Все начали действовать. Из планшетов были вынуты карты, на которых офицеры делали пометки, намечали направление, прикидывали расстояние до названных пунктов. Все это были молодые люди, для которых война давно стала привычным делом, и они старались делать его хорошо. «Культура штабной работы! — говорил иногда многозначительно майор, воздевая вверх указательный палец. — В этом вопрос».
Он обернулся, увидел Витьку, который, уже убрав в вещмешок все свое хозяйство, сидел на еловых ветках у костра и подбрасывал в огонь палки сушняка.
— Следующими по движению полка листами карты люди обеспечены? — коротко спросил он.
Витька вскочил:
— Так точно, товарищ майор. По два следующих листа, полученных из штаба армии, переданы адъютантам батальонов, командиру, работникам штаба полка. Вам я их вручил вчера. Запасные у сержанта Подшивалика, моего помощника. Он следует за нами.
Майор кивнул. Улыбнулся вдруг, подмигнул, сказал тихо:
— А что, младший лейтенант, на Невском проспекте бывал?
— Бывал, товарищ майор.
— А ты представляешь — кончится война, и мы с тобой на Невском встретимся. Может это быть?
— Может. Вполне может быть, товарищ майор.
— И разговаривать будем?
— Будем!
— И вспоминать? Леса эти… Снега… Костер наш?..
— Да! Да! Леса… Снега… Костер…
— Так смотри же, младший лейтенант, ничего не забудь… Чтоб рассказать потом… Потом, потом…
Майор смотрит долгим взглядом. И чудным кажется Витьке этот взгляд, и он тоже, не отрываясь, глядит в лицо майора, озаренное снизу красным светом костра.
Витька задремал, а когда очнулся, увидел, что костер почти совсем погас, превратившись в груду жара. Витька нагнулся, стал вздувать огонь.
У рации кто-то кричал в микрофон:
— Пленных отконвоируйте по дороге на Городец в распоряжение штаба армии. Штаб полка начнет передвижение, когда прибудут автоматчики.
Витька глядит в костер, и опять на него находит дремота.
Вспышка костра ярко осветила лыжника в полушубке, с автоматом. Витька повел глазами. Вокруг стояло еще несколько человек. Они громко разговаривали и смеялись. Витька всмотрелся в лыжника и узнал его — это был лейтенант Гамза, сибиряк, командир взвода автоматчиков.
Опершись на лыжные палки, подавшись вперед, Гамза быстро говорил:
— Весь обоз нам в руки попал. Из автоматов по крайним машинам как резанули, так все и сбилось. Охрана шуточная, да никто и отстреливаться не стал. Сразу лапы подняли.
Он достает из кармана полушубка что-то желтое, в снегах волховских совершенно немыслимое, смотрит на Витьку, бросает ему пару:
— Ты такое видел? Смотрю, из испанского фургона вывалились, на снегу катаются, шарики желтые! Ну, думаю, что за картошка? Поднял, — нет, что-то другое.
Витька держит в руках два лимона… У них холодная, шершавая кожа… От них исходит нежный, еле слышный аромат, пробуждающий далекие, позабытые воспоминания.
Гамза достает еще несколько лимонов, раздает их офицерам. Все с интересом рассматривают, гладят их.
Витька совершенно непроизвольно подносит к губам лимон, откусывает. Рот наполняется брызжущей, острой, блаженной кислотой. Он откусывает еще и еще, торопливо жует податливую лимонную мякоть вместе с кожурой. Лимона нет. Он принимается за второй и быстро справляется с ним. Только тогда, опомнившись, он бросает взгляд на стоящих вокруг костра офицеров.
Он видит, что все напряженно смотрят на него. Кто-то качает головой, говорит:
— Черт побери! Как мы все изголодались по свежему! Не поверишь!
Гамза тоже смотрит на Витьку, хохочет:
— Молодец, младший лейтенант! Сразу два сжевал! Вместе с кожурой! Молодец!
Издалека слышен крик:
— На лыжи!
Витька вскакивает на ноги. Офицеры быстро расходятся. Все понимают: штаб двигается дальше.
Ночь густела. Вместе со всеми Витька мчался по лыжне па юго-запад. Впереди и сзади него слышались удары палок, шуршание лыж. Мрак, мрак лежал над Волховом, над бескрайними его болотами и лесами. Но и в ночи, во мраке, войска двигались вперед. И Витька тоже летел вперед, без устали работая палками, и перед ним, перед широко раскрытыми глазами его, все неслись в темноте, не отступая, лица его товарищей, молодых офицеров, и лицо начальника штаба, озаренное снизу, как давеча, светом костра.
КОМБРИГ
Весна подошла к концу, наступил июнь. Вот тогда начальство дало комбригу понять, что его могут отпустить недели на две, на три. Поставлено было при этом непременное условие: на Кавказ или к Черному морю не ездить, а лучше всего провести эти дни где-нибудь поблизости, неподалеку от Москвы, чтобы в случае надобности его можно было сразу вызвать обратно в генштаб.
Он устроился в небольшом доме отдыха, в тихом уголке Подмосковья. Это была старая барская усадьба, стоявшая на возвышенности, посреди заросшего парка. Рядом протекала речка.
