…Состоялась первая вылазка студийцев на этюды. Повсюду пестрели хрупкие лоскуты снега с подталыми закрайками, а посреди берез синели рябящиеся на ветру лужи… У Вани новый этюдник из Михеевой фанеры, у меня походный стульчик, у девчат альбомы и акварельные краски. А Николай Станиславович поставил этюдник на раскладные ножки, рядом установил зонт — устраивался основательно. А мы, перебегая с бугра на бугор, искали место посуше и покрасивее.
— Дело вовсе не в красоте! — наставлял художник. — Дело в том, чтобы понять натуру, научиться красками передавать настроение, то есть состояние природы: пасмурный, солнечный, ветреный ли день…
Но мы долго не начинали работать, а издали, или ненароком, проходя мимо, все посматривали, как пишет наш руководитель. И незаметно, один по одному, собрались за его спиной. Николай Станиславович смешивал краску на палитре и быстро, мазок к мазку, писал стволы, глубоко-синюю лужу и отраженные в ней небо и лес. Лоскуты снега холодно сверкали на солнце.
Сердце у нас замирало и прыгало в груди от восторга — все получалось здорово! Мы начали подталкивать друг друга и разбаловались. Потом затихли, сгрудились на островке, будто зайцы, и стали писать этюды. Девчонки уединились и работали акварелью, обмакивая кисточки в весеннюю воду.
Николай Станиславович, наблюдая за нами, подумал, что мы замерзли — ветерок был свежий. Он вырвал из альбома плотный белый лист, сделал кораблик и пустил его по ручью. Мы обрадовались, закричали, но не успели перехватить. Кораблик, ныряя на перекатах и волнах, проплыл мимо. Обо всем этом мы с Ваней записали в дневниках, но утаили о разборе наших этюдов. Одним была похвала, кому-то выволочка с назиданиями, а в общем для всех полезный разговор.
— Надо кисточками писать, — говорил Николай Станиславович, — а не мазать, как помелом. Ручей должен казаться текучим: то блеснет на солнце, то скроется под снегом.
На этот раз, кажется, попало Ване. Однако это не задело его самолюбия, критику он считал нужной. А в напутствие Николай Станиславович еще сказал: «Не забывайте, что работать надо, разув глаза — смотреть сравнениями: теплое с холодным, сколько темного и что самое светлое, что ближе, а что дальше — передний план сравнивать с дальним».
Весна дурманит цветением, впечатляет красками, пробуждает жизнь. Люди вышли за околицы вскапывать землю, садить картошку. Ваня помогал бабушке, а потом мы с ним делали у нас во дворе кизяки. Работали проворно, чтобы закончить поскорее и пойти на этюды.
— Молодцы-удальцы, — похвалила нас мама, утирая пот с разгоряченного лица.
День был жаркий. Воду для кизяков мы собрались было таскать из ямы на задворках. Когда пришли и Ваня хотел зачерпнуть ведром, то заметил черного жука. Он, огребаясь лапками, как веселками, погрузился на дно ямы.
— Подожди! — остановил меня Ваня. — Здесь поселился жук-плавунец, пускай живет, а воды мы наберем из лотков.
Моторы день и ночь откачивали воду из шахт, она неслась по деревянным лоткам, наполняя разрезы Жуковский, Шалыгинский и другие. Мы купались в этих искусственных водоемах, устраивали соревнования по плаванию, писали этюды с отражением шахтных копров.
Не раз мы с Ваней наблюдали на шахте, как женщины-откатчицы толкали вагонетки по эстакаде. Днем и ночью, в дождь ли, когда лампочка едва светит в косых струях ливня, они вдвоем катили вагонетки в дальний конец эстакады, сваливали там руду и налегке подкатывались обратно. Ваня задумал скульптурную композицию «Откатчицы», но ему не удавалось движение, тогда мы решили порисовать друг друга у старой вагонетки. Нас увидела проходившая мимо шахтерка Лида. Она шла из ночной смены в мокрой брезентовой спецовке, очень огрублявшей ее фигуру, широкие штаны сковывали движение. Шахтерка была в каске, надетой на клетчатый платок, и с лампой-карбидкой. Из-под платка выбивались светлые волосы, Лида поправляла их, приближаясь к Ване, как будто намереваясь позировать. Она давно просила нарисовать ее.
Ваня воспользовался этим и стал рисовать Лиду возле вагонетки. Девушке было интересно, что получится, и она краем глаза видела, как бегал по листу карандаш, оставляя прерывистые, угловатые, округлые линии. Каждая линия оценивалась: «Похоже, или не похоже» — и художник то и дело пускал в ход резинку…
Рисунок остался незаконченным. Качинский все же отметил его и решил пригласить в студию шахтера, чтобы мы порисовали его на занятиях. Но вначале провел с нами экскурсию на шахту «Октябрь», после чего стал писать «Подземного бурильщика». Собирая материал по этой теме, Николай Станиславович спускался и рисовал в шахте.
В сумерках Ваня сидел на оструганных бревнах. Плотники начали ставить сруб на пустыре, густо заросшем птичьей гречишкой, конотопом, душистой пустоцветной ромашкой. Первый венец уже покоился на развале золотисто-оранжевой щепы. Пахло свежестью и прохладой. Где-то далеко, может быть, над демаринским бором, собиралась гроза. Посверкивали молнии, и Ваня едва улавливал отдаленные раскаты. Неожиданно его привлек фосфоресцирующий в траве огонек. Он манил к себе загадочным светом. Ваня опустился на колени, чтобы разглядеть, но ничего, кроме холодного сияния, не нашел. И, удивляясь влекущему свету, он вспомнил рассказы о разных таинственных свечениях. Однако уже знал, что это крохотный жучок зазывал на свидание подобного себе.
