[105], который в романе на долгие годы становится его «волшебным помощником», «таинственным благодетелем». Во время болезни Юрия Евграф достает немыслимую для тех лет еду, в последней части — устраивает финансовые и служебные дела и т. д. Благодеяния брата также оказываются возможны лишь за счет близости к новой власти («По-моему, у него какой-то роман с властями» [Там же: 207]).
Еще одной бытовой деталью становится в романе изображение «уплотнения» квартиры Громеко. Московский Совет, упразднив в конце ноября право собственности на жилье, начал выдавать ордера на заселение в квартиры красноармейцам и людям «пролетарского происхождения»[106].
В доме Громеко шли спешные сборы в дорогу. Перед многочисленными жильцами, которых в уплотненном доме теперь было больше, чем воробьев на улице, эти хлопоты выдавали за генеральную уборку перед Пасхой [Там же: 208].
Кроме «уплотненных» квартир, в «Докторе Живаго» (как и «Собачьем сердце» Булгакова) отмечается неизменная черта домов послереволюционной Москвы — закрытые парадные подъезды: «Прощаться высыпали в сени и на крыльцо черной лестницы (парадное стояло теперь круглый год заколоченным)» [Там же: 213].
Непосредственно перед этим фрагментом описана еще и знаковая «языковая» деталь послереволюционных лет: ко множеству понятий регулярно прибавлялось определение «бывший». Причем деталь вводится в подчеркнуто гротескной манере, напоминающей рассказы М. Зощенко[107]. Громеко и Живаго старались уйти незаметно, но им это не удается:
На вокзал уходили рано на рассвете. Население дома в этот час еще не подымалось. Жилица Зевороткина, обычная застрельщица всяких дружных действий миром и навалом, обежала спящих квартирантов, стуча в двери и крича: — Внимание, товарищи! Прощаться! Веселее, веселее! Бывшие Гарумековы уходят [Пастернак: IV, 213].
Изменения быта соответствуют и новой большевистской идеологии: на упомянутом выше собрании присутствует дворничиха Фатима (мать Галиуллина), «когда-то ютившаяся с мужем и детьми в грязном подвале», «а теперь переселенн<ая> вдвоем с дочерью на второй этаж в две светлых комнаты» [Там же: 201]. Фатима при этом жалуется Деминой, что «разложенной на квартиры повинности по уборке двора и улиц никто не соблюдает» [Там же].
И наконец, одна из самых характерных черт периода революции и Гражданской войны — эпидемия тифа — также присутствует в романе. Живаго лечит тифозных (в частности, и в дом, где встречает Демину и Галиуллину, он приходит к тифозной больной) и сам в конце концов заболевает тифом. Здесь, с одной стороны, подчеркнуто подчинение героя неизбежным и всеобщим законам времени, а с другой — вводится важная сюжетная деталь: во время болезни доктора его семье впервые начинает помогать «таинственный благодетель» — сводный брат Евграф.
О тифозных больных вновь говорится в романе, когда уже в следующей части доктор видит на вокзале множество недавних больных, которых вынужденно поспешно выписывают из больниц:
Поток уезжающих сдерживали мостки с перилами, протянутые через залы, на каменных полах которых лежали люди в серых шинелях, ворочались с боку на бок, кашляли и сплевывали, а когда заговаривали друг с другом, то каждый раз несоответственно громко, не рассчитавши силы, с какой отдавались голоса под гулкими сводами.
В большинстве это были больные, перенесшие сыпной тиф. Ввиду переполнения больниц, их выписывали на другой день после кризиса. Как врач, Юрий Андреевич сам сталкивался с такой необходимостью, но он не знал, что этих несчастных так много и что приютом им служат вокзалы [Пастернак: IV, 209][108].
Итак, в финале части «Московское становище» (жизнь доктора и его семьи до отъезда на Урал) намечается переход от прежних повествовательных принципов к новым, к тем, что станут доминирующими при изображении Гражданской войны. С одной стороны, именно здесь начинаются пароксизмы хронологии, время теряет прежнюю определенность, годы становятся неразличимыми (строго говоря, мы не можем ответить на элементарный вопрос: сколько времени прошло между Октябрьским переворотом и отбытием семьи Живаго из Москвы). С другой, хаос пережитого относительно «упорядочивается» не ориентацией на документы или сторонние свидетельства (их роль резко возрастет в дальнейшем повествовании), но опорой на личный «бытовой» опыт. Хотя переворот свершается в столицах, жизнь здесь — несмотря на обилие внешних изменений — еще не окончательно оторвалась от прежней. Герои решают переменить пространство, ошибочно надеясь обрести нормальное — привычное — существование вдали от столицы. На поверку смена пространства знаменует переход в иное время: естественный сюжетный ход работает на историософскую концепцию романа.
Гражданская война
Гражданская война в сюжете и композиции романа
Период Гражданской войны 1918–1921 годов, последовавший в России вслед за революцией, занимает последнюю часть Первой книги, «В дороге», и почти все части Второй. Юрий Андреевич сначала подчиняется решению своего семейства отправиться в поселок Варыкино на Урале, где помещались заводы, принадлежавшие деду его жены Тони, а затем его берет в плен в качестве врача отряд красных партизан. Таким образом, в этих частях «Доктора Живаго» герой все время подчиняется чужой воле[109]. В параллель к положению персонажа автор изображает как главную черту времени картины революционного насилия. Начиная с судеб попутчиков Живаго по поезду из Москвы на Урал, привлеченных к трудовой повинности и конвоируемых на фронт для рытья окопов, и до сцены самоубийства Стрельникова, скрывавшегося поблизости от Варыкина, а до того являвшегося живым воплощением принуждения и террора, насилие — основной лейтмотив глав о Гражданской войне.
Именно в изображении обстоятельств Гражданской войны Пастернак чаще, чем в других частях романа, прибегает к разнообразным мемуарным свидетельствам и здесь же позволяет себе свободно отступать от строгой хронологической точности. Эти отступления часто привлекали внимание интерпретаторов романа. Так, Исаак Дейчер утверждал, что Пастернак, смещая хронологическую последовательность событий первых послереволюционных лет, тем самым переносит на 1918–1922 годы атмосферу эпохи сталинского террора [Deutscher: 261]. Отмечавший ряд «анахронизмов» Виктор Франк полагал, что за этим стоит особый вид «реализма» Пастернака — взгляд на события через воспоминания главного героя [Франк: 189–203]. Соотносивший историческую хронологию и внутреннюю хронологию романа Дэвид Джонс отметил несоответствия в «Докторе Живаго» в связи с историей мятежа Чехословацкого корпуса, Колчака и Дальневосточной республики. Он разделил «анахронизмы» на две группы: те, которые были необходимы Пастернаку для сюжетной достоверности, в частности истории отношений Юрия Андреевича с Ларой, и на те, которых он мог бы избежать, но пренебрег этим [Jones: 161–162].
