Мы все время были в поисках новой музыки. Некоторые из наших друзей регулярно слушали радиопередачи Джона Пила[37] и записывали фрагменты или целые передачи на кассеты. Когда мы наведывались к ним, то в тишине слушали кассеты и потом долго вели разговоры о музыке. Если кто-то получал с Запада новую пластинку, он сообщал об этом всем, и мы встречались у него дома. Тогда торжественно проигрывалась вся пластинка. Все мы сидели молча и напряженно слушали. Ни одна деталь не ускользала от нашего внимания. Если бы музыканты знали, как высоко мы их оцениваем и насколько серьезно воспринимаем, они, несомненно, были бы очень рады. Это было похоже на дегустацию какого-нибудь поразительного блюда.
Потом я скромно пытался приносить кассеты, записанные лично мной. Однако мы все же стремились к настоящей музыке. Так, мы увлеченно слушали пластинки Caspar Brötzmann Massaker и благостно стонали под его аккорды. Мы слушали Fehlfarben, The Cult, Sisters of Mercy, The Cure, Interzone, а с одним из друзей, у которого был особый вкус, мы ставили записи Coil, Front 242, Der Plan, Butthole Surfers, Nitzer Ebb, того же Laibach и Borghesia. Когда у него появился новый альбом Suicide, мы, не принимая во внимание соседей, повернули ручку усилителя на полную громкость и на воображаемых гитарах дважды проиграли всю пластинку как бешеные.
Позже, когда однажды меня пригласили на концерт в Дрезден, со мной не было группы, я перезаписал эту пластинку на кассету на цифровом магнитофоне, чтобы петь под эту запись. Еще я взял с собой своего чилийского друга и одного музыканта. Пока мы на автомобиле ехали в Дрезден, я репетировал пение. Я надеялся, что никто не распознает, что это пластинка. Когда наш концерт начался, я заметил, что во время перезаписи сделал что-то не так. Я неправильно выбрал частоту, и теперь из акустических колонок раздавался лишь адский грохот. Музыка была перезаписана через оцифровку, и при обратном преобразовании ее структура исказилась.
Несмотря на все, я верил, что это нисколько не заметно, и вопил в микрофон. После выступления все были под глубоким впечатлением. Техник сказал мне, что еще ни одну группу он не микшировал так плохо. Никто не догадался, что наша музыка на самом деле была пластинкой группы Suicide, и я сам был удивлен даже больше, чем зрители.
Потом мы слушали музыку Metallica, The Prodigy, Ministry и Pantera. Теперь уже до нас дошло, что мы реально отстали. Все современные группы были намного лучше, чем мы.
Впрочем, в те времена в Германии музыкальный пейзаж выглядел довольно печально. Существовали некоторые группы, которые пели по-английски и ориентировались на Red Hot Chili Peppers. Удо Линденберг и Die Ärzte были мимолетными и быстро отошли. Оставались еще Westernhagen, Grönemeyer, Клаус Лаге, Петер Мафай и Die Toten Hosen. Распались почти все восточногерманские группы, которые мы знали. В связи с этим многие музыканты уже не знали, что делать.
Таким образом, на репетициях снова и снова встречались разные комбинации людей, пытавшихся создать друг с другом что-то новое. С одной из таких групп играл наш барабанщик. Он никогда не чувствовал себя по-настоящему комфортно с Feeling B, потому что ощущал себя всегда как будто гостем, он вел себя не как полноценный участник группы. А еще его не удовлетворяла наша музыка. Он хотел играть в такой группе, где музыка воспринималась бы более серьезно, чем в Feeling B, ведь в ней на самом деле создание музыки было больше похоже на тусовку.
По крайней мере, в этой новой группе никто не пытался быть смешным. Напротив, их музыка была жуткая, энергичная и зловещая. Услышав их, можно было почувствовать настоящий страх. Такой, будто находишься на пороге неконтролируемой вспышки насилия. Эта группа и в жизни обладала таким безумием, что басист для того, чтобы продолжить играть там, даже отказался от работы в другой преуспевающей группе, уже находившейся на пике успеха. Однажды наш гитарист отправился на их репетицию и сразу же решил там остаться. Барабанщика вначале все это не так увлекало, ведь он специально искал группу, как можно более далекую от Feeling B. Складывалось так, что не все члены этой новой группы были согласны принять в коллектив меня, но я вновь воспользовался тем, что в то время, за исключением меня, просто не было свободных клавишников. А клавишные у них должны были быть обязательно, чтобы звук получался более механическим.
Когда они спросили, хочу ли я играть вместе с ними, сначала я не мог определиться, потому что все еще принимал участие в Feeling B. Но, когда я попал на их репетицию, все обернулось совсем по-другому. Музыка в буквальном смысле была невыносимо громкой и жесткой. Это вообще не имело ничего общего с Feeling B. Правда, я испытывал небольшой страх перед тремя мужчинами, потому что еще не так хорошо был знаком с ними, но в то же время был ослеплен манерой их игры. В этой группе на самом деле создавалась серьезная музыка. Но это происходило без напряжения. В Feeling B мы всегда пытались играть очень быстро и очень безумно, но в большинстве случаев получалось наоборот. Теперь же мы играли медленно, но с реальной мощью.
