Задержанная выронила сигарету прямо на колени.
— Сгоришь, Лариса! — вскрикнул Качалов.
Но та сидела, как завороженная.
Сергей Владимирович тронул ее за плечо и указал на тлеющую сигарету.
Лариска, машинально сбросив окурок, тряхнула головой. В глазах у нее появилась какая-то бесшабашная тоскливая удаль. Она схватила новую сигарету, судорожно затянулась.
— Пиши, начальник, черт с тобой. Расколол.
— Зачем же хулиганить, Чувилина? Иди-ка лучше и подумай обо всем. Учти и пользу чистосердечного признания, и то, что тебе только двадцать. Все учти.
Лариска медленно поднялась, поправила юбку и тут заметила прожженную сигаретой дырку.
— А ведь ты прав, начальник, я на самом деле сгорела. Смотри!
— Я еще пять лет тому назад говорил тебе: одумайся. Ты не обратила внимания на мои слова. Иди, Лариса. Поразмысли, как вести себя на следствии, а то дотла сгоришь. Так-то вот.
Стараясь не разбудить Генку, Настасья осторожно соскользнула с кровати, просунула ноги в домашние шлепанцы и принялась наводить порядок в комнате. Через полчаса стол снова был уставлен закусками, а посредине возвышалась бутылка шампанского и хрустальный графин с коньяком.
Настасья отошла к двери, придирчиво посмотрела на дело своих рук, поправила завернувшийся угол накрахмаленной скатерти и села возле кровати. Несколько минут она пристально смотрела на спящего, потом, вздохнув, поцеловала его в щеку.
— Геночка, вставай! Скоро Аким Акимович пожалует.
Спящий что-то пробормотал и повернулся на другой бок. Настасья принялась его тормошить.
— А? Что? — протирая глаза, сел в постели Генка. И тут же увидел накрытый стол и прыгнул к нему. — Ну и баба, молодец! — он схватил кусок сыра и убежал в ванную.
Когда сели за стол, Настасья попросила:
— Только, Гена, чур, по маленькой. Вот-вот подъедет Аким Акимович. Если спросит — ты у меня не ночевал, а зашел с утра по делу.
— Само собой, — Генка опрокинул рюмку.
Ровно в одиннадцать в комнату вошел Овеченский. В новом светлом костюме, в массивных очках с дымчатыми стеклами и фотоаппаратом на груди, он походил на иностранного туриста. Настасья приняла у него из рук небрежно поданную легкую шляпу.
— А этот чего здесь? — поправляя перед трельяжем редкие волосы, спросил Аким Акимович.
— Дело есть, — ответил Генка.
Овеченский натянуто улыбнулся, показывая золотые зубы.
— Ко мне или к ней?
— Какие у меня дела к Настасье?
— Ну смотри, малец! — разговаривая, Овеченский обошел вокруг стола, удовлетворенно крякнул и легонько шлепнул Настасью ниже спины. — Угодила! Присядем и начнем, помолясь, — Овеченский картинно перекрестился.
Когда выпили по второй, Настасья вышла на кухню. Овеченский подсел ближе к Генке.
— Выкладывай.
Генка рассказал о встрече в ресторане, показал записку. Аким Акимович переписал номер телефона и вернул записку обратно.
— Звонил?
— Как же я мог, не сказав вам, Аким Акимыч!
— Это верно. Без меня никак нельзя. А вот сейчас звони.
Генка метнулся к телефону.
— Ты что, опух, что ли? — удержал его Овеченский. — Продумай, что сказать. Нежность, переживания должны быть в голосе. А ты сразу за трубку. Если мужик подойдет, спроси: «Гастроном номер двадцать?» Ну, а если она, издалека начинай.
Генка прополоскал рот шампанским, снял трубку и набрал номер.
На том конце провода раздался мелодичный голос.
— Элла Викентьевна? — спросил Генка и подмигнул Овеченскому.
— Да, — послышалось в трубке.
— Добрый день. Как вы себя чувствуете? — Генка скорчил рожу.
— Кто это так беспокоится о моем здоровье? — поинтересовалась женщина.
— Ай-я-яй! Так быстро вы забываете тех, кто постоянно думает о вас? — Генка глубоко вздохнул. — Это Николай.
— Ах, это вы. Я уж подумала, что ваши взгляды в ресторане только мое воображение.
— Что вы, Элла Викентьевна, как можно!
— Николай, называйте меня лучше Эллой.
Овеченский не ожидал такой прыти от своего крестника, настолько искусно вел Генка разговор по телефону. От удовольствия Аким Акимович потирал руки.
— Кто тебе дал науку?
Генка заулыбался.
— Ну, а та, — спросил Овеченский, — у которой ты спал? Как ее...
— Марина, — подсказал Генка.
— Да. Она как?
— Сильна, Аким Акимович, сильна! Но мне неохота было с ней связываться, вот я и прикинулся, будто сплю. Так она подошла и говорит: «Фи, дикарь!»
Лицо Овеченского расплылось в улыбке.
— Дикарь? Так и сказала? Ну и дела! Ты мне ее покажи.
Генка подмигнул Овеченскому и наполнил рюмки.
На следующее утро Генка сходил в парикмахерскую, потом купил букет цветов и отправился к Рижскому вокзалу. Там он быстро разыскал голубую «Волгу», взглянул на номер и подошел к машине.
Элла Викентьевна, протянув ему загорелую руку в капроновой перчатке по локоть, приветливо улыбнулась:
— Вы пунктуальны, Николай.
— Как же я мог иначе?
Женщина распахнула дверцу:
— Прошу!
— И за какие заслуги столько любезностей? — усаживаясь рядом с Эллой Викентьевной, проговорил Маркин.
— Авансом, — загадочно улыбнулась женщина.
