Под плащом, хотя он и не накрывал их совсем, а только окутывал головы, Мечетному было необыкновенно хорошо. Сквозь шум дождя он слышал дыхание девушки, чувствовал аромат ее мокрых волос. Хотелось обнять ее, прижать к себе, целовать ее повлажневшее лицо, находившееся от него так близко. Усилием воли он подавлял это все крепнувшее влечение и говорил себе: нет, нет, это будет нечестная игра, вот снимут повязку, тогда.
Шум грозы как бы изменил свой ритм.
– Дождь стихает, да?
– Стихает, – ответила Анюта, и в ответе этом Мечетный услышал не то огорчение, не то недовольство.
Потом девушка резко отстранилась, вышла из-под плаща.
– Дождь кончился. Чего же стоять? Пошли.
Потоки воды еще стекали с крыш, по водосточным трубам будто колотили палками, ручьи журчали вдоль тротуаров, а воздух был так чист, так свеж, что хотелось дышать как можно глубже.
«Чего она похолодела? Будто бы даже рассердилась. Почему идет молча и так резко тащит за руку. Может быть?.. Нет-нет… Ну день, ну два, снимут повязку, прозрею, раз видел свет, раз различил, довольно четко различил эту странно знакомую голову «бога окулистики», значит, вижу, значит, все будет хорошо, и это хорошо наступит совсем скоро».
В этот день мечты об Анюте начали приобретать практические очертания. Они поженятся еще тут, в Москве. А потом вместе – на Урал. Он вернется в свой институт. Как демобилизованного воина его обязательно восстановят на последний курс, с которого он ушел. Правда, за четыре года все позабыл. Ну и что? Не страшно, нагонит. А Анюта? Она теперь медик. Наверное, мечтает о врачебном дипломе. Ну, что же, в городе есть медицинский институт… Или пока поступит в больницу. Она умница, настойчивая, она свое место в жизни найдет!
С этими мыслями расхаживал Мечетный по коридору, что-то даже напевая себе под нос. И тут послышался голос Анюты:
– Владимир Онуфриевич, вы что же, позабыли, сегодня же ваш день рождения. Сами говорили. Вот вам мой подарок. – И она протянула ему что-то, что он на ощупь определил как какую-то четырехугольную сумочку.
– Это несессер. Пригодится, когда поедете домой. Хорошая штучка. Их сегодня по случаю Победы выкинули в военторге, ну один я схватила. Тут шесть отделений: и для зубной щетки, и для кисточки, и для бритвы, а еще не знаю для чего. Он красивый, увидите.
Растроганный Мечетный обнял девушку и расцеловал.
– Ну вот, война кончилась, начинаем вещами обзаводиться… Спасибо.
Теперь счастье было совсем рядом, к этому счастью можно было притронуться рукой.
17
Если раньше госпитальное время тащилось, как обозная кляча, теперь оно неслось кавалерийским галопом. Для Мечетного наступила пора везения. Искусственный глаз прижился, и то ли по случайности, то ли по счастью, он, по свидетельству профессора, оказался хорошей парой своему живому прозревшему соседу. В затемненной комнате снимали повязку, давали посмотреть несколько минут, Мечетный жадно рассматривал вырисовывавшиеся в полутьме приборы, висевшую на стене табличку с буквами разных размеров. Смотрел радостно: различал все до пятой строчки.
А потом ему дали детскую, крупным шрифтом набранную книгу, и он прочел несколько страниц из смешной сказочки о похождениях мистера Твистера в Ленинграде.
Профессор Преображенский, называвший его, как он выражался, собранный из кусков глаз своим лучшим произведением, сам возился с Мечетным. К великому удивлению пациента, он оказался совсем не таким, каким прежде рисовался из-за его глухого хрипловатого баса. По голосу он казался могучим, крепким стариком, каких много в старых городах Урала. А на поверку оказался невысок, узок в плечах, и вихор, выбивавшийся из-под шапочки, и усы, приютившиеся под широким носом, и козлиная бородка – уже побелило изморозью проседи. Но глаза сохраняли чистую голубизну и были такими живыми, какие бывают у детей.
Приглядевшись к своему спасителю в минуты, когда снимали повязку, Мечетный разгадал, почему это лицо кажется ему знакомым. «Бог окулистики» напоминал по облику Михаила Ивановича Калинина, портреты которого были почти обязательной принадлежностью всех сельских изб на Урале.
Профессор по-прежнему называл капитана Ромео, Анюту – Джульеттой, Джульетточкой и даже Джульеттушкой и держался с ними попросту, даже по-товарищески, интересовался их делами.
– Ну, а как мы, капитан, жить будем? – спросил он однажды. – Какие планы у героя Одера?
– Поеду домой доучиваться, Виталий Аркадьевич.
– Так, дело. Ну, значит, война не все еще из головы вытрясла! Но ведь нелегко, наверное, будет?
– Догоню.
– Ну, а Джульеттушка куда собирается?
– Не знаю, – ответила Анюта, вопросительно посмотрев на Мечетного. В голубых глазах профессора засветился такой лукавый огонек, что девушка опустила взгляд.
Разговор происходил в том же кабинете ученого, в «бомбоубежище», где специфические медицинские запахи перемешивались с домашними запахами хорошего табака, свежего кофе. Профессор как раз в эту минуту и варил этот кофе на электрической плитке, в медной кованой старинной кастрюлечке.