Так, семья Живаго, подъезжая к Юрятину в конце апреля — начале мая 1918 года, узнает, что город только что очищен от «белых» чешских войск. В действительности мятеж Чехословацкого корпуса, положивший начало гражданской войне по всей Сибири, происходит в конце мая, соответственно, красные силы могли «очистить» от белых город не раньше, чем через месяц. Глеб Струве полагал, что Пастернак намеренно не указывает прямо на весну 1918 года как на время путешествия семьи Живаго: весна 1919 года лучше вписалась бы в исторические обстоятельства. К тому же отправка их попутчиков на рытье окопов на архангельском направлении Северного фронта была возможна только после осени 1918 года [Jones: 161; Struve: 243].
Не менее существенный временной сдвиг имеется и в упоминаниях Колчака в романе. Живаго попадает в плен к партизанам в конце весны — начале лета 1919 года. Следующей осенью, то есть в 1920 году, командир партизанского отряда говорит ему: «Наши неудачи временного характера. Гибель Колчака неотвратима. Попомните мое слово» [Пастернак: IV, 337]. Однако Колчак был расстрелян 7 февраля 1920 года, вряд ли Пастернак этого не помнил, книгу «Допрос Колчака» он неоднократно брал в библиотеке во время работы над романом в 1951–1953 годах.
Про возвращение Живаго в Москву говорится заведомо противоречиво: «…доктор с Васею пришли в Москву весной двадцать второго года в начале нэпа» [Там же: 470], и за несколько страниц до этого было сказано о возвращении в «начале нэпа, самого двусмысленного и фальшивого из всех советских периодов» [Там же: 473]. По возвращении «Юрию Андреевичу в первые же дни его появления рассказали об обстоятельствах отъезда его близких из Москвы за границу» [Там же]. Однако о том, что «несколько видных общественных деятелей, профессоров из кадетской партии и правых социалистов, Мельгунова, Кизеветтера и Кускову <…> а также дядю Николая Александровича Громеко, папу и нас, как членов его семьи высылают из России за границу» [Там же: 413], Живаго узнает из письма, полученного им в начале зимы 1921/22 года, причем оно «пять месяцев шло» [Там же: 412]. Практика высылки за границу «активной антисоветской интеллигенции» ([Лубянка: 39–62]; ср. [Очистим Россию; Кускова]) возникает летом 1922 года: из перечисленных в романе лиц Е. Д. Кускова была выслана одной из первых — в июне, А. А. Кизеветтер — в августе, С. П. Мельгунов — в октябре 1922 года. Писать об этом в середине 1921 года Тоня никак не могла. Тем не менее об этом говорит и Комаровский, появившись в Юрятине в декабре 1921-го: «…вы легко проберетесь морем к своим. Вы, конечно, уже знаете об их высылке. Громкая история, об этом говорит вся Москва» [Пастернак: IV, 420].
Здесь же возникает и еще один «анахронизм» — Комаровский убеждает Лару и Живаго отправиться с ним в организуемую на Дальнем Востоке буферную «Дальневосточную республику», куда его приглашают войти в правительство «министром юстиции» [Там же: 419]. В реальности Дальневосточная республика, назначение и формы существования которой описаны в романе достаточно точно, возникла в марте — апреле 1920 года [Рейхберг] — за полтора года до сюжетных событий романа:
В Приморье, на Тихом океане, происходит стягивание политических сил, оставшихся верными свергнутому Временному правительству и распущенному Учредительному собранию.
Съезжаются думцы, общественные деятели, наиболее видные из былых земцев, дельцы, промышленники. Добровольческие генералы сосредоточивают тут остатки своих армий.
Советская власть сквозь пальцы смотрит на возникновение Дальневосточной республики. Существование такого образования на окраине ей выгодно в качестве буфера между Красной Сибирью и внешним миром. Правительство республики будет смешанного состава. Больше половины мест из Москвы выговорили коммунистам, с тем, чтобы с их помощью, когда это будет удобно, совершить переворот и прибрать республику к рукам.
Замысел совершенно прозрачный, и дело только в том, чтобы суметь воспользоваться остающимся временем [Пастернак: IV, 419].
В реальности к моменту, к которому приурочен в романе «приезд» Комаровского, на территории ДВР шли постоянные военные столкновения противоборствующих («белых» и «промосковских») сил. 26 мая 1921 года во Владивостоке создается «белое» временное приамурское правительство, Москва же, напротив, отправляет в ДВР в качестве военного министра командующего Народно-революционной армией (НРА) В. К. Блюхера. Он успешно проводит мобилизацию и в феврале 1922-го берет под контроль Хабаровск, уничтожает или вытесняет из ДВР в зоны, контролировавшиеся японскими войсками, другие вооруженные силы. В октябре 1922 года НРА вступает во Владивосток. ДВР вошла в состав РСФСР 15 ноября 1922-го. Джонс склонен и здесь видеть анахронизм [Jones: 161], хотя из черновых материалов к роману можно заключить, что автор имел в виду именно события второй половины 1921 года, когда во Владивостоке действует не подконтрольное Москве правительство: «Из Рейхберга новая белогвардейская попытка на Дальнем Востоке. О ней знает Комаровский» [Пастернак: IV, 714]; автору известно и «о последней белой попытке организовать новое правительство на Дальнем Востоке (Рейхберг)» [Там же: 626].
Заметим, что одновременно Пастернак позволяет вставки «авторского» знания, которым не могли обладать в момент описываемых событий персонажи. Наиболее яркий пример — в главе «Лесное воинство», где доктор обнаруживает на шее убитого ладанку с текстом 90-го псалма:
Его в виде талисмана надевали на себя воины еще в прошлую империалистическую войну. Прошли десятилетия и гораздо позднее его стали зашивать в платье арестованные и твердили про себя заключенные, когда их вызывали к следователям на ночные допросы [Там же: 335].
Соединение обстоятельств разного времени в тексте не противоречило замыслу автора. Кроме вполне присущих жанру исторического романа анахронизмов [Maxwell: 70–71], в задачу Пастернака, как полагал уже В. Франк, входило сознательное отмежевание «от жанра романа-хроники», с тем чтобы «релятивизировать время, налагающее свою сетку на обычный исторический роман» [Франк: 194].
