Тут Анюта увидела, что майор, которого она для себя называла Жаровым, стал пробиваться к ним, протискиваясь сквозь плотно стоявшую толпу. Теперь видно было, что у него на груди несколько рядов пестрых ленточек.
Майор пробирался прямо к ним, рассыпая направо и налево:
– Простите… Виноват… Извините… Позвольте пройти.
И хотя нагловатое лицо его было добродушным и с полных губ не сходила улыбка, Анюта почему-то почувствовала безотчетную тревогу, даже страх. Мечетный держал ее руку в своей и тоже заволновался.
19
А площадь между тем вся засверкала медью труб огромного сводного оркестра. Широкими, почти на все пространство площади развернутыми рядами надвигался этот оркестрище на опустевшее, омытое дождем и потому потемневшее пространство брусчатки. Сотни, может быть, тысячи труб согласно исторгали звуки торжественного марша, и две шеренги музыкантов с турецкими барабанами производили такой грохот, что казалось, вздрагивает и сама крепостная башня.
Но девушка рассказывала об этом как-то вяло, словно рассеянно, смотрела перед собой и не обращала внимания на это сверкающее медное великолепие. По трибунам снова раскатились аплодисменты.
– Что такое? Анюта, что происходит?
– Сталин и другие руководители сходят с трибуны, спускаются куда-то вниз…
И в этот момент Мечетный услышал радостный и очень знакомый голос:
– Володька?
Мечетный вздрогнул.
– Владимир Мечетный? Владимир Онуфриевич?
– Славка! – крикнул Мечетный. – Славка Воронов. Откуда ты взялся, черт полосатый?
– Оттуда же, откуда и ты, из госпиталя… Раненый воин. Что с тобой, почему тебе так котелок забинтовали?
– Глаз. Один глаз выбили, а другой – кто его знает, может, и уцелел. А у тебя?
– Нога, брат, нога. Коленная чашечка. Обещают починить, и вот уж третий месяц чинят… А я тебя, несмотря на бинты, сразу издали узнал. Смотрю – Володька Мечетный с каким-то весьма симпатичным старшим сержантом… А ты меня не углядел?
– Мне, Славушка, пока нечем глядеть.
– Ах, да, глаза, понимаю. Однако ты, брат, и вслепую хорошенькую спутницу себе выбрал. У тебя губа не дура… Может, представишь?
– Мой однокашник по институту Станислав Воронов, по уличному прозвищу «Колобок», – радостно произнес Мечетный и удивился, не услышав в голосе Анюты ответной радости. Она холодно рекомендовалась по полной форме:
– Старший сержант Анна Лихобаба.
– Как, как? – вскричал Воронов.
– Так, как вы слышали, товарищ майор.
– Ух и фамильице! Не страшно тебе, Володька, с такой спутницей ходить? – Мечетный слышал легкий звук костыля Воронова и представлял, как майор проворно прыгал на своем костыле, будто даже весело неся свою забинтованную ногу: костыль и палка бойко постукивали об асфальт.
Как и всегда это бывает при встрече давно не видевших друг друга однокашников, разговор шел по заведенному для таких случаев обычаю: «А помнишь?», «А знаешь?», «Такой-то теперь там-то», «Такой-то женился». При этом ни тот, ни другой не давали друг другу ответить на заданный вопрос, новые фамилии и факты наползали один на другой.
И вдруг майор спросил:
– Володька, а как твои? Как Наташка? Как Вовка?.. Сколько ему сейчас? Лет пять? Наверное, совсем уже мужичок стал?
Мечетный почувствовал, как Анюта насторожилась, но не придал этому значения. Не отвечая на вопрос, он торопливо заговорил:
– …А Лешку Капустина я, представляешь себе, на Висле встретил. Командует БАО[2] в дивизии Александра Покрышкина. Майор технической службы. Маститый стал, разъелся, даже картавит для солидности.
Он явно уводил разговор в сторону.
– Ну, о Наташке-то, о Наташке ты не ответил, – перебил его майор, не поняв маневра Мечетного. – Знаешь же, я ведь тоже по ней до самого четвертого курса сох… Всю войну вы так и не видались?
– Видались… Один раз.
Мечетный слегка, но не очень аккуратно толкнул локтем майора. Но тогда не обратил внимания и на эту свою неловкость.
– Вас понял, перехожу на прием, – ответил тот и стал торопливо рассказывать, как и где приходилось ему воевать, где и сколько раз его ранило, где он лежал в госпиталях, в каком из них самые симпатичные сестры и какая это коварная штука – коленная чашечка, черт ее побери…
Анюта шла, как всегда, спокойно, только не дала Мечетному взять себя под руку, а вела его, как раньше во время прогулок. Увлеченный воспоминаниями и беседой с однокашником, капитан этого не заметил. Не обратил внимания и на ее молчаливость. Впрочем, все это можно было легко объяснить: такой день, столько впечатлений, и ей столько пришлось говорить.
– Ну, а как дальше будем жить? – спросил майор.
– Дальше демобилизуюсь, вернусь в институт. Думаю, примут. Мы ведь с тобой с последнего курса на войну подались. А ты?
– А я уж и не знаю. Может, переметнусь в авиационный. Я ведь теперь специальность приобрел – истребитель, летчик экстра-класса. Думаю, закончу авиационный, может, в начальство выгребу. А что? Очень свободно: ас Второй мировой. Только вот нога, чашечка эта, черт ее возьми, заживет али нет?.. А ты знаешь, как меня в госпитале прозвали? «Гуляй-нога», ей-богу.