Когда кофе был готов, он разлил его в три чашечки, маленькие, как раковинки.
– Пейте. Такого кофе, какой варит старик Преображенский, никто вам в Москве не сварит. Знаете, молодые люди, я ведь с вами отдыхаю. Ей-богу!
Достал папиросу с длинным мундштуком, погремел спичками.
– Ничего, что курю? Дама разрешает?.. Вот никак не могу отвыкнуть. А надо бы, надо бы. А то так вот с папироской в зубах и умрешь однажды… Так как же, молодые люди? Ведь вы на мой вопрос так и не ответили. Как жизнь-то дальше потечет: вместе или порознь?
Мечетный почувствовал, что даже ладони у него вспотели от волнения. Человек, который бежал впереди своей роты на автоматы эсэсовцев, растерялся и даже испугался этого неожиданного вопроса:
– Я как-то… Мы как-то… То есть, в общем…
– В общем, не обсудили, времени не было. – Голубые глаза откровенно смеялись. – Что же вы это так, други мои? Мой ученик Платоша Щербина написал, что еще во Львове вас молва сосватала. Но по свидетельству Вильяма Шекспира, этот самый Ромео был посмелее и попредприимчивее, чем наш герой Одера, да и Джульетта, как мне помнится, была решительная девица. – И вдруг ни с того ни с сего перевел разговор на другие рельсы. – Знаете, какая разница между шизофреником и истериком? Не знаете? Так вот, как медик сообщаю вам, что шизофреник считает, что дважды два – пять, и очень этим доволен, а истерик знает, что дважды два – четыре, и это его страшно раздражает. Ну, так как же все-таки мой вопрос? Может Джульеттушка ответит, ее тезка и у Шекспира была побойчее своего любимого.
– Товарищ полковник, так, может, капитан не хочет?..
– Анюта, как ты можешь? Ты, ты… Я столько об этом… – Мечетный схватил девушку, прижал к себе. Он все еще не видел ее лица, не видел ее взгляда. Но по тому, как она сразу подалась вперед, как прижалась к нему, он понял, что это его так и не высказанное предложение принято.
Профессор держал перед носом чашечку кофе и, казалось, был весь поглощен его ароматом.
– Ну вот и ладно. Сватовство – опасное дело. Как говорят, свату первая чарка, но и первая палка. Ничего, рискнул… Ну, а это вам свадебный подарок… – Он достал из стола два билета из жесткого лакированного картона. – Завтра – парад Победы. Это билеты на Красную площадь. Там на трибунах будут особые места для раненых воинов. На мою клинику прислали один билет с просьбой вручить самому достойному. Но вы у меня два самых достойных. Другой билет я выскулил у горвоенкома. Он у меня тоже полежал с глаукомой. Берите… Только уговор, герой, повязку не снимать. Джульеттушка будет вашими глазами. – Профессор встал. – Ну вот, операция под кодовым названием «сватовство» завершена. Старшему сержанту позаботиться об экипировке, чтобы завтра все блистало и сверкало. Не посрамите знаменитую клинику Преображенского.
18
Госпитальная машина с красным крестом довезла молодых людей почти до Манежа.
Дальше они пошли пешком. Анюта не вела Мечетного. Они шли под руку. Шагали в ногу, прижимаясь друг к другу. И хотя серая дымка плотно затягивала небо Москвы, погода казалась Анюте прекрасной.
В проходах оцеплений, преграждавших путь к площади, девушка с гордостью предъявляла пропуска. Бинты на голове Мечетного и рука Анюты, все еще висевшая на свежей повязке, производили впечатление. Контролеры оцеплений козыряли дружески, даже почтительно.
Пройдя вдоль Александровского сада к Кремлевской стене, они миновали несколько оцеплений. И вот из-за кирпичной махины Исторического музея перед ними открылась такая знакомая площадь, на которой ни он, ни она никогда не были. Анюта прошептала свои «мамочки-тетечки» и остановилась.
– Что, не туда зашли? – спросил Мечетный.
– Нет, туда. Именно туда.
– Так что же?
– Какая большая-то… И Мавзолей, и башня, и вон часы, те самые, которые по радио полночь отбивают. Мамочки-тетечки, а Мавзолей-то, он маленький… – Она говорила, а Мечетный словно сам увидел простор Красной площади, брусчатку, отполированную подошвами многих поколений, тускло лоснящуюся под хмурым небом, и людные уже трибуны по обе стороны Мавзолея. Анюта испугалась и сказала Мечетному, как, мол, они, по-видимому, все же опоздавшие, найдут свои места. Но милицейский начальник, снова проверивший их пропуска, видя темную повязку на голове Мечетного, распорядился милиционеру:
– Товарищ не видит. Отведите их на места, предоставленные инвалидам Отечественной войны.
Раненые, которых привезли из госпиталей, оказались на левом крыле правой трибуны, совсем близко от Мавзолея. Мечетный их не видел, но Анюта – его глаза, рассказывала, и он все это представлял живо, в красках, словно видел сам: люди с забинтованными головами, люди на костылях, люди с руками, висящими на повязках. Сверкали праздничные погоны, начищенные ордена, медали, пуговицы мундиров. В первой шеренге стояло санитарное кресло, в котором сидел человек с ефрейторскими погонами. На груди его соседствовали три ордена Славы.