Теплый и тихий воздух летней ночи не колыхнется и даже не дрогнет под крылом ночной птицы. Было так легко и вовсе не верилось, что где-то шла война…
Ваня спохватился: утром плотники могут растоптать светлячка, и потянул руки к огоньку. Сорвал осторожно пучок травы, и сразу погасло холодное свечение. Затаив дыхание, он стал ждать. Прошло какое-то время, фонарик снова зажегся, тогда Ваня бережно понес его в ладонях, будто плененную звездочку, в укромное место.
А ночью Ваню разбудили глухие раскаты грома. Молнии вспыхивали беспрестанно, высвечивая щели в ставне. Вот отчего ярко зажегся светлячок и мерно перестукивали кузнечики — предвещали грозу. Но шумный, спорый ливень, припустивший вслед за последним раскатом грома, он заспал.
Родное мое село Кочкарь стоит в пяти километрах от Пласта, на речке, которая малым притоком впадает в другую, а та в большую и через Тобол, Иртыш и Обь достигает Ледовитого океана, далеких окраинных земель России, куда нам пока и не мечталось.
Мы с Ваней собрались в село на этюды. Вначале зашли на мост, постояли, облокотившись на перила. Песчаное дно просвечивалось солнцем, выявляя стайки пескаришек, но наше внимание привлекли зареченские тополя на старом кочкарском кладбище. Я помнил их с детства. От нашего дома было слышно, как шумели густые купы деревьев, особенно перед грозой. К ночи деревья затихали настораживающей чернотою, а вдалеке за ними светились огни Пласта.
У каменных кладбищенских стен разрастались седые полыньи, бархатистые репейники. На стену вспархивали чеканы — небольшие птички и тревожились, как будто ударяя камешек о камешек: «чек-чек, чек-чек».
Красовались царственно-малиновые колючие татарники. В жаркий час навещали их бабочки, грациозно раскладывая пестрые крылышки.
Бросая широкую тень, тополя матерели и крепли на земле, удобренной прахом селян. Забирая влагу из-под каменной стены, деревья гнали ее по стволу, по раскидистым ветвям к вершинным листьям. Над ними высоко-высоко в одиночестве парил коршун. Свободный полет птицы и недосягаемые вершины тополей захватили нас с Ваней. Листья временами, словно очнувшись, начинали плескаться, чешуисто сверкая на солнце, а сникнув, обвисали, точно паруса в безветрие.
Кладбище пугало запустением, могилы заросли акациями, сиренью, надгробия покосились, а кое-где были свалены. В тишине хозяйничали пташки, то и дело перепархивая над кустами.
Ване пришло на память стихотворение незнакомого нам поэта Надсона, которое нашел он, листая у бабушки журналы «Нива», и попытался вспомнить:
На ближнем кладбище я знаю уголок,
Свежее там трава, не смятая шагами…
— Нет, слишком пессимистично, не стоит нагонять тоску, — заключил он.
Да и мы уж знали, как пожурил бы нас Николай Станиславович за сентиментальность, тем более, что он всегда был за боевое настроение — держать хвост морковкой!
Одинаково увлекаясь живописью и лепкой, Ваня смотрел на некоторые надгробия, как на скульптуры. Расчищая замусоренную плиту, он погладил ее, не скрывая желание испытать, как обрабатывается камень, сказал:
— Я бы взял с собой отбитый кусок мрамора и попробовал бы что-нибудь вырубить из него. Только об этом не должна знать бабушка, — предупредил он, — а то, пожалуй, посчитает кощунством и осудит нас.
Ветер, набегая с реки, колыхнул покорные слабому дуновению травы, подобрался к нижним ветвям и, крепчая, поднимался вверх, раскачивая ярус за ярусом. Тополя напряглись, кипя листвой и дрожа всеми ветвями враз. Лишь глухо постанывал старый тополь. Невесть когда молния прожгла его ствол от вершины до комля и тогда же бурей сорвало ветвь. Ее приняли, будто на руки, живые и раскачивали теперь.
Буйство листвы походило на морской прибой. Но нам еще неведомы были ни шум моря, ни южные, ни северные побережья земли. Да и кто знает, какие края полюбились бы больше.
Домой мы шли уставшие. По очереди несли мраморный обломок, завернутый в рубашку Вани. Он всю дорогу мечтал о том, когда возьмется за зубило, да радостное ожидание омрачилось. Пока тащили до Пласта, не заметили, как острым углом протерло рубашку.
Дома он сразу же начал обрабатывать мрамор плоским зубилом, молотком, напильником — вырубал, вытесывал что-то и чувствовал, как податлив камень в его руках. Утешив свое любопытство, Ваня пошел в клуб, взял в библиотеке книгу «Микеланджело», держал ее у себя на столе и вчитывался так, как будто бы даже слышал великого гения и видел его за работой. А в тетрадку выписал: «Микеланджело несколько раз ударил резцом, чтобы испытать твердость мрамора», — это же недавно проделал он сам.