Тогда школа и мои повседневные неприятности отдалялись от меня. Я постоянно размышлял, почему Rolling Stones вызывают у меня такое чувство. Что у них было такого, чем они так отчетливо превосходили обычные группы и отличались от них? Наверно, даже они сами не знали. Играли только то, что чувствовали, и то, что приходило на ум.
Через взаимодействие в игре возникало напряжение. Одна гитара дает тему для другой, затем взлетает и приглашает первую гитару следовать за ней. Потом первая гитара либо остается спокойной, чтобы дать место другим, либо колеблется и снова обгоняет. Я как слушатель воспринимаю не отдельные звуки, а настроения и созвучия, которые при этом возникают и которые нельзя выразить нотами. Небольшая фортепианная мелодия может наделить самую бешеную песню возвышенной печалью. Стоически сыгранный гитарный рифф воспринимается как армия, которая не позволит остановить себя. Или как прорыв плотины.
Если гитары играют открыто, то есть если аккорды не останавливаются резко большим пальцем руки, а струны не прекращают звучание, то возникает ощущение потока, который проходит сквозь мое тело. Он разрывает меня физически. Я погружаюсь в музыку и, несмотря на то что я всего лишь слушатель, чувствую себя ее составной частью.
При этом я твердо определял для себя, что не хочу слишком сильно ориентироваться на направления музыки, потому что мне нравились совершенно разные вещи. Неважно, были ли это АВВА или Ramones. Pink Floyd нравился мне так же, как Арета Франклин или Махалия Джексон. Я часами мог слушать King Crimson, Брайана Ино и The Cure. Я любил Гэри Ньюмана и Depeche Mode, которые относились к поп-группам.
Потом я записал себя на кассетный магнитофон и обнаружил, что очень плохо играю на пианино. Я не попадаю в ритм. Но еще хуже звучал мой голос. Более омерзительного голоса я еще никогда не слышал. Видимо, дело было в том, что обычно я слышу свой голос через кости черепа. Когда я задумываюсь над тем, что все люди слышат мой голос так, как он звучит на записи, мне становится очень плохо.
Тогда я пригласил одного хорошо знакомого парня, который, по крайней мере, умел петь, и сделал с ним несколько записей, которые можно было послушать и поделиться с друзьями. Мне хотелось знать, что они скажут об этом. Это продолжалось годами. Я записывал все на кассеты. У меня появлялась новая идея, и я всем играл ее. Только не родителям, их я стеснялся.
Теперь уже соседи, жившие на этаж ниже, все чаще стали стучать шваброй в потолок или лично приходили пожаловаться на меня. Их раздражало не то, что я слишком громко играл на пианино. Они не могли вынести, что я снова и снова играю одну и ту же пьесу. «Это сумасшествие!» – говорили они.
Когда я сочинял что-то новое и мне это нравилось, я так сильно радовался, что из чистого удовольствия постоянно повторял фрагмент этого произведения, чтобы уже никогда в жизни не забыть его. В любом случае было лучше, когда я сразу записывал этот фрагмент на магнитофон, потому что в противном случае, несмотря на все ухищрения, я тотчас забывал свою идею. С другой стороны, эти идеи еще не дозрели до группы и звучали не так удачно, когда я проигрывал их своим друзьям.
В то время в школе моего брата ожидался праздник, на котором в спортивном зале должны были выступить группы учителей и учеников. Из тщеславия и завышенной самооценки я заявил о себе как о группе. Мой чилийский друг согласился петь, а болгарский друг намеревался играть на ударных.
Мы репетировали у нас дома четыре раза. На скорую руку я придумал текст. Он звучал так: «Ни одна преграда не помешает мне сейчас, я все равно пойду дальше, даже если сзади в меня будут стрелять, я буду веселый и радостный, ведь только так можно продолжать движение вперед, всегда весело и радостно». И следующий текст: «Кровяная колбаса и мортаделла, насилие – это забавно, ведь если ты не сделаешь ход первым, то тебя прикончат». Вероятно, эту песню восприняли как песню мира. Другие ее части были на так называемом рабочем английском, то есть части слов, звучащие как английские, были без особого смысла связаны друг с другом. Так как никто в нашем окружении английский не понимал, нас это не тревожило. Когда мы пришли в спортивный зал, мы сильно волновались. Там было очень много людей, и все они были старше нас. Перед этим мама подстригла меня особым образом, и в моем понимании я был одет как панк, в блестящий черный пиджак со стикерами, которые смастерил лично. У нас это называлось стикерами, хотя это были нашивки. На одном было написано Peace, на другом – Sex Pistols, на третьем – Pankow[20], причем я заблуждался, полагая, что название Pankow трактуется как панк-группа. Мои брюки были мне коротки, и это по счастливой случайности абсолютно точно соответствовало моде.
Увидев, как много в зале людей, мои друзья из Чили и Болгарии испугались и попытались аккуратно подвести меня к тому, чтобы я выступил в одиночку. Тогда я спросил у других групп, станет ли кто-то из них играть со мной в качестве барабанщика. Они посмотрели на меня ошарашенно. Мне было всего тринадцать лет. В конце концов, барабанщик одной из групп согласился аккомпанировать мне, потому что его ударная установка уже стояла на сцене. И тут подошла моя очередь.