Первые дни комбриг главным образом отсыпался. Завтракать почти не ходил. Обедать и ужинать в столовую, которая была на первом этаже, спускался с опозданием, когда почти все постояльцы дома отдыха уже успевали закончить трапезу. Его соседом по столу оказался худощавый черноволосый капитан с «Золотой Звездой» Героя на груди. Познакомились. Оказалось, что капитан служит в танковых войсках. Участвовал летом 1939 года в боях на Халхин-Голе, за которые и был удостоен высокой награды. Сейчас он учился в Академии.
Теперь они иногда вместе прогуливались по аллеям парка. Разговаривали. Немногословный комбриг большей частью слушал своего собеседника. Судил капитан о вещах довольно здраво, хотя непрерывно пересыпал свою речь разными оговорками. Вдоволь наслушавшись от него всяких «не берусь утверждать, но…», «хотя некоторые и говорят…», «не хочу кого-то там упрекать, однако», — комбриг в конце концов чуть ли не с раздражением сказал ему:
— Знаете, капитан, чего более всего нужно опасаться военному человеку?
— Чего?
— Инерции мышления, — ответил комбриг. — Если такая беда приключается с командиром невысокого ранга, то этот грех особой беды принести не может. Да и бороться с ним внизу легче. А чем выше уровень, на котором стоит начальник, тем инерция становится опаснее. Поэтому с молодых лет не давайте в себе развиваться этому недостатку.
— Знаете, товарищ комбриг, все это представляется мне слишком умозрительным, отвлеченным. А я не охотник до абстрактных рассуждений. Я человек практический. Приведите какой-нибудь конкретный пример того, что вы имеете в виду.
— Можно и конкретный.
— Пожалуйста.
— Помните сокрушительное наступление немцев весной и летом прошлого года, когда за несколько недель была разгромлена Франция, а англичане под огнем еле-еле успели вывезти из Дюнкерка свою армию, потеряв при этом почти все вооружение?
— Да, помню.
— Вы, товарищ капитан, конечно, помните и случай с немецким самолетом накануне наступления?
— Вынужденная посадка?
— Да. За несколько дней до того, как немцы приступили к осуществлению на Западе своего плана «Гельб» — то есть удара по Франции, — весь это план «Гельб», вместе с картами, в результате вынужденной посадки немецкого самолета на территории Бельгии, попал к союзникам. Офицер не успел уничтожить бумаги, которые были при нем, и план предстоящей операции немцев оказался в руках англо-французского командования.
— На войне всякие случайности бывают, товарищ комбриг.
— Вы правы, товарищ капитан, случайности всякие бывают. Самое страшное не в этом.
— А в чем?
— Англичане и французы, — сказал комбриг, — имея в руках весь план предстоящей операции вермахта на Западе, ничего не сделали для того, чтобы встретить ее во всеоружии, не подготовили свои войска для отражения немецкого удара, направление которого они узнали.
— Да, да, я помню, — воскликнул капитан. — Они не могли поверить, что это подлинный план! Им казалось все это авантюрой, блефом, они думали, что немцы не могут вести наступление таким образом!..
— Да, товарищ капитан. У них действовала инерция мышления. Они приучили себя к идее позиционной войны…
Они пошли дальше по аллее, но теперь обменивались уже только замечаниями о погоде, об интересной планировке парка, об архитектуре старинной усадьбы и прочих незначительных вещах.
Через пару дней, за обедом, капитан сказал:
— Здесь недалеко, товарищ комбриг, есть дом отдыха писателей. Из нашего дома туда иногда по вечерам молодые командиры ходят. Там музыка бывает, люди интересные из Москвы приезжают. Новости всякие рассказывают. Недурно, в общем, время проводят. Не прогуляться ли и нам как-нибудь? А то, мне кажется, вы уже скучать начали. Скука же, как говорили римляне, злейший враг не только работе, но и отдыху.
— А вы откуда, капитан, знаете, что говорили римляне?
— Отец мой историей занимается. Вот и я тоже к ней немного приобщался.
— Ах, верно, верно говорили римляне, — посмеялся комбриг. — К тому же я, наконец, кажется, отоспался после ночных бдений в генштабе.
— Приятно все-таки слышать, — улыбнулся капитан, — что когда мы, грешные, спим, кто-то за нас бдит, — вот хотя бы в генштабе.
— Не насмешничайте, капитан, — комбриг взглянул укоризненно, вздохнул. — Вам, строевикам, хорошо. А штабная работа да еще генеральная — это ненасытная прорва. Сколько ни работай — все мало.
— Извините, товарищ комбриг.
— Ничего. А в писательский дом отдыха я с вами охотно прогуляюсь. Можно немного развлечься. На незнакомых людей поглядеть всегда интересно…
В тот же вечер и отправились. До писательского дома добрались в сумерках, — издали светились огнями окна большого двухэтажного здания. Где-то нежно мурлыкал патефон.
Комбриг и капитан поднялись на второй этаж. В большой, ярко освещенной зале, было довольно многолюдно. У настежь распахнутого окна на небольшом столике пристроен был патефон. За ним заботливо ухаживал молодой человек в модном пиджаке с приподнятыми плечами — крутил ручку, менял пластинки — и неутомимый ящик почти без перерыва источал томные мелодии. Несколько нар танцевали. Слышались шутки, смех.