Иона хитро посмотрел на Ворона:
— Без толку далеко забредать — себя не знать! Только вы мне вот что скажите — на добро идете, или так — чертям хвосты сучить?
— А где они здесь — черти?
— Где? — возопил вдруг в голос Иона. — Они — везде! Вы думаете — леса темные да заломные, места топкие и грязи, и болота большие, и дебри дикие, и лешие — так и нет никого? Кровососы — они проныры, они везде пройдут и все найдут. Переписчики царские Иван Яхонтов, дьяк, да подьячий, Третьяк Зотов, прошлым летом окрест бродили, едва до нас не дошли. Спаси, Христос, на последнем переходе чуть в болоте не потопли, отступились, аспиды, вернулись обратно. Ушли. А всех, кто попался под руку — всех переписали, всех пересчитали. И все плати, плати, плати — дьявол их забери!
Иона стал красен с лица, борода тряслась, руки дрожали — сбитень начал пить — чуть не пролил.
— А другие черти? — чуть потише, но с той же злобой, продолжал он. — А другим чертям имя — Строгановы купцы. Слыхали? Ну, конечно, — где ж не слыхать! На весь мир слава идет…
Тут Эмет вдруг громко засмеялся. Иона осекся, уставился на него. Другие тоже посмотрели на молодого ордынца с вопросом: отчего смех.
— Уж сколько сидим, — заговорил молчавший до тех пор Эмет, — а нас все пугают и пугают. А нас пугать не надо. Мы и так много видели, знаем. Куда идем — тоже знаем. Людей старших уважаем. Почтение к ним имеем, — поклонился Ионе. — Не знаем, однако, кто вы, откуда вышли, чего от нас хотите. Только сидите, нас пугаете. Оттого смешно стало.
— Та-а-ак, — протянул Иона, — значит, куда идете — знаете. А можно спросить: куда?
— Когда я к ним пристал, к Ворону и товарищам его, — твердо, просто отвечал Эмет, — они сказали, идем, рай на земле отыскать хотим. Про то и у нас, в наших краях слыхано было — есть на свете жер-уюк — счастливая земля, блаженная земля. Потому иду с ними. Хочу до такой земли дойти. Правильно я все, Ворон, сказал? — обратился он к вожаку.
Тот молча кивнул.
— Та-а-ак, — опять пропел козлиным голосом Иона. — Значит, дойти хочешь? Вместе с приятелями? И что же вы там, любезные, делать хотите? Кверху брюхом лежать, калачи крупчатые с деревьев срывать, утробу ими набивать? Ведь рай же!
Эмет по-детски улыбнулся, взглянул на Иону как-то жалостливо:
— Зачем, дедушка, за дураков нас считаешь? Я неученый, но думаю, что таких мест, где сладкие лепешки на ветках растут, нигде не найдешь, И человеку животом кверху лежать, жир растить — пользы нет. Жиреть баран умеет, человек — землю должен видеть, землю устраивать. Счастливая земля там, где человек работает и сам собирает, и всему сам хозяин.
— Эге-ге, вот оно как! — чему-то словно обрадовался Иона. — Хорошо говоришь. Лучше не надо. А все ж опять спрашивать придется. Коли такая земля есть, что ей перво-наперво делать надо, о чем заботу нести?
Сказал — и всех испытующим глазом обводить стал, бороденку свою в кулак зажал.
— Молчите? Ну, хорошо, томить не буду. Скажу. Таиться ей, земле этой радостной, надо, чтоб несмысленные да наезжие, да жадные на нее ненароком не набрели, не погубили, не нарушили.
И тут вдруг Ворон не выдержал:
— Ах, дьявол! Ах, сатана хитрый! Притворщик, узнаватель, так вот ты кто! Это ты все пытаешь — зачем идем, с чем идем! А сам ты, значит, оттуда! Вот оно как!
Иона кивнул:
— Оттуда…
VI. Беседа при луне
Луна была большая, круглая и подымалась уже над кромкой леса, обливая светом поляну и дорогу. Дорога выходила из лесу и тянулась мимо землянки дальше туда, где стояли редкие избы. Над ними курились дымы, и в слюдяных окошечках тускло кое-где светились огоньки.
У землянки возле костра, на бревнах сидели Ворон, Томила, Степан да Эмет, перебрасывались изредка словами. Уж три дня минуло, а не совсем еще оставила этих искателей земного рая оторопь от перемены, что явилась им: после дебрей, непролазных чащоб, болот и топей, скальных осыпей и перевалов — очутиться в местах, человечьими руками ухоженных. И строения для жилья, и пашни, огневым палом отвоеванные у леса, и люди, чьим трудом все то было устроено — радовали глаз.
Ворон до сих пор про себя дивился, какой страшной глухоманью вел их Иона — и вывел без ошибки в Заповедный Дол, к поселению мужичьему, тайному, о котором московские властители, доглядчики, стражники знать не знали, ведать не ведали.
Шли тогда, пустившись в путь немедля, целый день. Поздним вечером наспех перекусили, а утром рано зашагали, и лишь уже в сумереке ночном достигли Дола Заповедного — так обозначал это место Иона. Благо хоть месяц был на небе, помогал идти.
— А кто назвал поселение ваше тайное Долом Заповедным? — спросил, улучив минуту, Ворон Иону на кратком роздыхе.