События и персонажи
Гражданская война в «Докторе Живаго» представлена изображением событий и обстоятельств 1918–1922 годов на Урале и в Зауралье. Местами действия становятся условный город Юрятин, находящийся неподалеку от него поселок Варыкино и опять же условные города Сибирского тракта — Крестовоздвиженск, Пажинск и др. Юрятину Пастернак придает черты реальной Перми, города, который ему был хорошо знаком. Он несколько раз бывал в Перми в 1916 году, когда служил в конторе химических заводов в поселке Всеволодо-Вильва в 200 км от города [Абашев: 27, 32–37]. Таким образом, выбор «знакомого» пространства до известной степени служит важному для Пастернака принципу «интимизации» истории, так же как в «Эпилоге» двое друзей встречаются в 1943 году на фронте — там, где в том же году побывал автор с бригадой писателей и корреспондентов.
Еще одной причиной выбора именно уральских обстоятельств могло быть и понимание Пастернаком масштаба не только противостояния белых и красных в этом районе, но и войны с крестьянами советских военных соединений (эпизоды таких столкновений многократно упоминаются на страницах романа), что подчеркивают и современные историки:
Гражданская война длилась на Урале и после ее официального окончания: вместо «мира» в регион пришли террор и «крестьянская война» 1920–1921 годов, которая в момент кульминации значительно превосходила масштабы знаменитой антоновщины в Тамбовской губернии и была остановлена беспрецедентным голодомором 1921–1922 годов, более катастрофичным, чем знаменитый голод в Поволжье [Нарский: 184].
Пастернак изображает картины последствий «продовольственной диктатуры»: сцены изъятия хлеба и крестьянского сопротивления появляются неоднократно на страницах романа, причем в разных его частях, и соответственно относятся к событиям от 1918 до 1921 года. Впервые отголоски крестьянских волнений доносятся до героев еще до приближения к Уралу:
Когда от Среднерусской полосы удалились на восток, посыпались неожиданности. Стали пересекать неспокойные местности, области хозяйничанья вооруженных банд, места недавно усмиренных восстаний. Участились остановки поезда среди поля, обход вагонов заградительными отрядами, досмотр багажа, проверка документов [Пастернак: IV, 224].
Представляя читателям заслуги Стрельникова перед красными властями, Пастернак подчеркивает обстоятельства, связанные с принудительным изъятием продовольствия:
Его послужной список последнего периода содержал Усть-Немдинское и Нижне-Кельмесское[110] дела, дело Губасовских крестьян, оказавших вооруженное сопротивление продовольственному отряду, и дело о разграблении маршрута с продовольствием четырнадцатым пехотным полком на станции Медвежья пойма. В его формуляр входило дело о солдатах-разинцах, поднявших восстание в городе Туркатуе и с оружием в руках перешедших на сторону белогвардейцев, и дело о военном мятеже на речной пристани Чиркин ус, с убийством командира, оставшегося верным советской власти.
Во все эти места он сваливался, как снег на голову, судил, приговаривал, приводил приговоры в исполнение, быстро, сурово, бестрепетно [Пастернак: IV, 249].
Ближе к цели путешествия доктор слышит разговор ненадолго севших в вагон спутников о насильственной реквизиции хлеба:
Внизу в теплушке разговаривали двое. Один спрашивал другого:
— Ну как, угомонили своих? Доломали хвосты им?
— Это лавочников, что ли?
— Ну да, лабазников.
— Утихомирили. Как шелковые. Из которых для примеру вышибли дух, ну остальные и присмирели. Забрали контрибуцию.
— Много сняли с волости?
— Сорок тысяч.
— Врешь!
— Зачем мне врать?
— Ядрена репа, сорок тысяч!
— Сорок тысяч пудов.
— Ну, бей вас кобыла задом, молодцы! Молодцы!
— Сорок тысяч мелкого помола.
— А положим какое диво. Места — первый сорт. Самая мучная торговля. Тут по Рыньве пойдет теперь вверх к Юрятину, село к селу, пристаня, ссыпные пункты. Братья Шерстобитовы, Перекатчиков с сыновьями, оптовик на оптовике! [Пастернак: IV, 234–235]
Обратим внимание, что здесь Пастернак очевидно обыгрывает элементы романа К. Федина «Братья», возлюбленная одного из героев в котором носит фамилию Шерстобитова.
Рядом с описанием изъятия хлеба у крестьян, в связи с пустой сельской усадьбой, возникает и размышление героя, перечисляющего возможные варианты участи дворянской семьи в 1917–1918 годах:
Жил ли кто-нибудь в доме, или он стоял пустым и разрушался, взятый на учет волостным или уездным земельным комитетом? Где были его прежние обитатели и что с ними сталось? Скрылись ли они заграницу? Погибли ли от руки крестьян? Или, заслужив добрую память, пристроились в уезде образованными специалистами? Пощадил ли их Стрельников, если они оставались тут до последнего времени, или их вместе с кулаками затронула его расправа? [Там же: 229]
По романной «хронологии», видимо, к 1919 или к 1920 году относится рассказ о многочисленных формах насилия «красных», среди которых не забыта и «продразверстка»[111]:
Из Веретенников дошли известия, что деревня подверглась военной экзекуции за неповиновение закону о продразверстке<выделено нами. — К. П.>. Видимо, дом Брыкиных сгорел и кто-то из Васиной семьи погиб. В Крестовоздвиженске у Галузиных отняли дом и имущество. Зятя посадили в тюрьму или расстреляли [Пастернак: IV, 329].
Из исторических реалий тех лет в романе упомянуты войска Чехословацкого корпуса. Еще в вагоне на пути в Варыкино Живаго слышат разговор: «Атаман Галеев. Сказывают, стоит с чехом заслоном у Юрятина. Забрал, ядрена репа, под себя пристаня и держит»[112] [Там же: 335], подъехав к Юрятину, они видят завершение боя в городе:
Это иллюзион «Гигант» зажгли. Там юнкеры засели. Но они раньше сдались. Вообще, бой еще не кончился. Видите черные точки на колокольне. Это наши. Чеха снимают [Там же: 257].
Ср.:
В 1917 <…> десятки тысяч чешских и словацких солдат, отказавшихся защищать австро-венгерскую империю, объявили себя военнопленными у русских и получили разрешение добраться до Владивостока, чтобы затем присоединиться к французской армии. Согласно договору, заключенному 26 марта 1918 г. с советским правительством, эти 30 тыс. солдат должны были продвигаться не как боевое подразделение, а как группа граждан, располагающая оружием, чтобы отражать возможные нападения контрреволюционеров [Верт: 128].
