Впрочем, скоро я объявил, что вообще не пойду в армию. Слухи об этом дошли до директора школы, и это стало поводом не допускать меня до выпускного экзамена. В то время два-четыре ученика из одного класса двенадцатилетней средней школы могли получить аттестат зрелости, если они брали на себя обязательство по крайней мере три года отслужить в армии. Если они брали на себя обязательство стать кадровыми офицерами, то их средняя успеваемость в школе не играла особой роли, и тогда там оказывались такие, кто с трудом мог читать и писать, но, несмотря на это, получили аттестат зрелости.
Но ведь было и огромное количество хитростей, чтобы тебя признали непригодным для службы в армии. Для этого акцентировали внимание на ночном недержании мочи или при медицинском осмотре запихивали внутрь себя кусок сливочного масла, в результате чего уровень сахара в крови или давление стремительно росли. Но на что-то подобное я не решился. Я даже не осмеливался сказать, что не хочу в армию, потому что испытывал элементарный страх перед издевательствами там. Обученные специальным образом офицеры играли на том, что моя совесть нечиста. Они говорили, что это очень прискорбно, что я не хочу ничего делать для своей страны, в то время как она сделала для меня так много. Конечно, я с удовольствием бы сделал что-то для ГДР, чтобы вернуть ей долг, но идти для этого в армию я совершенно не хотел. Поэтому, чтобы не быть призванным, мне было необходимо получить медицинскую справку.
Некоторые врачи из числа друзей моих родителей с пониманием относились к моему положению и могли помочь, но это всегда была лишь отсрочка. Казалось, что в ГДР не было непригодных для военной службы. Я слышал истории об одноногих военнослужащих или страдавших от порока сердца, которых, несмотря на это, призывали. На протяжении нескольких лет это повторялось каждый год во время очередного призыва. Иногда мне приходилось скрываться, чтобы меня не смогли забрать представители военной полиции. Также я не указывал на двери квартиры и на почтовом ящике свою фамилию, чтобы почта не доходила до меня. Я не ждал ни от кого писем.
В 1989 году я в последний раз был вызван командованием военного округа и там сказал, что полностью отказываюсь от службы в армии. Вслед за этим я отправил им письмо, в котором сообщалось, что я страдаю ночным недержанием мочи, вдобавок являюсь гомосексуалистом, весь покрыт татуировками, сидел в тюрьме, к тому же имею не последнее отношение к происходящим в стране политическим переменам. Больше я ничего о них не слышал.
Но в десятом классе я даже не помышлял о таком. В первую очередь мне была нужна отсрочка. И трехлетнее профессиональное образование показалось мне надежным решением.
Отец притащил меня на консультацию по профориентации, на которой было определено, что я должен стать слесарем-инструментальщиком. Я не знал, что это такое. Я полагал, что есть просто молоток и клещи, и не мог себе представить, что это требует отдельной настоящей профессии. Отец, наоборот, радовался, возможно, он сам хотел бы стать слесарем-инструментальщиком.
Эту профессию называют королевой среди всех профессий, имеющих отношение к металлу, хотя специалист по точной механике обязательно скажет о своей профессии то же самое. Мармелад из черной смородины тоже король всех мармеладов. Несмотря на это, некоторые люди предпочитают мармелад из малины. Кстати говоря, я люблю мармелад из черной смородины и смородину вообще. Особенно черную.
Вот так я стал слесарем-инструментальщиком. Положительным в этом было то, что я попал в класс с исключительно приятными учениками. Большинство из них оказались там по той же причине, что и я, и предпочли так получить аттестат зрелости.
Многие пришли из школы с высокими показателями успеваемости, но не имели права на EOS[24], потому что, как это тогда часто называлось, они были «недостаточно политически зрелыми» для этого. Один из них был гитаристом и играл в хеви-метал-группе. Другой хотел стать философом. Третий после однократного прослушивания английских текстов хеви-метал и панк-групп запоминал их наизусть и пел их во время шлифовки напильником.
В начале обучения мы незамедлительно отправились в так называемый лагерь гражданской обороны. Учителя и мастера производственного обучения были нашими военными инструкторами. Они надевали солнцезащитные очки, засовывали учебники за пояс униформы и мгновенно превращались в орущих погонщиков. Мы тогда даже стреляли из мелкокалиберных автоматов.
Я тоже стрелял, но из-за плохого зрения попадал по мишени соседа, так что он после двенадцати выстрелов получил пятнадцать попаданий. Однако это не принесло ему нужную оценку, и он был очень недоволен. Когда я закончил, то показал инструктору пустую обойму, поднял оружие, снял его с предохранителя и нажал курок, совсем так, как меня учили. Но в стволе еще оставался один патрон, и когда я нажал на курок, инструктор все еще держал голову над оружием. Он должен был посмотреть, действительно ли пуст патронник.
