Мечетный торопливо окликнул такси. Назвал институт.
– Знаете?
Таксист усмехнулся: ну кто ж, мол, не знает? Заехали на Центральный рынок. Мечетный купил букет роз. Жилой коммунальный запах, живший в кабине старой машины, был побежден вкрадчивым, но настойчивым ароматом цветов. Такси пронесло Мечетного по мосту над сверкающей на вешнем солнце Москвой-рекой. По реке сновали бойкие катера; плыли солидные белые теплоходы, их палубы битком набиты народом, будто намазаны черной икрой; двигалась неповоротливая бокастая баржа, толкаемая маленьким коренастым буксиром. Наверное, они с Анютой и стояли у реки вот на этом самом месте, а потом шли по этой улице. И Мечетный снова пережил волнение, которое испытал, когда они с девушкой, прижавшись друг к другу, пережидали дождь в подворотне, накрытые одним плащом.
Проплыли мимо красивые массивные стены Донского монастыря, из-за которых виднелись сизые главы, упиравшиеся своими облезшими крестами в московское небо. Почему-то вспомнился попик, объявивший Христа посланцем других, высокоразвитых, совершенных инопланетных цивилизаций, где «царит мир и в человецех благоволение». Но воспоминания о смешном этом попике сразу отсекла внезапно пришедшая мысль: а вдруг профессор что-то знает об Анюте, возможно, она заходила потом к нему или писала? А что? Все может быть. Ах, почему таксист едет так медленно!..
И вот такое знакомое место. Знакомое и незнакомое. Те же старые тополя обступили громоздкое здание клиники института. Но сама эта клиника неузнаваемо изменилась. Раньше она вырисовывалась среди листвы темной громадой старого кирпича. Корпус ее остался тот же. Но здание покрасили, белым выделили проемы окон, барельефы, карнизы. Все это придало старой больнице вид франтоватой, молодящейся старухи. Машина остановилась у знакомого подъезда, над которым теперь нависал современный козырек. Облупившуюся деревянную скамью, на которой когда-то Мечетный в первый раз попытался обнять Анюту, уютную старую скамью сменила другая – красивая, вероятно, удобная, но безликая.
Вступив в знакомое, можно сказать, родное здание, Мечетный не узнал его и изнутри. За большой из сплошного стекла дверью справа, за металлическим письменным столиком сидела девушка в накрахмаленном халате, и твердая, тоже крепко накрахмаленная косынка топорщилась у нее на голове, как труба.
– Простите, вы к кому? – вежливым, но каким-то, как показалось Мечетному, механическим голосом спросила она.
– К профессору Преображенскому. Он здесь?
– Да, здесь. Как ваша фамилия?
– Мечетный. Владимир Мечетный.
– Мечетный. Мечетный, – повторяла про себя накрахмаленная девица, шаря глазами по длинному списку, лежавшему под стеклом стола. – Мечетного здесь нет. Вы когда записывались?
– Я не записывался… Только что прилетел, я прямо с самолета. Пропустите, пожалуйста.
– К сожалению, не могу, – твердо произнесла девица. – Разве вы не знаете, к нам записываются задолго. У нас очередь.
– Но я издалека, с Урала.
– Ну и что же что с Урала? К нам и из-за границы записываются, из Франции, из ФРГ, из Англии. И вы могли бы записаться, заранее протелеграфировав. Все так делают. У нас правила.
Девица, «сидящая на пропусках», рассуждала резонно, говорила спокойно, убедительно и, может быть, именно поэтому показалась Мечетному накрахмаленной куклой. Он как-то сразу невзлюбил ее.
– Тогда соедините меня с академиком по телефону.
– Не могу. Это внутренний телефон. По нему могут говорить только сотрудники.
– Ну позвоните сами. Скажите: к нему Владимир Мечетный. Герой Советского Союза. Я тут у него лежал.
– Хоть вы и Герой, но порядок есть порядок. Его все обязаны соблюдать.
Мечетный не вытерпел. Не раздеваясь, не набросив даже халата, он, как был, в берете, плаще, отодвинул накрахмаленную девицу и прошел в дверь клиники. Дорогу в «бомбоубежище» он помнил.
Девица бежала за ним, шурша своими доспехами и возмущенно выкрикивая:
– Это безобразие… вы нарушаете… я сейчас вызову коменданта… позвоню в милицию!..
Мечетный упрямо шагал по коридору, шагал наобум, ибо и изнутри клиника стала неузнаваемой: все блестело и сверкало при лампах дневного света, звук шагов заглушало пластмассовое покрытие полов. Все было перепланировано, по-новому размещались палаты. В этой обновленной и тоже будто накрахмаленной клинике Мечетный ничего не узнавал, и скорее инстинкт, чем память, привел его к двери, на которой висела голубая табличка «Научный руководитель, академик В. А. Преображенский».
Дверь была тоже незнакомая. Но Мечетный открыл ее, открыл и остановился удивленно. «Бомбоубежище» оказалось в этой перестроенной клинике как бы заповедным уголком. Тут ничего не изменилось. На прежних местах стояли и письменный стол на львиных лапах, и цветы на окнах, и домашняя горка, за стеклом которой все так же поблескивали какие-то инструменты. И запах был тот же – пахло кофе и хорошим табаком. И акварели на стенах. Только они как-то поблекли, пожелтели.
Хозяин кабинета сидел у маленького, накрытого скатеркой столика и, по-видимому, завтракал. Опередив Мечетного, накрахмаленная девица бросилась к нему.