По мере продвижения отрядов на восток все чаще возникали конфликты, местные власти пытались ограничить количество оружия, с которым передвигались «пленные», а чехи и словаки, напротив, подозревали, что большевики пытаются их обмануть, рассредоточить и не дать свободно покинуть русскую территорию. В результате
26 мая 1918 г. в Челябинске конфликты перешли в настоящие сражения, и чехи взяли город. Через несколько недель они взяли под контроль многие города вдоль транссибирской магистрали, имеющие стратегическое значение, такие как Омск, Томск, Самара, Екатеринбург [Там же].
Следующая реалия — так называемый Комуч, упоминание которого в романе также не вполне точно вписывается в реальную хронологию. Приехав в Варыкино (согласно романной хронологии — в апреле — начале мая 1918 года), Живаго слышит о Ливерии Микулицыне — главе местных партизан:
— …Он до сих пор еще не вырос, не остепенился, хотя отвоевывает Советской власти область за областью у Комуча.
— Как вы сказали?
— Комуч.
— Что это такое?
— Это войска Сибирского правительства, стоящие за восстановление власти Учредительного собрания [Пастернак: IV, 274].
8 июня 1918 года, в действительности практически немедленно после выступления Чехословацкого корпуса, в Самаре образовался «комитет из депутатов разогнанного Учредительного собрания (Комуч), <…> Казань, Симбирск, Уфа примкнули к Комучу» [Верт: 129]. Однако проведенная Комитетом мобилизация набрала только 30 тысяч человек. Большевики начали наступление, 8 сентября они взяли Самару.
Проблемы с мобилизацией в 1918–1920 годах, судя по всем источникам, были и у красных, и у белых (уклонения от мобилизации упоминаются регулярно в частных письмах 1919 года [Давидян, Козлов]). В романе успех в проведении рекрутского набора обеспечивает репутацию Стрельникова:
Разъездами его поезда был положен предел повальному дезертирству в крае. Ревизия рекрутирующих организаций все изменила. Набор в Красную армию пошел успешно. Приемочные комиссии заработали лихорадочно [Пастернак: IV, 250].
Сбежавший от набора, наоборот, к белым, Терентий Галузин попадает к партизанам, там оказывается замешан в заговоре и приговорен к расстрелу, а позже пытается выдать того же Стрельникова:
Отец его пропал в заложниках. Он узнал, что мать в тюрьме и разделит участь отца, и решил пойти на все, чтобы освободить ее. В уездной Чрезвычайной комиссии, куда он пришел с повинною и предложением услуг, согласились простить ему все грехи, ценой какой-нибудь крупной выдачи. Он указал место, где я отсиживался[113] [Там же: 457].
Верховный правитель Сибири, власть которого была провозглашена 18 октября 1918 году в Омске[114], адмирал Колчак упоминается в романе хоть и многократно, но не как действующее лицо, а скорее как обозначение обстоятельств: «оттеснение Колчака из Западной Сибири» [Там же: 327–328], «ряды колчаковских войск» [Там же: 334], «гибель Колчака неотвратима» [Там же: 337]. О крестьянской родне Галузиных сказано: «Перед ними Колчак лебезит, к себе зазывает, комиссары в лесное ополчение сманивают» [Там же: 311]; солдатка Кубариха рассказывает, «что будто бы красные освободили ее из Кежемской централки, где ее неизвестно за что держал Колчак»[115] [Там же: 350]. Та же Кубариха хвастается способностью приворожить «хошь Колчака, хошь Ивана Царевича» [Там же: 364]; назван партизанский лозунг «Все на Колчака!» [Там же: 359]. Наконец, Ливерий Микулицын говорит Живаго: «Колчак отступает на всех фронтах» [Пастернак: IV, 369], и «Гражданская война окончена. Колчак разбит на голову. Красная армия гонит его по железнодорожной магистрали на Восток, чтобы сбросить в море» [Там же: 370], «поражение Колчака» [Там же: 375]. Разговоры эти происходят осенью — зимой 1920 года, тогда как Колчак был расстрелян в Иркутске 7 февраля 1920 года, то есть именем «Колчак» называются просто отступающие войска белых.
Точно так же несколько раз для обозначения белых частей употребляется слово «каппелевцы»[116] — военные соединения, названные по имени полковника, а затем генерал-лейтенанта В. О. Каппеля, командовавшего с июня 1918 года корпусом добровольцев в Народной армии Комуча, а с осени 1918 года — одним из корпусов армии Колчака [Вырыпаев].
Важное свойство Гражданской войны на Урале и в Сибири —
наступления и контрнаступления «белых» и «красных» армий в октябре — декабре 1918 и марте — июле 1919 года породили чрезвычайно подвижные линии фронта и многочисленные смены власти во многих населенных пунктах [Нарский: 184].
В романе упоминается, как несколько раз меняется власть в Юрятине. Лара рассказывает Юрию Андреевичу в ответ на его наблюдения:
Мы подъезжали к городу в утро вашего переворота. <…> Дом, я вам говорила, как покачнуло! На дворе до сих пор неразорвавшийся снаряд у ворот. Грабежи, бомбардировка, безобразия. Как при всякой смене властей. К той поре мы уже были ученые, привычные. Не впервой было. А во время белых что творилось! Убийства из‑за угла по мотивам личной мести, вымогательства, вакханалия![117] [Пастернак: IV, 296–297]
В рассказе Тунцевой, которая стрижет и бреет Живаго после возвращения из партизанского плена, появляются, очевидно тоже как условное наименование обстоятельств Гражданской войны, «атамановщина» и «сапуновцы». Причем здесь, как и в рассказах Лары, упоминается Галиуллин в качестве командующего при белых в Юрятине:
Тут в атамановщину такое творилось! Похищения, убийства, увозы. За людьми охотились. Например, мелкий сатрап один, сапуновец, невзлюбил, понимаете, поручика. Посылает солдат устроить засаду близ Загородной рощи, против дома Крапульского. Обезоруживают и под конвоем в Развилье. А Развилье у нас было тогда то же самое, что теперь губчека. Лобное место [Пастернак: IV, 384].