— Старшой наш. Он его и основал. Лет десять тому назад пришел он сюда. На первых порах трое их было. Начали жилье строить, лес корчевать, жечь. Землю пахали, семена, что принесли с собой, в землю бросали, жито растили. Семян-то немного было, а потом, что год, то больше. И люди понемногу прибивались — все мужичье работящее, холопы беглые. Он, старшой, ту избу приказал потом поставить. Теперь к себе с разбором принимаем. Смотрим, что за люди, зачем идут, что ищут.
— И на нас смотрели? — усмехнулся Ворон.
— А как же? — заглянул Иона ему в глаза. — А как же? Мы около вас с неделю, наверно, кружили. Потом двоих, что со мной еще были, я в Дол отослал, старшему сказать: идут, мол, люди спокойные и мыслят, кажется, добро. А потом уж я в избу к вам открыто пришел.
— А откуда ж ты, Иона, про нас вызнал, что люди мы спокойные и мыслим добро?
Иона усмехнулся:
— Человек виден, какой он есть. Не раз мои молодцы на деревья забирались, на привал ваш издали глядели. И понимали, и мне все сказывали: и вызнали мы — идут человеки с береженьем, и тихо, и промеж себя с миром. Да еще Серафима с вами. Это тоже не просто. Лихие люди с женским полом не ладят, с собой не водят.
— А кто ж он, старший ваш, откуда?
— Мы его просто зовем — старшой и старшой. Имя же его христианское — один господь батюшка знает. То дело не наше. А прозвище его Ждан Медведь. Он — сами видели — телом здоров, и духом крепок, и справедлив, и разумен, хоть строг. На веку на своем видел много и много же испытал, по разным краям ходил, и в ратях бился, и иноком был, и все то покинул.
Так говорил тогда в пути Иона, а придя на место, в одну избу сразу их привел. Вступили они в тот вечер вслед за Ионой все пятеро в чистую горницу о двух оконцах, за которыми стояла уже тьма. Сбоку здесь был стол, покрытый грубого тканья чистой скатертью с красной каймой; на столе — поставец, на поставце — толстая свеча воску ярого. Тут и увидели они — сидит супротив двери, упираясь широкими ладонями в лавку, могучего сложения человек — тот самый, Ждан Медведь, в бороде черной с проседью — глядит молча. В лицо каждому смотрел долго, впивался пристально. Потом глаза его карие помягчели, он кивнул. Сказал тихо, густым голосом:
— В добрый час вступайте в Дол наш Заповедный, если с миром пришли, с желанием труда.
Потом старец сказал Ионе, чтоб устроил их на отдых ночной. Серафиме же приказал остаться. Повернулся слегка к той, что сидела тут же на лавке, чуть от него поодаль:
— Жена эта пришлая, — произнес ласково, — пусть с тобой пока, Лебедушка, побудет.
При этих словах Лебедушка, как назвал ее старец, распахнула глаза свои, взглянула на людей у двери. Красоты она была, — заметил Ворон, — тихой и кроткой.
— Кто такая? — быстро, шепотом спросил у Ионы Ворон, когда вышли из горницы.
— Дочь его, — отвечал тот. — Любимая и верная его помощница. Светелка у нее есть своя в доме, там пока и будет с ней Серафима.
Сидя теперь со своими спутниками у костра, возле землянки, где они жили вот уже несколько дней, Ворон перебирал все в памяти, думал.
— Ну, что? — сказал. — Пришли в райское место?
— Ну, и пришли, — отвечал Степан. — Мне другого не надо. Ходил я тут, смотрел. Избы крепкие. Народ здоровый. Пища сытная. Работай — и тебе то же будет. Ты ж, Ворон, знаешь — не вор я, не разбойник. Если б за спиной у меня добро было, стал бы я что другое искать? Не стал бы. Кузнец я, и руки у меня к молоту, к огню, к железу привычны. А в степь я с тобой ушел оттого, что край настал. Оттого, что царь Иван посады наши разорил, податями задушил. И осталось: либо помирай, либо беги. Господи, кузню свою вспомнишь — и сердце заноет, так бы и полетел туда. Да некуда. Давно за долги кузня продана. А я в ней и лемехи, и сошники, и косы ковал, и коробьи, обитые полосами железными, делал же. А из уклада иной раз такой кинжал сготовлю — загляденье. Не хуже чем тульские.
— Уклад — это что? — спросил Эмет.
— Уклад? — оживился Степан. — Уклад это, милый, самое доброе железо. Железо простое — оно мягкое, податливое. Уклад — твердый, сильный. Уклад такой бывает, что и железо режет. Из него ножи делают, кинжалы, мечи, сабли. Уклад — он острый, гибкий. И гнется, да не ломается.
— Понял, — сказал Эмет. — Это булат. Самый твердый: кисею на лету сечет и железный прут разрубает.
— Верно, Эмет, — кивнул Степан. — Уклад — это булат. Да только дело мое прахом пошло. Посады разорены, а деревни — того больше. Теперь — ни лемеха, ни землицы паханой, все царь-кровоядец выел, на войну свою спустил, да на опричнину, будь она проклята. И стало теперь пусто.
— Теперь, теперь! — ощерился Томила. — Разорил, задушил! И все царь Иван? Да царь-то Иван, может, того и не знает, не ведает. А все бояре его ближние. На какого не взглянешь — по бороде апостол, а по зубам собака. Потому как те бояре не богу служат, не государю, а бесу. Верно говорят, скоро уж последнему черту быть, княжата-де московские путь ему усердно стелют, простому народу на все лады зло готовят. Из-за того своего злодейства царский город Москву, тому пять лет назад, лихим волшебством боярские шпыни поджигали. Все знают: сорока по граду летала, и где дом хвостом зацепит, тот и горит. И ту сороку бояре пускали.