емлю, холодное дыхание замерзших озимых. Вспоминался во сне обрывок и последней мысли: все, конец.
Сколько пролежал без сознания, он так и не узнал. Очнувшись, ощутил резкую боль в лице. Все тело звенело и ныло, будто через него пропускали электрический ток. И еще ощутил он, что кто-то его тащит. Сквозь звон в ушах донесся тоненький, будто детский, голосок:
– Товарищ капитан, потерпите… Миленький, хороший, потерпите немножко… Ну, совсем немножечко.
Он узнал голос своего санинструктора, понял, что его волокут, понял, что сам он кричит или стонет, и, поняв, стиснул челюсти так, что заскрипели зубы. Потом пришел в себя, но темнота не рассеялась: выбиты глаза, понял он. И снова потерял сознание.
Вторично очнулся, когда шумы боя доносились уже издали. За рекой грохотали пушки, над головой шелестели снаряды, и земля дрожала от разрывов, происходивших где-то уже в глубине занятой территории. Он сообразил, что к месту переправы уже подтянута артиллерия и что она начала отсечный огонь, прикрывая завоеванный плацдарм. Понял, обрадовался, повернул голову в сторону разрывов и опять ничего не увидел – густая, плотная тьма, будто он был погружен в чернила.
Вблизи, над его ухом, кто-то плакал. Проворные руки перевязывали ему голову. Как-то странно неловко перевязывали, и перевязывающий сам постанывал. Постанывал и в то же время лепетал:
– Больно? Я знаю, мне тоже больно. Ну, потерпите. Потерпите, товарищ капитан. Сейчас будет лучше. Сейчас все будет хорошо.
Ну конечно же, это его старший сержант медицинской службы, девушка со странной фамилией.
– А немцы? А наш пятачок? Удалось его удержать?
– Удалось, миленький, удалось, хороший. Пушкари, они бьют из-за реки. Разнесли все их машины. И подкрепление на резиновых лодках подходит. Вы не заботьтесь, товарищ капитан, не заботьтесь, все хорошо. Артиллеристы их так жахнули. О-ох! – Последняя фраза перешла в стон.
И снова забытье. Потом хлюпанье воды. Всплески весел, незнакомый мужской голос с северным, жестким говорком:
– Ты о себе подумай, сестрица. Вон у тебя повязка-то как набрякла. Опять кровушка пошла. Больно?
– Ох, мамочки-тетечки, больно! Но ничего, ничего. А ему-то каково?
И тут Мечетный понял, что голова его лежит на чьих-то коленях, и понял, на чьих именно.
– Что с вами, старший сержант Лихобаба?
– Ничего, ничего, товарищ капитан. Потерпите. Сейчас вот переплывем, а там до санбата машиной. О-ох!
Что-то теплое капнуло на руку Мечетного.
– Эх, капитан, девке этой тебе в ноги поклониться надо. Сама раненая, а тебя, можно сказать, из самого огня выхватила, – говорил жестковатый голос. – От горшка два вершка, и как только она тебя такого подняла?
– А самого-то тебя как, дядя? – спросил кто-то.
– А… ни черта. Поцарапало. Обидно только, когда царапнуло-то. И куда. Со всеми ведь шел, не отставал. Шел впереди других некоторых. И – на тебе, угодило в задницу. Теперь в санбате житья не дадут: щепетильное место.
– То-то я смотрю, сидишь как собака на заборе.
– Ну вот, начинается. Давай-давай…
Мечетный сквозь густой звон в ушах отчетливо слышал разговор. Но тело свое плохо чувствовал, оно будто онемело, как, скажем, нога, когда ее отсидишь. Контузия, понял он. И, поняв, немного успокоился. Контузия уже была у него под Сталинградом. Около месяца провалялся он в госпитале, в маленьком городке. Он даже «выгадал» тогда на контузии, получив по выходе из госпиталя две недели «на поправку», но этих двух недель не исчерпал, вернулся в часть. Однако глаза. Что с глазами? Эта острая жгучая боль, как будто кто-то с садистским усердием пальцами давит ему на роговицу. И ничего, ну ничего не видят, кругом черно.
– Сержант, что со мной?
– Бомба авиационная. Воздухом откинуло вас. Вроде бы серьезно и не задело, а вот лицо все в крови. Первую помощь я вам оказала.
– А глаза? Почему не вижу?
– Так я же вам голову забинтовала. Ну, может, кровью залило глаза. Ой, мамочки-тетечки… О-о-ох…
– А с вами-то что?
– Не знаю, рука.
– Сильно?
– Больно очень. Так вроде бы ничего, и кровь уже не течет, а вот как повернусь…
– Когда же?
– Да вот когда я вас в воронку укладывала. Пулевое ранение. Я бы сама с вами и не управилась, да вот этот товарищ солдат помог.
– Перевязывает вас, а у самой кровь из рукава, – поясняет солдат, которого так нескладно ранило.
Толстый бок резиновой лодки зашуршал о камыш.
– Слезай, приехали, – говорит кто-то.
Но Мечетный это уже не слышит, он снова впал в забытье.
4
Маленький плацдарм за Одером, этот первый занятый нами кусок немецкой земли, удалось закрепить и расширить. Но потери при этом были немалые, и все палатки медсанбата, раскинутые в негустом сосновом бору, оказались забиты ранеными. Мест не было, и так как женщин среди раненых, кроме маленького сержанта со странной фамилией, не оказалось, девушку положили в общую палатку, и по ее просьбе койка ее оказалась рядом с койкой капитана Мечетного.