В качестве сил, противопоставленных белым, в романе фигурируют вымышленные персонажи. Стрельников (Антипов) организует действия частей Красной армии[118], а Ливерий Микулицын, сын управляющего заводами Крюгера, чьим гостеприимством в Варыкине пользуется семья Живаго, командует партизанскими отрядами. В первый день, приближаясь к Варыкину, герои узнают, кто такие уральские и зауральские партизаны:
Что такое партизаны? Это главные кадры гражданской войны. Два начала участвовали в создании этой силы. Политическая организация, взявшая на себя руководство революцией, и низовая солдатчина, после проигранной войны отказывающая в повиновении старой власти. Из соединения этих двух вещей — получилось партизанское воинство. Состав его пестрый. В основном это крестьяне-середняки. Но наряду с этим вы встретите в нем кого угодно. Есть тут и бедняки, и монахи расстриги, и воюющие с папашами кулацкие сынки. Есть анархисты идейные, и беспаспортные голоштанники, и великовозрастные, выгнанные из средних учебных заведений женихи оболтусы. Есть австрогерманские военнопленные, прельщенные обещанием свободы и возвращения на родину. И вот, одною из частей этой многотысячной народной армии, именуемой «Лесными братьями», командует товарищ Лесных, Ливка, Ливерий Аверкиевич, сын Аверкия Степановича Микулицына [Там же: 262].
В романе не описаны никакие реальные события, связанные с историей партизанского движения на Урале. Противостоят партизанскому отряду белые силы с также вымышленными фамилиями генералов-полководцев: Вицин, Квадри и Басалыго. По остроумному предположению И. П. Смирнова, одна из этих фамилий могла возникнуть в связи с Басалыго, деятелем большевистского подполья, в 1920-х годах снимавшим фильмы о зверствах белых [Смирнов 2008: 325–326].
Постоянны в романе сцены и упоминания беспрецедентной жестокости, которую проявляют все воюющие стороны[119]. Зверства белых наиболее подробно представлены в эпизоде с заброшенным в лагерь партизанам изувеченным пленным:
Толпа окружала лежавший на земле окровавленный человеческий обрубок. Изувеченный еще дышал. У него были отрублены правая рука и левая нога. Было уму непостижимо, как на оставшейся другой руке и ноге несчастный дополз до лагеря. Отрубленная рука и нога страшными кровавыми комками были привязаны к его спине с длинной надписью на дощечке, где между отборными ругательствами было сказано, что это сделано в отплату за зверства такого-то и такого-то красного отряда, к которому партизаны из лесного братства не имели отношения. Кроме того, присовокуплялось, что так будет поступлено со всеми, если к названному в надписи сроку партизаны не покорятся и не сдадут оружия представителям войск Вицынского корпуса.
Истекая кровью, прерывающимся, слабым голосом и заплетающимся языком, поминутно теряя сознание, страдалец-калека рассказал об истязаниях и пытках в тыловых военно-следственных и карательных частях у генерала Вицина <…>
— Ой, братцы, нутро займается. Дайте малость дух переведу <…>
Вы тут в лесу ничего не знаете. В городу стон. Из живых людей железо варят. Из живых режут ремни. Втащут за шиворот незнамо куда, тьма кромешная. Обтрогаешься кругом, — клетка, вагон. В клетке человек больше сорока в одном нижнем. И то и знай отпирают клетку, и лапища в вагон. Первого попавшего. Наружу [Пастернак: IV, 366–367].
Почти сразу за этим эпизодом (в следующей главке) в романе следует душераздирающая история Памфила Палых, который, спасая семью от угрозы возможных пыток со стороны белых, зарубил топором жену и детей — «тем самым острым как бритва топором, которым резал им, девочкам и любимцу сыну Фленушке, из дерева игрушки» [Там же: 367]. Живаго вспоминает все эти обстоятельства зимой 1920/21 года, когда Ливерий Микулицын сообщает ему о практическом завершении Гражданской войны:
Доктор вспомнил недавно минувшую осень, расстрел мятежников, детоубийство и женоубийство Палых, кровавую колошматину и человекоубоину, которой не предвиделось конца. Изуверства белых и красных соперничали по жестокости, попеременно возрастая одно в ответ на другое, точно их перемножали. От крови тошнило, она подступала к горлу и бросалась в голову, ею заплывали глаза [Пастернак: IV, 369].
Источники сведений Пастернака о Гражданской войне
Как было сказано выше, пространство, в котором разворачиваются «уральские» главы романа, было Пастернаку знакомо, но сами годы Гражданской войны он почти безвыездно провел в Москве, если не считать короткую поездку летом 1920 года к дяде в Касимов; соответственно, для изображения ситуаций и обстоятельств, в которые он помещает своих героев, ему было необходимо обращение к свидетельствам очевидцев. Сохранился читательский билет Пастернака библиотеки Центрального дома литераторов за 1951–1952 годы, из которого видно, к каким книгам он обращался. Несколько раз он брал издававшийся в 1921–1926 годах в Берлине «Архив русской революции», выше уже отмечалось несомненное знакомство с помещенными там мемуарами П. Н. Краснова «На внутреннем фронте». Легко заметить, что и другие материалы «Архива», и прежде всего записки А. Левинсона, были им использованы (ниже будут указаны наиболее очевидные следы этих источников). Несколько раз он брал изданные протоколы допроса А. В. Колчака, а также книги по истории партизанского движения в Сибири и на Дальнем Востоке Рейхберга, П. Криволуцкого и Яковенко (в комментариях Е. Б. и Е. В. Пастернаков отмечены лишь материалы из трех последних источников [Пастернак: IV, 693, 697, 700–701, 707]).
Записки А. Левинсона «Поездка из Петербурга в Сибирь в январе 1920 г.», описавшего свое путешествие по железной дороге в Барнаул, содержат множество крупных и частных деталей, которые иногда почти дословно воспроизведены Пастернаком в «Докторе Живаго», хотя его герои, согласно романному времени, едут из Москвы на Урал на два года раньше.
Андрей Левинсон[120] с женой отправляются в путь в 30 декабря 1919 года, причем формально они едут в командировку — планировался переезд на восток одного из заведений, где мемуарист состоял профессором. Жена его также получает командировочное удостоверение «научного сотрудника» одного из его коллег [Левинсон: 190][121]. Продажи билетов как таковой не существовало. Реальная же причина поездки была другой: в 1917 году мемуарист отправил жену и дочь из Петрограда к родственникам в Барнаул, жена вернулась к нему в Петроград в феврале 1918 году, а далее
в мае выступили чехи, на два года между нами и ребенком легла подвижная полоса фронта. Дважды пыталась жена перейти эту полосу <…> оба раза напрасно[122] [Там же].