Я вышел на сцену нервным и вспотевшим и встал около клавиатуры. Это было школьное электрическое пианино. Я никогда не видел и не пользовался такой штукой. Я смотрел на множество светящихся разноцветных переключателей и кнопок и был совершенно сбит с толку. Оцепеневший, я стоял на сцене, которая казалась мне гигантской. Со всех сторон меня ослепляли горячие прожекторы, и мне стало по-настоящему плохо от страха. Затем барабанщик спросил меня сзади, что он должен играть. О боже, ведь он стоял там, а я совсем забыл об этом. Я сказал только: «Играть что-то быстрое!» И он начал. Это звучало очень хорошо, вот только я заставил его играть раньше, чем вступил сам. И тут началась какая-то каша. На моем электрическом пианино был нажат переключатель Sustain, что вызывало тот же эффект, который на пианино можно вызвать, если оставить ногу на педали.
Так как я никогда не играл на сцене, я не справлялся с акустикой помещения. Я понял, что не умею совмещать то, что играю, с тем, что слышу. А еще я никогда не пел в сценический микрофон и не знал, что надо петь прямо в него, он должен быть совсем близко ото рта. Я полагал, достаточно того, что он рядом. Поэтому люди услышали лишь несколько обрывков моих слов.
Когда после первой песни я, окончательно вспотев, в первый раз поднял глаза, то определенно понял, что примерно половина зрителей вышла. Дальше я стал петь вторую песню, причем совершенно не удивился, когда барабанщик тоже исчез. Я подумал, что так не пойдет, когда в конце концов в зале осталась лишь четверть людей. Тогда я быстро достал из кармана, словно джокер, губную гармошку, которая всегда была со мной, и стал играть блюз.
Потом я вышел со сцены и попытался раствориться среди людей. Даже друзьям было сложно сказать мне что-то одобрительное. Только один сказал, что, если бы приятель спросил его: «Скажи, что это за крутой тип?» – ему бы не стало стыдно.
И все же я лишь наполовину мог примириться со своим выступлением и считал, что все это очень плохо и больше никогда не повторится. Однако я ведь действительно решился выступить. И на сцене я ощутил невыразимое чувство. Я понимал, что это не просто радость, а осознание того, что сцена дает мне большую свободу. Тогда я посмотрел на группу моего барабанщика. Да, у этого барабанщика была реально хорошая группа. Некоторые вещи они играли просто превосходно. Особенно невероятно мне нравился сам барабанщик.
Благодаря этому я стал искать группу. Тогда я нашел организованную в церкви блюз-группу, двое ребят из которой ходили в школу моего брата, поэтому присутствовали на моем выступлении. Мы репетировали в церкви, в районе Панков, то есть репетировали другие, а я слушал. Если в церкви был концерт, я одалживал для себя электронное пианино у знакомого, который получил его в подарок от своей тети и сам ни разу не использовал. Теперь я уже знал, где находится переключатель Sustain. Я должен был отдавать этому типу за каждый концерт пятьдесят марок. Не за переключатель, а за то, что хотел играть с группой. Но у меня не было выбора.
Мы играли несколько блюзовых композиций и даже что-то из Rolling Stones. Но, так как пел их я, это можно было распознать только при очень большой любви к их творчеству. В качестве подготовки своей партии я каждое утро перед зеркалом практиковал выражение лица Мика Джаггера. В дополнение к их песням мы играли собственные сочинения христианского содержания. «Смотрите, кто счастливо восхваляет Иисуса, аллилуйя, тому он обещает царствие Божие, аллилуйя». Я не понимал, что это значит, но пока мне разрешали играть со всеми вместе, мне было все равно. Хотя некоторые тексты мне очень нравились. В одной из песен говорилось: «Газеты снова демонстрируют нам, что мир должен вооружаться, но мы, христиане, говорим: “Нет. Этого быть не должно, лучше всего вообще туда не смотреть, только как должно быть на самом деле? Можем ли мы защищать мир с оружием в руке?”». Хор продолжал: «Нет! Разве хорошо быть приведенным к присяге? Нет! Так мы никогда не сможем достичь мира без оружия».
У всей группы были нашивки с надписью «Перекуем мечи на орала». Мне казалось это очень смелым. После того как однажды полиция сняла с них эти нашивки, у них появились новые. Они получили их от церкви. Еще мы играли Give Peace a Chance, но пианино там не требовалось, потому что использовался бубен, поэтому я просто тупо торчал на сцене. Это мне приходилось делать даже чаще, чем быть клавишником.
Гитаристы, по крайней мере, стоят с гитарами, висящими на шее, но мы, клавишники, просто стоим за своими инструментами, как у стойки в банке. Это не очень желанная работа – долбящий клавиши.
Но если смотреть в целом, то я получал в группе огромное удовольствие. Мне казался потрясающим сам факт, когда можешь сказать, что играешь в группе. С этой группой, которая называлась Hilflos («Беспомощные»), взявшей название от замечательной песни Нила Янга Helpless, я ездил тогда на настоящие концерты в другие города, чтобы играть там в церквях. Это всегда было довольно утомительно, потому что перед тем, как мы могли наконец-то начать играть, проходили длительные молебны и богослужения. За это время, чтобы не так мучиться, мы умудрялись напиться. Конечно, нам все равно было тяжело, но это уже не так сильно ощущалось. Только было немного неловко оттого, что это могли заметить. Но все же тогда нам не было очень стыдно. Как правило, мы спали в приходской комнате и на следующий день спокойно возвращались домой. При этом мы всегда обращали внимание на то, что в поезде все понимали, что мы – группа.