Я с первой минуты понял, что хочу остаться с ними. К тому же тут мне не пришлось бы играть слишком много беглых комбинаций, ведь вместо них от меня ожидали скорее шумовых эффектов. И без знания и понимания этой музыки я играл то, что приходило мне в голову в первый момент.
Затем я пытался почувствовать в этой музыке себя, найти места, которые сам мог бы разработать. Это оказалось для меня огромным испытанием. Я надеялся, что группе понравятся мои идеи. Каждое, пусть даже небольшое одобрительное высказывание заставляло меня чувствовать себя ужасно, счастливым. Но, даже если никто ничего не говорил, было тоже неплохо, хотя бы потому, что уже никто больше не хотел выкинуть меня из группы. Как это было и в Feeling B, я обрубил свою личную жизнь и полностью посвятил себя группе. Мы репетировали каждый день. Естественно, после репетиции мы не расходились, а оставались, чтобы выпить и побеседовать, причем возникало довольно много идей. Таким образом, я хотел, чтобы мы вместе репетировали, и вместе бездельничали, и вместе рассуждали, и придумывали новые идеи, а потом опять репетировали, выпивали, разговаривали и так далее. Тогда для меня постепенно поменялся подход к игре на музыкальном инструменте. Для меня было не так важно принимать участие в исполнении каждой песни. Если в наших песнях мне предоставлялась возможность хоть немного прорабатывать их со всеми вместе, лишь подать идеи аранжировок, которые у меня были, то это влияло на мою самооценку, ведь придумать идею так же трудно, как придумать сложную композицию, а затем сыграть ее.
Но позже, когда мы делали записи, я обнаружил, что в девяти случаях из десяти песни звучали значительно лучше, если мои следы были из нее удалены, а не использованы.
В самом начале это лишало меня сил. Но постепенно я научился радоваться, когда в конце концов песня просто хорошо звучала, независимо от того, содержались ли в ней мои предположительно потрясающие идеи или отсутствовали. Мои находки отражались на мелодии и сопровождали ее дальше, таким образом определенно влияя на создание песни. Мелодию для вокала гораздо легче найти, если уже есть музыка, составляющая основу. И если затем исполнить вокальную составляющую, то мне уже не требовалось подыгрывать. Это можно представить себе, например, как строительные леса при возведении дома. Без лесов не обойтись, но когда дом будет готов, их демонтируют, потому что они больше не нужны. И хотя в итоге я мог выбросить следы своих клавишных, то есть снести леса, для песни и музыки они все равно были очень значимыми.
Иногда я просто начинал что-то играть, зная, что позже этого не будет слышно в песне, а будет служить своего рода заполнением, потому что в этом месте не получится вставить ничего другого. И я полагаю, что благодаря в том числе и этому наша музыка всегда остается интересной для восприятия.
Некоторые мелодии, которые я играю, сочинил кто-то из нашей группы. Они просто не могли прийти в голову мне, потому что я всегда мыслю только в своем собственном узком русле. Я могу с удовольствием играть такие фрагменты, которые впоследствии очень удачно подходят к песне. К примеру, я всегда говорю, что мне очень нравится игра наших гитаристов. Дело в том, что я давно расцениваю себя не более чем долбящим клавиши. Для меня гораздо важнее слушать, возможно, потому, что при этом я получаю возможность поймать замысел, который необходим песне, и мне удастся реализовать и сыграть задуманное.
Когда мы чувствуем, что рождается новая идея, то воспринимаем это как вознаграждение. Это похоже на состояние опьянения. Тогда мы играем этот фрагмент множество раз и радуемся, словно маленькие дети. И становится совершенно не важно, кто что играет. Тут главное – чувствовать и ничего не испортить. Эти замечательные эмоции иногда длятся больше недели. И этот фрагмент получается настолько хорошим, что мы все знаем, что уже не сможем отказаться от него. Потом мы радуемся, как сумасшедшие, тому, что когда-нибудь сможем выпустить эту песню.
Шутя, мы рассуждаем о том, что станут говорить об этой песне некоторые люди. Хотя до этого момента довольно часто предстоит пройти долгий путь, который может длиться более двух лет.
Но у всех нас есть твердая уверенность, что эта песня будет удачной. И пока мы с радостью ожидаем работы над ней, возникает восприятие нюансов – как наилучшим образом исполнить песню на наших музыкальных инструментах. И песня внезапно нас находит. Мне кажется, эти бесхозные, еще не созданные песни постоянно летают в воздухе, как привидения, и испускают волны, как мобильные телефоны. Только мы должны суметь дождаться того момента, когда поймаем песню. Иными словами, мы должны неделями сидеть в репетиционном зале и играть. И это не напрягает меня, а даже наоборот, мне это очень нравится. По крайней мере, так было всегда.