Левинсоны доезжают от Петрограда до Вятки, где им предстоит пересесть в другой поезд: «…в Вятке мы покинули вагон, последнюю связь со столицей; отныне мы вступали в круг нового, неведомого для петербуржца быта» [Там же: 191]. То же почти дословно Пастернак приписывает своим героям, покинувшим на ближайшей к Варыкину станции московский поезд: «…связь с Москвою, тянувшаяся всю дорогу, в это утро порвалась, кончилась» [Пастернак: IV, 254].
Чета Левинсонов в «досчатом закутке, где чека проверяет и штемпелюет пропуски», получает «штамп „делегатский вагон“» [Левинсон: 191], а пастернаковские герои на вокзале в Москве «компостируют командировочные мандаты» [Пастернак: IV, 214], получают «литер в делегатский»[123] [Там же], но едут в «теплушке»:
Семье Живаго посчастливилось попасть в левый угол верхних передних нар, к тусклому продолговатому окошку под самым потолком, где они и разместились своим домашним кругом, не дробя компании.
Антонина Александровна в первый раз путешествовала в товарном вагоне. При погрузке в Москве Юрий Андреевич на руках поднял женщин на высоту вагонного пола, по краю которого ходила тяжелая выдвижная дверца. Дальше в пути женщины приноровились и взбирались в теплушку сами [Там же: 215].
Именно в такой теплушке оказывается чета Левинсонов, причем даже их место на верхних нарах у окна Пастернак «отдает» своим героям:
Однако, в составе единственный классный[124] вагон — штабной; он доступен лишь дельцам с военными командировками. Через вагон — теплушка, даже без лесенки; на ней надпись мелом: «делегатский» в щель двери протягивается чья-то могучая рука, делаю усилие, и я в теплушке <…> забрались мы не поздно и успели примоститься на верхних нарах, в углу у оконца [Левинсон: 191–192].
Сочувствующие семье Живаго соседи по очереди к поезду объясняют, почему доктору не следует даже мечтать о другом вагоне:
Это полдела, что у них литер в делегатский. Ты вперед на них погляди, а тогда толкуй. Нешто можно с такой бросающею личностью в делегатский? В делегатском полно братишков[125]. У моряка наметанный глаз, и притом наган на шнуре. Он сразу видит — имущий класс и тем более — доктор, из бывших господ. Матрос хвать наган, и хлоп его как муху [Пастернак: IV, 215].
В записках Левинсона выделялся именно такой матрос с наганом на шнуре:
Сразу становится ясным, кто будет хозяином в вагоне. То высокий парень с волчьей челюстью и тяжелым взглядом, матрос. На нем кожаная куртка, красные жандармские шнуры тянутся к кобуре нагана. Выражение жилистой силы и ненасытной жестокости; нельзя не думать, глядя на этого кронштадтца, о потопленных баржах с офицерами заложниками[126]. Грубо и презрительно третирует он все население теплушки [Левинсон: 191–192].
Там же дается мотивировка враждебности, фактически повторенная затем в «Докторе Живаго»:
Тут уместно будет объяснить, что я и вообще во всю почти дорогу непроизвольно навлекал на себя ненависть или хотя бы подозрительное недоброжелательство окружающих. Тому виной было то неистребимо столичное и «барское», что угадывалось без труда, покрой одежды, молчание, почитаемое за брезгливость, вежливость, сходившая за иронию, инстинктивное мое «отлынивание» от дровяной страды. Правда, когда мне случалось браться за работу пилой или там топором, явная моя беспомощность задевала еще обиднее[127]. Звание же профессора, прямо-таки спасительное при сношениях с властями, вызывало у попутчиков скорее недобрые чувства [Левинсон: 192].
Левинсон называет свою теплушку «катящимся острогом, общей камерой на колесах» [Левинсон: 192], хотя их спутники — не арестованные, а
мобилизованные на заготовки лабазники и приказчики с Калашниковской биржи. Возглавляет их седоусый с бравой жандармской выправкой человек; оказалось, бывший брантмейтер, <…> а сегодня командировочный, подрядчик. <…> элегантный пожарный, с выхоленными усами, член Петроградского совета и «сочувствующий» [Там же].
У Пастернака в теплушке едут конвоируемые матросом Воронюком
мобилизованные <…> привлеченные к трудовой повинности из Петрограда. Их было в Вологду на Северный направили, а теперь гонят на Восточный фронт. Не своей волей. Под конвоем. На рытье окопов [Пастернак: IV, 215].
Но и эти «мобилизованные» «заимствованы» автором из «Архива русской революции». М. Смильг-Бенарио именно так описывает подобную отправку в 1918 году в Вологду:
В середине октября 18-го года командующий 6-ой армией, стоявшей на северном фронте, потребовал от нашего комиссариата выслать для нужд армии 800 рабочих, которые должны были строить дороги и рыть траншеи. Наш комиссариат решил для этой цели использовать лиц, привлеченных к трудовой повинности [Смильг-Бенарио: 155].
Тот же мемуарист рассказывает об обманной «подмене» посылаемого на рытье окопов:
При отправке транспорта на вокзале произошла сцена, которая показывает, до какой низости может дойти порой человек. Один из отправляемых, большой крепкий мужчина, по внешнему виду купец, попросил начальника конвоя разрешить ему проститься со своими близкими, которые ожидали его на другом неоцепленном стражей перроне. Но начальник конвоя в просьбе отказал, ибо боялся, что проситель не вернется. Тогда проситель заявил, что в то время, пока он пойдет прощаться со своими родными, у поезда в качестве заложника останется его 16-летний приказчик. Начальник конвоя согласился на эту комбинацию. Купец, обещав вернуться через несколько минут, покинул перрон. Но прошел час-другой, а он все не возвращался. Мальчик стал горько плакать, прося начальника конвоя его отпустить. Но начальник был неумолим: «У меня нет времени искать теперь твоего хозяина, — сказал он, — теперь ты поедешь вместо него с нами. Я тут ни при чем, я должен доставить столько людей, сколько у меня находится в списках» [Смильг-Бенарио: 164].
Пастернак сохраняет почти все вышеперечисленные детали в истории Васи Брыкина:
История Васи была иная. Его отца убили на войне. Мать послала Васю из деревни в учение к дяде в Питер.
Зимой дядю, владельца скобяной лавки в Апраксином дворе, вызвали для объяснений в Совет. Он ошибся дверью и вместо комнаты, указанной в повестке, попал в другую, соседнюю.