На улице Горького простились. Майор весело заковылял в дверь метро, Анюта повела Мечетного к Библиотеке Ленина, где их должна была ждать госпитальная машина.
– Ты чего все молчишь? – спросил Мечетный. – Надоели мы тебе своей болтовней? Соскучилась?.. Славка не понравился?
– Нет, почему же, он симпатичный, веселый.
– Устала, да? А может, простудилась на дождике?
– Нет, все нормально, как вы любите выражаться…
Захваченный впечатлениями дня, Мечетный прозевал и это «вы». Он все еще продолжал жить парадом, в ушах еще звучали оркестры, слышался шаг проходящих частей, лязг танковых траков, аплодисменты, которыми трибуны встречали руководителей партии и знаменитых полководцев, слышал особый звук древков поверженных неприятельских знамен и штандартов, стукающихся о камень.
Обо всем этом он, вернувшись в госпиталь, рассказывал своим соседям, рассказывал, не уставая. Сменялись слушатели, подходили новые, и он снова принимался рассказывать. Вдруг потянуло запахом кофе и папирос «Герцеговина Флор». Пришел профессор. Он тоже заставил все повторить, а потом сказал:
– Примите-ка на ночь снотворное, герой. Выспитесь как следует. Завтра снимаю вам повязку, с завтрашнего дня будете видеть, если старик Преображенский что-нибудь еще стоит.
– Завтра? Неужели завтра?
– Именно. И, как любите вы выражаться, в четыре ноль-ноль… Не волнуйтесь… Это мне надо волноваться, завтра я буду форсировать свой Одер и, как видите, бодр и весел…
Мечетный принял снотворное, заснул в радостном ожидании, и снились ему в эту ночь хорошие цветные сны, главной героиней которых была Анюта.
20
Проснулся он в том же настроении, с ощущением, что его ожидает что-то очень хорошее. Что? Ах, да, профессор обещал сегодня расшторить глаз… Видеть, видеть… Он, Мечетный, будет видеть. Он увидит ее лицо… И потом, сегодня, завтра, в ближайшие дни они с Анютой станут мужем и женой.
Но где же она, Анюта? Куда она делась? Всегда до утреннего обхода забегала к нему. Хоть на минутку, хоть только пожелать доброго утра. А вот сегодня где-то и застряла. И в одиннадцать часов, когда она, обычно управившись с утренними сестринскими делами, приходила поболтать, сидя на его койке, тоже не пришла.
Весь занятый мыслью об обещанном ему сегодня прозрении, Мечетный и на это не обратил особого внимания. Но когда Анюта не заглянула и после обеда, это всерьез обеспокоило его. Так где же она? Что с ней? Не заболела ли после того, как они вчера стояли под дождем?.. Упрямая! Ни за что, как он ее ни убеждал, не захотела надевать свой старенький, фронтовой, закопченный у костров бушлат. Пошла в новой, наглаженной гимнастерке, а ведь был дождик. Короткий, небольшой, а все-таки дождик. Да и день был прохладный.
Обеспокоенный Мечетный пошел на сестринский пост, дорогу к которому знал по памяти.
– Не знаете, куда делась Анюта?
– Вам, капитан, лучше знать, где пребывает старший сержант Лихобаба, – не без яда ответили ему, и по голосу он отгадал, что это была та самая сестра Калерия, которая, не имея квартиры, делила с Анютой отведенный для них, как они говорили, медицинский чуланчик.
– Заболела?
– Нет, здоровехонька.
– Так где же она сейчас?
– Говорю, вам лучше знать. Ушла, и все!
– То есть как ушла?
– Обыкновенно. Ногами. Пришла с парада вроде бы расстроенная, ничего мне не сказала, сложила свои вещички. Мешок за плечи – и ушла. Со мной даже и не попрощалась, на что я, конечно, плюю с высокого дерева.
– Но куда, куда же ушла-то?
– Откуда мне знать? Говорю же, мне ничего не сказала. Она вообще какая-то ненормальная, эта ваша Нюшка.
Мечетный вцепился руками в стол, будто его внезапно ударили по голове. Новость была такая неожиданная, что трудно было сразу и поверить. Ушла? Как это ушла! Может быть, эта недобрая женщина просто разыгрывает его. Они с Анютой постоянно не ладили. Калерия завидовала девушке, не скупилась на ядовитые слова.
– Даже не попрощалась…
– Может, с кем и простилась, – многозначительно сказала Калерия, явно на что-то намекая. – Спросите-ка у профессора. Может, с ним простилась. – Потом, встав из-за стола, Калерия приблизилась к Мечетному вплотную. – А вы не переживайте, плюньте на нее, товарищ капитан, на Нюшку на эту. Она ведь вовсе не такая, как вы о ней думаете. Она не только к вам, она вон и к профессору подъехала, да как еще подъехала, старичок с нее глаз не сводил. Вы-то не видите, а у меня оба глаза, слава богу, здоровые…
– Глупости.
– Так зачем вы с глупой разговариваете? Вы спрашиваете, я отвечаю. А насчет профессора вся клиника знает. Спросите кого угодно. – И уже разудалым тоном добавила: – Эх, капитан, капитан, вспомните, как в песне поется: была без радости любовь, разлука будет без печали… Нашего брата, баб, нынче большой переизбыток. Только свистните – сразу сбегутся: бери любую на выбор. Вот хоть бы и я. Не видите вы меня, а я ведь красивая. Нюшка передо мной замухрышка… Смотреть и то не на что…