Новый знакомый обладал ценнейшим и редчайшим человеческим даром: он умел слушать. Слушал, не задавая вопросов, не перебивая, не торопя, не бросая поощряющих реплик. Он только кивал своей большой круглой и тоже будто медвежьей головой. Лишь потом, когда Мечетный закончил свое обстоятельное повествование и замолчал, он сказал приятным тенорком:
– Да, Владимир Онуфриевич, чую, ваш барометр показывает бурю. – И, подумав, добавил: – Сложные обстоятельства.
– Вылетел сгоряча, а теперь уж и не знаю, как я в этом обмундировании у вас по льдам ходить буду.
– Об этом меньше всего думайте. Полярники – народ дружный, на морозе голого не оставят. Не в этом сложность, Владимир Онуфриевич, – сложность, я бы сказал, в другом – в плане психологическом. Ведь сколько времени-то прошло! Целое поколение поднялось. У нас ведь как порою бывает – уедет человек на зимовку, а вернется – жена от него отвыкла, сам от нее отвык. За один год. А тут столько лет!.. Ну да чего там. Прилетите, увидите.
– Секретарь горкома у вас какой? Поможет?
– Мой секретарь горкома в Ленинграде. Я в Арктику на гастроли. Но тамошнего знаю. Душевный, толковый, только в силу того, что он душевный и толковый, вы его, наверное, в городе-то и не застанете. Наверняка в тундре. Май, оленеводы стада перегоняют. Страдная пора: как у нас в России в августе. На горкоме может висеть замок, все уехали на перегоны оленей… Ну ничего, Арктика не без добрых людей, помогут.
А потом, когда Тамара разносила по самолету обед (в котором, конечно же, была неистребимая и вездесущая курица, неизменно появляющаяся к обеду, независимо о того, летите ли вы в Кострому или в Нью-Йорк), сосед извлек из заднего кармана фляжку, отвинтил пробку и, выплеснув из стаканчиков боржоми, наполнил их коньяком.
– Ох, сосед, и царапнули вы мне сердце своей историей! Давайте-ка, Владимир Онуфриевич, за вашу удачу. А?
Выпили, повторили. Теперь, когда плотину как бы прорвало, Мечетному не терпелось говорить об Анюте, благо полярник умел так хорошо слушать.
– А как вы полагаете, она… свободна?
– Да как вам сказать… Вы-то сами не женаты?
– И да и нет.
– Выходит, семьи нет?
– Выходит, нет. Не знаю почему, не получилось у меня с семьей. Была когда-то, но это особая история. Военная. А после войны с семьей не повезло. Характер, что ли, стал скверный. Пытался, но все не то…
– Любви настоящей не чувствуете. Поэтому. Любовь-то вы свою на нее, на Анюту эту, всю израсходовали. Есть ведь однолюбы. Знавал я одного…
Моторы самолета источали мягкий и не очень громкий свист. Молодые загорелые ребята, отправлявшиеся в Арктику на зимовку, снова взялись за гитару. И вместе с ними пели два седых старика, на которых Мечетный обратил внимание в аэропорту. Со всеми в самолете – и с этими певунами, и с соседом Мечетного, и с этими стариками – стюардесса Тамара была знакома и вела себя с ними, как хозяйка с гостями. Старики тоже чувствовали себя в самолете как дома. Заговаривали, заходили даже в пилотскую кабину.
– Кто такие? – поинтересовался Мечетный.
– О, это наши знаменитые старожилы! Этот вот, что поплотнее, полярный летчик. Может, слышали? – И он назвал весьма известную еще по довоенным газетам фамилию. – А длинный бородач, это тоже наша знаменитость. Один из первых зимовщиков.
– А куда летят? Ведь, наверное, оба давно уже на пенсии?
– На пенсии. Да еще на какой. Оба – генеральские получают, да вот не могут дома сидеть, болеют Арктикой. А эта болезнь неизлечимая, до гробовой доски.
Мечетный понимал, что несет его сейчас судьба в какой-то особый, неизвестный ему мир. И все, что произошло за последние сутки – и эта газета с Указом, которую он везет с собой, и встреча с академиком, и веселая гроза над Москвой, и то, что он, Владимир Мечетный, усталый, стосковавшийся по отпуску и по своей многострадальной диссертации человек, вместо теплых черноморских берегов летит в неведомую ему страну льдов, – все это было будто сном, странным, тревожным сном, от которого все же не хотелось просыпаться.
– Извините, я вас потревожу. – Трофимов встал и направился по проходу к поющим. Его встретили веселым шумом. Еще громче, перебивая свист моторов, зазвучала гитара, и приятный тенорок полярника заметно вплелся в разноголосый хор.
28
А холодные эти края, в которые авиалайнер через несколько часов занес Мечетного, продолжали удивлять.
Во время короткой стоянки на аэродроме большого заполярного города в самолет ввалилась компания дюжих громкоголосых парней. В салоне стало тесно. Запахло крепким мужским потом, нестираной одеждой и сивушным духом. Новые пассажиры были странно, почти одинаково одеты: в меховых куртках, в шапках с длинными, опущенными вниз наушниками, в штанах черного бархата, заправленных в сапоги, голенища которых были сосборены гармошкой. Один под мышкой прижимал транзисторный приемник, исторгавший во всю свою электронную мощь какой-то концерт.
Вновь прибывшие расселись тоже кучно и, громко переговариваясь, наполнили чинный салон прекрасного авиалайнера хмельным бестолковым шумом.