Случайно это была приемная комиссия по трудовой повинности. В ней было очень людно <…> пришли красноармейцы, окружили собравшихся и отвели их ночевать в Семеновские казармы[128], а утром препроводили на вокзал для погрузки в Вологодский поезд.
Весть о задержании такого большого числа жителей распространилась в городе. На другой день множество домашних потянулось прощаться с родственниками на вокзал. В их числе пошли провожать дядю и Вася с теткой.
На вокзале дядя стал просить часового выпустить его на минутку за решетку к жене. Часовым этим был ныне сопровождавший группу в четырнадцатой теплушке Воронюк. Без верного ручательства, что дядя вернется, Воронюк не соглашался отпустить его. В виде такого ручательства дядя с тетей предложили оставить под стражей племянника. Воронюк согласился. Васю ввели в ограду, дядю из нее вывели. Больше дядя с тетей не возвращались.
Когда подлог обнаружился, не подозревавший обмана Вася заплакал. Он валялся в ногах у Воронюка и целовал ему руки, умоляя освободить его, но ничего не помогало. Конвойный был неумолим не по жестокости характера. Время было тревожное, порядки суровые. Конвойный жизнью отвечал за численность вверенных ему сопровождаемых, установленную перекличкой. Так Вася и попал в трудармию[129] [Пастернак: IV, 221].
Описания обстоятельств приобретения еды в дороге у Пастернака также совпадают с описанными Левинсоном, семейство которого надеялось найти еду на станциях:
Жена, бывалая путешественница, лишь за месяц до того возвращавшаяся по той же Северной дороге, опрометчиво утверждала, что все необходимое мы достанем на станциях у крестьян, выходящих к поезду. Опыт ее, однако, устарел. Советская организация голода успела упразднить и этот источник[130]. <…> Товарообмен на станциях совершался контрабандой под страхом набега милиции [Левинсон: 191, 193].
Получить еду можно было в обмен: «Однако за соль и табак (коих у меня не было) добывали молоко и „буханки“ ржаного хлеба» [Там же: 193]. Семье Живаго еще в Москве советуют взять с собой те же продукты, хотя и предупреждают об опасности их изъятия при обысках в вагонах: «Целесообразны соль и табак, как показала практика, при значительном, однако, риске» [Пастернак: IV, 211].
Но у Левинсонов имелись и два продовольственных «успеха»:
Однако и у нас бывали удачи; стрелочник, опознавший жену мою, уступил за шитое полотенце хлеба, огурцов и творога. В другой раз, когда мы, уйдя от сытых соседей, стоически шагали по перрону, раздался из сумрака радостный голос: «Здравствуйте, барыня!» То оказался профессиональный мешочник, которому жена в ту поездку «спасла сухари». Он уступил нам за 100 рублей мороженного зайца, бородач-матрос распластал его топором, одолжил нам походный котелок, немного соли <…> Словом, счастливый вечер [Левинсон: 193].
Эти эпизоды как будто соединены Пастернаком в одну сцену обмена Тоней полотенца на половину зайца:
Антонина Александровна производила обход торговок, перекинув через плечо полотенце с таким видом, точно шла на станционные задворки умыться снегом. Ее уже несколько раз окликнули из рядов:
— Эй, эй, городская, что просишь за ширинку?
Но Антонина Александровна, не останавливаясь, шла с мужем дальше.
В конце ряда стояла женщина в черном платке с пунцовыми разводами. Она заметила полотенце с вышивкой. Ее дерзкие глаза разгорелись. Она поглядела по бокам, удостоверилась, что опасность не грозит ниоткуда, быстро подошла вплотную к Антонине Александровне и, откинув попонку со своего товара, прошептала горячей скороговоркой:
— Эвона что. Небось такого не видала? Не соблазнишься? Ну, долго не думай — отымут. Отдай полотенце за полоток.
Антонина Александровна не разобрала последнего слова. Ей подумалось, что речь о каком-то платке. Она переспросила:
— Ты что, голубушка?
Полотком крестьянка назвала пол-зайца, разрубленного пополам и целиком зажаренного от головы до хвоста, которого она держала в руках. Она повторила:
— Отдай, говорю, полотенце за полоток. Ты что глядишь? Чай, не собачина. Муж у меня охотник. Заяц это, заяц.
Мена состоялась. Каждой стороне казалось, что она в великом барыше, а противная в таком же большом накладе. Антонине Александровне было стыдно так нечестно объегоривать бедную крестьянку. Та же, довольная сделкой, поспешила скорее прочь от греха и, кликнув расторговавшуюся соседку, зашагала вместе с нею домой по протоптанной в снегу, вдаль уводившей стежке [Пастернак: IV, 218].
Когда Левинсоны подъезжают к Перми, выясняется, что «мост через Каму взорван» [Левинсон: 194], так же, как семья Живаго узнает, приближаясь к месту назначения, что «Юрятин-город <…> не принимает. В городе пожары и мост взорван, нельзя проехать» [Пастернак: IV, 218].
Встреченный на подъезде к Юрятину Анфим Самдевятов, «официальный представитель губсовнархоза», напоминает одного из спутников Левинсона в поезде до Новониколаевска:
…мнимые большевики, на самом деле кооператоры. Тот, что в пенснэ, бывший городской голова одного из городов западной Сибири, журналист и редактор газеты; он социал-демократ меньшевик[131], при Колчаке был смещен и посажен в тюрьму; новониколаевское восстание вернуло ему свободу. В Омске был по вызову Сибревкома, предлагавшего ему ответственный пост [Левинсон: 201].
В Новониколаевске Левинсон слушает рассказы о еврейских погромах при белых. В «Докторе Живаго» о них рассказывает Юрию Андреевичу Лара.
Левинсон вспоминает, как в Екатеринбурге они пропускают почтовый до Челябинска, «но стоит под парами поезд члена Реввоенсовета Максимова», в котором им удается попасть в «отделение первого класса» и расположиться «на малиновом бархате» [Там же: 195]. Описание поезда, в котором Комаровский собирается проследовать на Дальний Восток, кажется почти дословной цитатой из Левинсона:
На путях в Юрятине стоит под парами служебный поезд Дальневосточного правительства. Вчера он прибыл из Москвы и завтра отправляется дальше. <…> Мы покатили бы со всем комфортом [Пастернак: IV, 445].
Возможно, у Левинсона Пастернак почерпнул и аббревиатуру «уточка» — управление транспортным ЧК, которую использует Стрельников [Там же: 251]. Ср.: «„утечека“ (железнодорожная чрезвычайка)» [Левинсон: 201].
