из гигантских кубов здания выползала тяжелая, свинцовая туча.
Мечетный не увидел этой, надвигавшейся на Москву тучи, но слышал далекие раскаты грома, так напомнившие ему орудийные залпы, какие звучат при артиллерийской подготовке. И залпы гремели все ближе и ближе.
Теперь молодые люди уже бежали. Анюта тянула Мечетного за руку.
– Молния, молния-то какая! – со страхом вскрикивала на ходу девушка. – Они, как снаряды «катюш», будто тучи вспахивают!
Раскаты артиллерии, казалось, звучали уже над головой. Потом рванул ветер. Об асфальт застучали увесистые капли. Девушка затолкала Мечетного в какую-то подворотню.
– От такой бомбежки не убежишь, давай окапываться, – сказал он, снимая плащ и накрывая им спутницу. И действительно, когда дождь припустил, вдруг пахнуло холодом. Ветер порывами заносил в подворотню брызги, стало сыро, зябко, неуютно.
– Мамочки-тетечки, вот это дождище! Вода вдоль тротуаров ручьями бежит.
Мечетный попытался закутать Анюту плащом, но она запротестовала:
– А вы? В одной гимнастерке… Ну нет!
Она развернула плащ и накрыла их обоих. Теперь они стояли, прижавшись друг к другу. Мечетный ощущал теплоту ее тела, мягкую округлость груди. Он стоял неподвижно и, боясь спугнуть это ощущение близости, старался не шевелиться. Девушка не отстранялась и будто бы даже крепче прижималась к нему, но, может быть, это только казалось.
– Вот бы где настоящая плащ-палатка пригодилась, – сказал он хрипловатым голосом только для того, чтобы нарушить молчание, становившееся уже многозначительным и тягостным.
– Дождь-то, дождь, потоком хлещет…
И действительно, дождь хлестал вовсю, и обостренный слух Мечетного отмечал не только порывистые всплески падающего на землю дробного водного потока, но и журчание ручья, несущегося вдоль тротуара. Гром теперь раскатывался прямо над головой, так что земля вздрагивала, и напоминал он уже не залпы далекой артиллерийской подготовки, а разрывы снарядов большого калибра.