Персонал медсанбата в этот день сбился с ног. Раненых из-за реки везли и везли. Хирурги работали не разгибаясь и только под вечер сумели осмотреть и как следует перевязать капитана Мечетного и старшего сержанта медицинской службы Лихобабу. Промыв девушке пулевую рану, перевязав ее, хирург наложил гипсовую повязку и приказал носить руку на бинте.
– До свадьбы заживет, – сказал он, подмигивая в сторону капитана.
С Мечетным было хуже. Контузия не очень сильная, ничем, кроме госпитальной лежки, не угрожала, а вот с глазами дело было плохо. Когда при первой обработке отклеили засохшие бинты и удалили запекшуюся кровь, хирург даже свистнул. Ничего не сказав, он приказал снова наложить повязку, не произнеся обычных ободряющих слов. Только распорядился:
– В пепеге обоих. Там окулисты разберутся. Заполните на них карточки передового района.
ППГ. Мечетный не знал этого термина. В самом сочетании этих букв послышалось ему что-то зловещее.
– А что это там у вас, медиков, за пепеге? – спросил он у старшего сержанта.
– Полевой подвижной госпиталь, товарищ капитан. Он во втором эшелоне. Там есть специалисты. Они и займутся вашими глазами как следует.
Лица девушки Мечетный, конечно, не видел, а по голосу заподозрил, что она его просто утешает.
– Так что же – глаз совсем нет, что ли?
– Да что вы, что вы! – испугалась девушка. – Глаза целы. Просто неспециалисту определить трудно: глазницы – сплошная рана. Но ведь вас пока смотрел только полевой хирург.
– Коновал чертов! – выругался Мечетный и сам удивился, как такое сорвалось с губ. Он был человеком твердого характера – во всяком случае, таким себя считал – и не прощал людям слабости, терпеть не мог проявлений истерии. Он стойко перенес первую свою серьезную рану и контузию, полученные под Сталинградом. Но теперь было другое – глаза…
А раненых все везли и везли. Среди них появились артиллеристы, саперы, обожженные танкисты. Это говорило о том, что маленькое предмостное укрепление, захваченное ударной ротой, расширяется, что в бой на земле Германии вступают все рода войск. Мест не хватало. В промежутки между койками ставили носилки. Носилки стояли и прямо в лесу, на снегу, под звенящими соснами. Санитарные машины были в постоянном движении, и вывезти капитана в полевой передвижной госпиталь сразу не удалось.
В эту ночь Мечетный не спал. И не то чтобы мучила боль. После того, как ему что-то впрыснули, навязчивая, как бы звенящая боль отступила, приглушилась. К странному состоянию бесчувственности своего тела он начал привыкать. Нет, спать не давала неотступная мысль – глаза. Вернется ли зрение или он теперь слепец и жизнь придется доживать в страшном мраке?
Неужели навсегда ушло от него богатство красок? Неужели не увидит он никогда этих звенящих над головой сосен, звездного неба? Нет-нет, успокаивал он себя, ну что этот «коновал» из медсанбата понимает в глазах. Вот посмотрят специалисты, что-то там сделают, заживут раны, вернется свет.
А если все-таки не вернется? Что тогда? Оставаться на всю жизнь слепцом? Жить на ощупь? Пальцами читать какие-то огромные книги, как это делает знакомый ему земляк-сталевар, которому пламенем обожгло глаза? И перед мысленным взором вставал этот крепкий, могучий человек, сидящий у окна своего домика и с утра до вечера склеивающий какие-то всегда одни и те же коробочки. Впрочем, «с утра до вечера» – этого тоже для него не было. Его окружала вечная мгла, и, вероятно, потому на этом лице с крупными, мужественными чертами всегда дрожала робкая, виноватая улыбка. Вспоминая этого земляка, которого все в поселке знали и жалели, Мечетный холодел от страха: нет-нет, только не это.
А организм уже начинал приспосабливаться к новому положению. Заметно начал обостряться слух. Он слышал, как за полотном палатки протяжно и звонко шумят вековые сосны, как откуда-то издалека ветер иногда доносит крик петуха, как во сне храпят и постанывают соседи и как где-то, в другой палатке, криком кричит лейтенант, которому ампутировали разбитые ноги. С соседней койки доносилось дыхание маленького сержанта, она что-то бормотала во сне. И уже издалека слышались звуки канонады. Ухо фронтовика ясно различало, что в орудийный хор уже вплелись басы тяжелой артиллерии. Залпы легонько встряхивали землю и заставляли звенеть мензурку, стоявшую на тумбочке: здорово наступают, бьют уже по резервам…
Под утро капитан ненадолго забылся в тяжелом, беспокойном сне. Но и сквозь сон его обострившийся слух донес до него новый необычный звук, раздавшийся в палатке. Он инстинктивно приподнялся на локти, повернув голову в сторону этого звука. Ничего, разумеется, не увидел, но угадал, что это плачет его соседка. Плачет тихо, взахлеб, по-детски шмыгая носом.
– Что вы, сержант, что с вами?
Рыдания стихли, девушка затаилась.
– Что случилось, что у вас там?
– Ничего, товарищ капитан, плохой сон видела.
– Зачем говорите неправду? Больно? Позвать дежурного?