– Виталий Аркадьевич, я не виновата… Я ему говорила про наши правила. Этот гражданин сам…
При этом неожиданном вторжении хозяин даже выронил рюмочку с недоеденным яйцом. На лице его появилось гневное выражение, гнев быстро сменился удивлением и, наконец, радостью.
– Ба-ба-ба, кто пришел-то?.. Герой Одера… Постойте, постойте, как же ваша фамилия? – пророкотал бас хозяина кабинета.
– Мечетный.
– Да-да, именно, именно Мечетный. Ромео, да?.. Ромео без Джульетты?
Старик выскочил из-за стола, вырвал из-за воротничка заткнутую туда салфетку, отодвинул тарелку.
– Не шумите, Галя. Бесполезное дело. Капитан Мечетный нас с вами все равно не послушает. Не такой человек. Он первым через Одер на немецкую землю перепрыгнул… А вы ступайте, ступайте на свой пост…
– Но, Виталий Аркадьевич, наши же правила…
– Усвойте: правила существуют для человека, а не человек для правил. Мы с капитаном никогда не жили по правилам. Ведь так? – И строго: – Ступайте.
И когда накрахмаленная девица, недоуменно пожав плечами, скрылась за дверью, старик обнял Мечетного.
– Ну, садитесь. – Он показал на одно из старых кресел, стоявших перед письменным столом, а сам сел в такое же напротив. – Ну как глаз?.. О, глаз в отличном состоянии. Так какой же недуг вас ко мне привел?
– Никаких недугов, Виталий Аркадьевич, у меня нет. – Мечетный положил на стол тяжелые розы.
– Ну, а что же вас загнало в мое «бомбоубежище»? Сюда нынче попасть не так-то просто. Ну, рассказывайте: кто вы, что вы, где вы?..
В странном этом кабинете, как казалось, жизнь законсервировалась. Да и хозяин кабинета на первый взгляд остался тем же. Все та же седая прядь выбивалась на лоб, теперь уж из-под черной академической шапочки, седые усы и бородка даже отдают в прозелень. И так как на его плоском носу теперь были очки, он еще больше напоминал Михаила Ивановича Калинина. Но когда Мечетный, подойдя, посмотрел на него почти в упор, он разглядел, что старик как бы усох: его руки с длинными «хирургическими» пальцами точно обтянуты компрессной клеенкой, синие вены на них вздулись, а лицо покрылось невидной издали сеткой мелких морщинок. Шея и веки были в морщинах глубоких, как у черепахи.
Да, время не прошло и мимо этого человека. Только вот глаза под седыми бровями не потеряли своей живости и голубизны.
– Ну, Мечетный, рассказывайте, что же вас ко мне все-таки привело? Чем, как говорится, обязан? Увы, без дела сейчас в гости никто не ходит.
Мечетный вынул из кармана уже изрядно потертый номер газеты «Известия» и, протянув собеседнику, указал на заметку.
Старик стал читать, и по мере чтения морщинки на его бескровном, как бы пергаментном лице постепенно разглаживались.
– Так, так-так… Ну что ж, молодец девка! Как говорят актеры, «из своего образа не вышла».
– Думаете, она?
– А вы не знаете?.. Стало быть, вы так ее тогда и не нашли?.. Теперь понимаю, что не воспоминания и не благодарность вас ко мне привели.
– Честно говоря, да.
Старик снова перечитал и Указ и заметку.
– Ну что ж, по-моему, она.
– Мне тоже так кажется.
– Ну что же, теперь Ромео мчится искать Джульетту?
– Нет. Лечу в Гагру, на курорт.
– Ах так! – разочарованно сказал старик, сразу будто бы охладев. – Счастливого отдыха. – И спросил: – Так зачем же вы ко мне пожаловали?.. Кстати, вы женаты?
– Нет… То есть не совсем.
– Стало быть, все-таки не совсем. Что же вы теперь намерены делать после этого? – Старик похлопал себя по руке свернутой газетой. – Собираетесь искать эту самую Анну Алексеевну?
Мечетный смутился. До этого вопроса он как-то об этом всерьез и не думал, но ответил твердо, будто говорил о чем-то обдуманном и решенном:
– Буду искать.
– Выдающаяся была девица. Скольких лекарь Преображенский на своем веку людей перевидал! Перевидал и позабыл. А вот эту вашу Джульетту с широкой лычкой на погонах хорошо помню. Ведь как она за этот ваш глаз боролась!.. Что там греха таить, когда мы провели первое серьезное обследование, мне показалось, что он совсем безнадежен. Как и этому самому, львовскому коллеге, профессору, как его… Неходе. Взять вас на операцию значило бросить Неходе вызов. А тот ведь у себя дома светило. Можно ли бросать вызов, не веря в победу? Больше того, будучи почти уверенным в бесполезности операции. Все мои белые халаты говорили хором: не надо, откажитесь, ведь удач-то ваших никто не считает, а неудачу раздуют, ударят по вашему авторитету.
Вот так я этой девочке все откровенно и изложил, когда она однажды поздно вечером ворвалась ко мне в «бомбоубежище». Объясняю по-дружески, так и этак, не могу. Права не имею срамить Москву перед Львовом. А она никаких доводов не слушает: ну попробуйте, ну попытайтесь, это же такой человек, мне для него ничего не жалко! Сидит, слезы льет, и сквозь слезы глаза смотрят жестко, зло: неужели вы, знаменитый человек, трус? Трусите? Да? Трусите… Посмел бы мне кто такое сказать!