– А это что за птицы? – спросил Мечетный у соседа, вернувшегося на свое место.
– Бичи, – усмехнулся тот. – Не слышали такого слова?.. Бичи за длинным рублем летят.
– Бичи? Что это такое?
– Так их тут зовут. Портовое словцо. Вероятно, происходит от английского бич – пляж, – пояснил сосед. – Перезимовали в благоустроенном городе, капиталы свои порастрясли, и вот весной к ледоходу летят в Арктику. Там ведь с началом навигации рабочие руки дороже золота. Ребята дюжие, большие деньги зашибают… Как птицы. Осенью на юг, весной на север.
– И всерьез работают?
– А как же. Сначала всю водку, какая есть, выпьют, потом одеколон, потом лекарства, что на спирту, а когда и это кончится да карманы опустеют, еще как работать-то примутся.
А между тем те, кого Трофимов назвал «бичами», расстегнули свои синие аэрофлотские сумки, и бутылки пошли по кругу. Поднявшийся шум совсем заглушил тихий свист моторов, взметнулась разудалая песня, и один из парней вдруг пошел вприсядку в проходе между кресел. В сетчатой своей люлечке проснулся и запищал младенец. Молодая мать, прижав его к себе, со страхом поглядывала на разгулявшуюся компанию. Мечетный вскочил было, чтобы прекратить хмельное безобразие, но многоопытный сосед остановил его:
– Не надо, не вмешивайтесь. Ничего хорошего не выйдет, Тамара их сейчас без вас успокоит.
И действительно, из пилотской кабины вышла статная белокурая красавица. Решительным шагом подошла она к веселящейся компании, встретившей ее, как старую знакомую.
– Тамара… Все летаем, на приданое зарабатываем? – послышалось со всех сторон.
– Прекратить! – скомандовала она своим густым контральто.
Как изваяние, стояла она в проходе. И произошло невероятное: компания вдруг стихла.
– Тамарочка, детка, зачем так строго? Мы же хорошие, мы пассажиры Аэрофлота. Нас любить и холить надо, – пропищал плясун, протягивая к ней руки.
– Сядь! – Стюардесса неуловимым движением своих больших рук бросила его в кресло. – Сядь и сиди. Слышишь?.. И вы, чтобы сидеть у меня тихо, а то всех выброшу в следующем аэропорту.
Должно быть, угроза была реальной. Новые пассажиры стихли и даже попытались завести с девушкой разговор.
– Как там, на реке?.. Не рано мы поднялись? Работа есть?
Стюардесса присела на ручку кресла и спокойным, доброжелательным голосом поддержала деловой разговор.
– Видели, что такое Тамара? – не без гордости, даже будто хвастая, сказал Трофимов. – Ее весь Север знает. Спортсменка. Какой-то там рекорд держит. А между прочим, что особенно удивительно, но и важно, знает приемы самбо.
А Мечетный думал: да, в суровом этом краю Тамарам только и жить. А каково-то тут маленькой Анюте с ее детским голоском? Что же это занесло ее сюда, где полгода день, полгода ночь? Как она может жить и работать среди таких вот «бичей»?
Он смотрел в окно: синь, синь, синь до горизонта, до самого того места, где снежные пустыни почти незримо сливались с таким же небом. Ни дорог, ни домов, ни деревьев… Какие обстоятельства заставили Анюту ехать сюда, в этот холодный край, кажущийся сверху мертвым?
И еще думал Мечетный, поглядывая на своего соседа, который мирно спал и даже прихрапывал, сложив в трубочку свои толстые губы. Думал, как же это он, Мечетный, никогда не пускавший постороннего в свою душу, Мечетный, считавший себя гордым, привыкшим в одиночку переживать свои радости и горести, так вот, вдруг, раскрылся перед этим полярником, ввел его в курс своих сердечных дел? Что же такое с ним, Мечетным, творится? Неужели стал меняться характер? Почему? К добру ли это?
Он никогда как-то не задумывался, над тем, почему, собственно, живет бобылем? Почему так яростно дорожит мужской свободой? Имеет благоустроенную квартиру, но не имеет гнезда. Почему не женился, хотя теперешнего его заработка хватило бы и на большую семью? Почему даже не привязался ни к одной из женщин, с которыми сводил случай? А ведь не одна была на его пути. Разной внешности, разных характеров. Они ненадолго входили в его жизнь, но так же легко и выходили, не оставив следа. Почему?
И вот теперь эта Серафима. Умна. Заботлива. Даже слишком заботлива и недурна собой… Живут на разных квартирах, ведут разное хозяйство. Совсем ведь недавно, вчера, думалось: вот и хорошо. Не примелькаешься, не надоешь… У нее определенные способности к точным наукам. В его лаборатории она не последний человек. Мечетный помогает ей работать над кандидатской. А она помогает ему при случае проводить сложные расчеты. Полное согласие. О чем еще мечтать? Чем не пара? Лабораторная общественность их давно уже поженила и даже объясняет их жизнь врозь нежеланием терять одну из квартир. Лабораторный вахтер иногда подзывает его к телефону.
– Владимир Онуфриевич, вас супруга требует…
Да и сама Серафима. Сколько уж раз заводила разговор о том, что не пора ли им съехаться, хотя бы для удобства совместной работы. Но он резко встречал эти ее попытки. Он даже боялся, что их странный холодный роман, который он для себя научно определял как «симбиоз взаимополезных существ», станет браком, а Серафима превратится в жену. К чему нарушать равновесие их отношений, которое казалось ему устойчивым и вполне его удовлетворяло?