Выстрел раздался настолько близко к его голове, что он побледнел и потерял сознание. Мне разрешили поехать домой. Это было очень к месту, потому что у меня намечался концерт с Feeling B и теперь я мог принять в нем участие. В противном случае им пришлось бы играть без меня или взять вместо меня кого-то другого. Собственно говоря, у меня не было времени на обучение в лагере гражданской обороны. И профессия с самого первого и до последнего дня оставалась для меня чужой. Она требовала больших усилий. Я вытачивал из стального блока вороток. Нужно было зажимать различные большие метчики[25], чтобы – какой сюрприз – в отверстии появилась нарезанная резьба. Слесарь-инструментальщик не должен говорить «дырка». Это называется «отверстие». Для изготовления этого воротка мне понадобилась четверть года. Потом я подарил его отцу на день рождения, чтобы он увидел, как хорошо у меня получилось. Ведь я должен был стать нарезчиком резьбы, а это изделие было довольно сложным.
Потом я прорезывал отверстия в пластинах. Допустимая погрешность для меня составляла три сотых миллиметра.
Иногда нас отправляли на производство. Вероятно, там не успевали выполнять план, и наша помощь была бы очень кстати. На огромном гибочном станке мы должны были сгибать шпиндели. В первый же день мы по ошибке нажали несколько кнопок одновременно, и тогда станок сам себя разрушил – с такой огромной силой, что балки согнулись и вырванные болты полетели через цех. Тогда в качестве наказания нас заставили в течение недели точить сверла. Точить их надо было до тех пор, пока до острия будет невозможно дотронуться. Это похоже на то, как точат карандаши, только точить сверло нужно гораздо дольше, чем карандаш.
А еще на нашем предприятии изготавливали мусорные контейнеры. Мне разрешили выпилить трафарет с буквами для нанесения надписи: «Пожалуйста, не бросайте горящий пепел». Каждый день я видел на мусорных свалках города свои надписи. Конечно же, это были надписи моих предшественников, но, несмотря на это, я все равно был горд.
Помимо этого, наше предприятие производило грили, в которых на углях готовят еду. Они экспортировались на Запад. Тогда мы упаковывали в картонные коробки небольшие записки. Иногда мы клали в коробки какие-то маленькие сувениры, например несколько оставшихся гаек или печенье. Каждые две недели грузовик под наблюдением пограничников заполнялся продукцией и уходил на Запад. Нам разрешалось загружать коробки, и, если бы кто-то из нас спрятался между коробками, никто бы этого не заметил. Грузовик пломбировали на нашем дворе, и затем он отправлялся прямо на Запад. Только мы не хотели уезжать.
Наверное, удивительно, как много радости я получал от работы и от того, сколько нового узнавал. Вскоре я уже мог управлять токарным, фрезерным и шлифовальным станками, а еще ленточной пилой. И я действительно научился шлифовать вручную. При работе с инструментом, режущим металл, требуется немало хитростей, потому что это очень сложно. Мне понадобилось больше полугода, чтобы овладеть изготовлением. И тогда это выглядело как-то сморщенно, можно сказать, очень своеобразно. У моих же однокурсников, наоборот, детали выглядели как будто из магазина. Кажется, у них все получалось лучше, чем у меня.
Как только наставник отводил взгляд, все сразу обращались к своим частным работам. Тогда ребята мастерили себе светильник или шлифовали головку блока цилиндров для новенького мопеда. Один даже принес с собой армейскую газету с руководством по разработке винтовок и пистолетов, и мы с восторгом отнеслись к этому делу. Мне поручили выточить барабан револьвера. Не успели мы это закончить, как в мастерскую пришли несколько полицейских. Нам не удалось узнать, кто их вызвал. Полицейские немного поругали нас и прямо на месте проверили, подходят ли их патроны к нашему оружию. К счастью, этого не случилось.
Потом я принял решение изготовить что-то полезное. Мне срочно требовалась подставка под клавиатуру. До тех пор на концертах я клал свой Casio на сложенные коробки из-под пива или оставшийся свободным стол, если мне не удавалось найти трибуну или еще что-то подходящей формы. Так что я соорудил себе подставку, собрав сверху и снизу несколько стальных прутьев в стальной каркас, а снизу прикрепив ножки.
Так как подставку спроектировал и соорудил я сам, она оказалась неустойчивой. Когда я положил на нее Casio, она стала раскачиваться, а во время игры отпрыгивала от меня. Ножки были сделаны из слишком тонких стальных прутьев и очень легко гнулись. Так что позже моя подставка не могла стоять самостоятельно, и мне перед концертом приходилось к чему-то ее прислонять на сцене. Один раз она опрокинулась, когда кто-то прошел по кабелю. Во время выступления я поддерживал подставку снизу двумя большими пальцами, чтобы она от меня не ускользала. Из-за этого я не мог правильно играть. А когда я ненадолго забывал ее придерживать, то потом удивлялся, куда это делся мой Casio.