Наконец, Левинсон описывает неподвижные поезда, растянувшиеся на десятки километров по Транссибирской магистрали, и объясняет их происхождение:
На всем протяжении от Чулыма до Николаевска, на 60 верст впереди нас, на 30 позади тянется почти непрерывная «лента» поездов. Они еще за неделю до бурана забивали оба пути, но вторую ленту уже успели «растаскать». <…> Вагоны замело до крыш. Поезда следуют друг за другом подчас на расстоянии всего пяти сажен. <…> вагоны без конца, тысячи вагонов и в них ни души. <…> Разительна неподвижность этих паровозов, моторов, вагонов, всей структурой своей выражающих движение! <…> Когда тонкая цепь защитников стала все быстрее оседать и поддаваться к Омску, «буржуи» с семьями и имуществом двинулись в путь, купив у машинистов согласие везти. Но на первой же станции их ждал новый ультиматум поездной команды: уплатить контрибуцию в 100 или 50 тысяч или выгружаться; этот шантаж повторялся непрерывно; лишь самые богатые или очень удачливые составы куда-либо продвинулись; остальные застряли в пути <…> что же сталось с этим городом на колесах? <…> Целые вагоны вымирали от тифа, от холода, от голода, особенно дети. Уйти было некуда, а нужды слишком много. То и дело вооруженные крестьяне, «партизаны» или просто хозяева производили налеты, грабили и убивали защищавшихся [Левинсон: 204].
Вдоль этих стоящих поездов идут «люди с черными от стужи и истощения лицами» [Там же].
У Пастернака возвращающийся из партизанского отряда в Юрятин доктор Живаго наблюдает такие же сцены:
Очень долго, половину своего пешего странствия он шел вдоль линии железной дороги. Она вся находилась в забросе и бездействии, и вся была заметена снегом. Его путь лежал мимо целых белогвардейских составов, пассажирских и товарных, застигнутых заносами, общим поражением Колчака и истощением топлива. Эти, застрявшие в пути, навсегда остановившиеся и погребенные под снегом поезда тянулись почти непрерывною лентою на многие десятки верст. Они служили крепостями шайкам вооруженных, грабившим по дорогам, пристанищем скрывающимся уголовным и политическим беглецам, невольным бродягам того времени, но более всего братскими могилами и сборными усыпальницами умершим от мороза и от сыпняка, свирепствовавшего по линии и выкашивавшего в окрестностях целые деревни [Пастернак: IV, 375].
Данные об опасности, грозящей Ларе и Катеньке как жене и дочери Антипова-Стрельникова, Пастернак также мог почерпнуть из «Архива русской революции», где был приведен Приказ главнокомандующего Вацетиса от 5 октября 1918 года № 41:
По приказанию Председателя Революционного совета Республики товарища Троцкого <…> измена и предательство повлечет арест семьи [Критский: 270].
Из допроса Колчака, опубликованного и в СССР и в десятом выпуске «Архива русской революции», Пастернак заимствует одну из самых страшных деталей гражданской войны — описание изувеченного пленного (см. о связи этого эпизода с «Капитанской дочкой» выше). Вот что показывал Колчак:
Я недавно беседовал с одним из членов революционного комитета. Он меня спрашивал, известны ли мне зверства, которые проделывались отдельными частями. Я сказал, что в виде общего правила это мне неизвестно, но в отдельных случаях я допускаю. Далее он мне говорит: «Когда я в одну деревню пришел с повстанцами, я нашел несколько человек, у которых были отрезаны уши и носы вашими войсками». Я ответил: «Я наверное такого случая не знаю, но допускаю, что такой случай был возможен». Он продолжает: «Я на это реагировал так, что одному из пленных я отрубил ногу, привязал ее к нему веревкой и пустил его к вам в виде „око за око, зуб за зуб“». На это я ему только мог сказать: «Следующий раз весьма возможно, что люди, увидав своего человека с отрубленной ногой, сожгут и вырежут деревню. Это обычно на войне и в борьбе так делается»[132].
Представляется очень знаменательным, что Колчак говорит о совершенном красными, но Пастернаку для демонстрации взаимного озверения это оказывается неважным.
Ряд подробностей жизни партизан Пастернак заимствовал из книги П. Д. Криволуцкого «Шиткинские партизаны». В ней говорилось о пытках, которые «вряд ли можно сравнить даже со средневековыми». Им подвергали белые не только партизан и их семьи, но и «мирных жителей, не успевших бежать» [Криволуцкий: 28][133]. Тут же рассказывалось о «пошиве полушубков и брюк из собачьих шкур» [Там же: 58]. Ср. с описанием быта отряда у Пастернака:
Не хватало зимней одежи. Часть партизан ходила полуодетая. Передавили всех собак в лагере. Сведущие в скорняжном деле шили партизанам тулупы из собачьих шкур шерстью наружу [Пастернак: IV, 354].
Криволуцкий пишет об отсутствии в отряде врачей, которых заменяли фельдшера, а также о проблемах с медикаментами. В частности, «из‑за отсутствия спирта для изготовления растворов пришлось наладить свое „спиртовое“ производство» [Криволуцкий: 69]. Ср. в романе: «…упраздненную фабрикацию самогона снова наладили для врачебных целей» [Пастернак: IV, 355]. Криволуцкий рассказывает и о развертывании «политико-просветительской работы»: агитационный отдел «предупреждал и способствовал окончательному изжитию среди партизан отдельных случаев воровства, пьянства, мародерства, заражения венерическими болезнями» [Криволуцкий: 70]. У Пастернака Ливерий упрекает доктора, что тот пропускает пропагандистские занятия, а один из партизан-заговорщиков возмущается его требованиям:
Вроде как во отрочестве скитник. Ты ему поддайся, он тебя в конец обмонашит, охолостит. Какие его речи? Изгоним в среде, долой сквернословие, борьба с пьянством, отношение к женщине. Нешто можно так жить? [Пастернак: IV, 346][134]
И. П. Смирнов указывает на круг источников, из которых Пастернак мог заимствовать внешние черты, манеру поведения и речь (в том числе, выражение «комиссародержавие») находившихся в партизанском отряде анархистов — Ржаницкого и Вдовиченко — «Черное знамя» [Смирнов 1996: 129–138]. Исследователь подчеркивает, что расстрел анархистов вместе с заговорщиками в партизанском отряде отражал характерную для большевиков практику расправляться с политическими союзниками, обвиняя их в союзе с настоящими врагами [Там же: 134].