Всю дорогу Генка рассказывал забавные истории. Это веселило Эллу Викентьевну. Она то и дело, любуясь, поглядывала на своего спутника.
Машина остановилась в самой чаще леса. Элла Викентьевна легко спрыгнула на траву, сцепила оголенные руки на затылке, вздохнула полной грудью и потянулась, отчего платье у нее плотно прилегло к телу, обозначив полноватую, но еще стройную фигуру. Затем она круто повернулась, подбежала к Генке, схватила его за руку и повлекла в глубь леса. Генке почему-то стало жаль эту по-детски веселящуюся женщину. Ему захотелось бежать отсюда. А Элла Викентьевна все тащила и тащила его за собой, напевая какую-то сумбурную мелодию. Но вот она внезапно остановилась и заглянула в побледневшее Генкино лицо. И опять, как тогда в ресторане, оценила все по-своему.
Тем временем преступник уже вышел из оцепенения. Его охватила злость. Он думал: «Вот баба, все берет от жизни! А за какие такие коврижки? Я вор. А она? Она тоже. Нашла себе старого мужа, набитого грошами, и обирает его. А я нюни распустил».
Женщина вплотную приблизилась к Генке.
— О чем вы задумались, Николай?
Генка отрывисто вздохнул и потупился:
— Неужели вы не понимаете, Эллочка?
Элла Викентьевна запрокинула голову, дрожащим телом прижалась к нему и зашептала:
— Милый ты мой...
Получив санкцию на арест Чувилиной и ее дружков, сотрудники МУРа и следователь не спешили с очными ставками. Они хотели как можно больше узнать о связях арестованных. Потому и пропадали целыми днями среди населения домов, где жили задержанные. Вскоре стало известно, с кем Чувилина и ее приятели водили компанию. Так нити потянулись и к другим участникам преступной группы.
Для сотрудников милиции наступила напряженная пора, пришлось создавать оперативную группу. Последовали аресты, обыски, допросы, очные ставки. Преступники до того запутались в своих показаниях, что в конце концов, как это обычно бывает, начали говорить правду, стараясь свалить вину друг на друга.
Уголовное дело было закончено в течение полумесяца и направлено в прокуратуру. Но Качалову не давала покоя одна невыясненная подробность: Чувилину несколько раз видели с симпатичным стройным молодым человеком. Почему о нем не упомянул никто из грабителей? Ни слова не сказала и сама Лариса. Кто он? Случайный знакомый преступницы или компаньон? Эта мысль тревожила капитана. Сергей Владимирович поделился своими сомнениями с начальником отдела полковником Батуриным. Тот насторожился и попросил еще раз все проверить. Сергей Владимирович побывал в прокуратуре, просмотрел показания арестованных, по нескольку раз беседовал с потерпевшими, но они не давали никаких данных о человеке, по приметам похожем на знакомого Ларисы, о котором говорили ее соседи. Тогда Качалов поехал в следственный изолятор, чтобы поговорить с самой Чувилиной.
— Ах, вот вы о ком! — всплеснула она руками. — Был у меня такой красавчик, но это к делу не относится. Адрес у него на лбу не написан, а зовут его Николаем (так Маркин рекомендовался всем новым знакомым, немногим открывал он свое настоящее имя).
Визит к матери Чувилиной тоже ничего не дал. Она нехотя ответила:
— Звонил тут один.
— Что же вы ему сказали?
— В тюрьме моя шлюха, вот что!
За тридцать рублей, обещанных Генкой, Настасья согласилась присутствовать на судебном процессе. Дослушав приговор до конца, она поспешила к ресторану «Кристалл», где он уже ждал её.
Сделав заказ, Генка придвинулся ближе к Настасье и стал слушать ее заговорщический шепот. По мере того как она рассказывала о ходе судебного процесса, Генка все больше мрачнел. Слова Настасьи свинцом давили ему на сердце, тело бил мелкий озноб. Он до краев наполнил пивной бокал коньяком и залпом выпил. По телу разлилась истомная теплота, но страх не отступал. Вдруг, словно на что-то решившись, Генка выпрямился во весь рост, бросил на стол деньги и быстрыми шагами вышел из зала.
— Шеф, — крикнул он водителю такси, — в Измайлово.
...Долго бродил Маркин по аллеям парка и все думал, думал. Не выходила из головы и мучила мысль о судьбе Лариски. И не только потому, что Генка любил эту красивую и податливую девчонку, но и потому, что он нутром чувствовал: судьба Лариски — его судьба. Так непременно будет. Развязка с каждым днем приближается. «Ну, хорошо, — рассуждал он, — наживусь я на Эллочке, прокучу деньги, а дальше что? Дальше опять надо подыскивать дело... И так всегда, всю жизнь. Всю жизнь надо прятаться, одному идти против всех. Люди пока терпят, а потом, глядишь, скажут: хватит, повозились с ним». Генка поежился.
— А была ли жизнь? — произнес он вслух и с испугом огляделся по сторонам: никого. Этот вопрос назойливо сверлил мозг и требовал ответа. Что-то в душе робко подсказывало: «Иди на Петровку, расскажи все и начинай жизнь сначала». Но страх тут же нашептывал: «Иди, иди, еще срок схватишь!» Маркин далеко отшвырнул окурок, сплюнул со злобой и направился к шашлычной. Но и большая доза спиртного не принесла облегчения. Наоборот, Генка еще сильнее почувствовал свое одиночество. Не с кем поговорить, некому излить накопившуюся горечь. Лариски нет, от Настасьи воротит, к дружкам пойти — Аким запретил. Так и сказал: «Ты, Генка, для всех «завязал» — и баста. Ты работяга. А будешь с братвой путаться — вмиг продадут».