Ваня взял с комода зеркало, поставил на подоконник и, всматриваясь, приглаживал челку: «Не нарисовать ли себя?» Долго примерялся, заглядывая в зеркало то исподлобья, то повернувшись вполоборота. Вспомнил автопортрет Крамского с элегантной бородкой и машинально потрогал свой заострившийся подбородок, щеки — исхудал на скудном пайке. Приближался второй год войны.
Он уже прошел медицинскую комиссию и получил в военкомате приписное свидетельство. Это сразу повзрослило его, в то же время Ване жаль было расставаться с изостудией, с березовым парком, где нередко писали этюды. Вспомнилось, как недавно ходили в лес рисовать, но полдня провели, не раскрывая альбомов. Следили в траве за муравьями, разглядывали шмеля. Он гудел у Вани под носом, сердясь, что тот бесцеремонно дышал на него, и все-таки работал.
— А мы! — возмутился Ваня и вскочил, укоряя себя за безделие: — Как мы допустили, чтобы лень овладела нами, когда надо дорожить каждым часом — и рисовать, рисовать! Мы должны поклясться нашим березам — работать каждый день.
Тогда мы сочинили «Клятву юного художника»:
«Я, юный художник, принимаю клятву и обязуюсь каждый свободный час уделять искусству. Клянусь не выпускать из рук карандаш и бумагу в любых условиях. Должен много учиться, познавать природу, изучать старых мастеров — лишь тогда только можно стать художником!»
Клятва была вклеена первой страницей в дневниках и скреплена подписями. Это было серьезно, и мы верили, что будем выполнять ее, если даже придется, то в окопах и под огнем, как боец-художник, о котором рассказывал наш сосед, вернувшийся раненым с фронта. Все мы уже познакомились с военной присягой, не раз прочитав ее на плакате «Родина-мать зовет!»
Повертев зеркало, Ваня выбрал подходящее освещение, когда затененная сторона лица контрастно выявляла форму — и начал рисовать. Овальным движением карандаша он наметил контур лица, затем профильную линию, глаза, губы, в распахнутом вороте шею, плечи. В общих чертах сходства пока не наблюдалось, а детали прорабатывать было еще рано.
«Рисовать — это рассуждать!» — помнил Ваня завет Чистякова, прочитанный в журнале «Юный художник». И еще один: «Рисуешь глаза — смотри на ухо». Но ухо как раз не получалось, зато глаза он рисовал с большим желанием, постепенно выявляя их. Рассуждать, думать, это ему было понятно, и вот уже штрих в рисунках головы проложен живо и по форме. Форму он чувствовал хорошо, ему помогала лепка из глины. Николай Станиславович всегда отмечал трудолюбие, верный подход к работе Вани Чистова и ставил его в пример.
Увлекшись, Ваня не слышал, когда квартирантка Клавдия вскипятила самовар. Она принесла ему кружку чаю, заваренного мятой. Отдохнувшая после ночной смены в шахте и одетая в легкое ситцевое платье, женщина казалась помолодевшей. Стеснительный Ваня поблагодарил ее, чувствуя, как горят щеки. Клавдия с любопытством заглядывала в альбом, навалившись ему на плечо. Юноша вовсе засмущался и торопливо встал, предлагая смотреть на рисунок издали.
Клавдия, так же взволнованная и не менее смущенная чем-то, глянув на портрет, воскликнула:
— Ба-а-тюш-ки-и! Похож-то как!
Захватив щеки руками, она смотрела, качая головой, и на глаза ее навертывались слезы. Ваня выскочил на улицу. Зажмурившись от яркого солнечного света, он почувствовал, как скатилась капелька, обжигая щеку…
Автопортрет он заканчивал на другой день. Работал с тем же настроением, как приступил, а это было важно. Глаза — «зеркало души» — он проработал тщательно, до блика. Не менее важно художнику вовремя остановиться, то есть не замучить рисунок. Помня об этом, он осторожно тронул фон, отчего лицо стало смотреться как бы из глубины, и, довольный, подписал:
«Автопортрет. И. Чистов. 10 июня 1942 года», а справа — «17 лет», — слово «лет» подчеркнул.
От деревьев ложились густые вечерние тени. Лучи скользили понизу, высвечивая березовые стволы и паутины, сотканные в залог хорошей погоды. Ваня прищурился, как это делают художники, чтобы цельно увидеть игру света и теней. И вдруг у него закружилась голова. Он зажмурился, а когда открыл глаза, то солнечные блики замельтешили и поскакали оранжевыми зайчиками по лесу — это от недоедания. Ваня сорвал несколько вишен, захрумкал косточками, подкисляя во рту, и у него свело челюсти. В кармане брючишек он нес кусочек хлеба, но старался не думать о нем: нарочно оставил от дневной нормы и взял с собой на этюды.
Все дальше уходил он от Пласта, а мысли о хлебе не покидали его. Однажды Ваня затеял писать натюрморт с селедкой и горбушкой хлеба. Не закончив, лег спать голодным, однако уснуть не мог. Встал тихонько, подкрался к столу и отщипнул мякиш. Укрылся с головой одеялом, обманув хлебной крошкой голод, и забылся.
Ваня нащупал кусочек в кармане, соблазняясь отломить, но решил не дразнить себя. Думал о том, что Николай Станиславович дал ему две новые кисточки, которыми он непременно поработает. Жаль только, красок было мало, их очень экономили, а иногда хотелось писать широко, краску выдавливать и брать с палитры не скупясь — много, ведь, главное, живопись!
Он шел по дороге, помахивая этюдником, а навстречу двигались цепочкой дети, словно птицы склевывая что-то, и Ваня наткнулся на золотистую змейку в пыли.
«Зерно!» — эхом отозвалось в его душе.
Он присел, начал сгребать дорогую россыпь вместе с комочками земли — просевал в ладонях и выдувал соринки и пыль.
«Разве возможно такое, — кипел Ваня, — кто посмел? А что думают эти голодные дети?» — думал Ваня, шагая мимо детворы, мимо учительницы.
Она смотрела так, будто старалась угадать, зачем этот парень бродит по проселочным дорогам? И улыбнулась, разглядев, просветлела в лице.
— Дети, — обратилась она, — этот дядя художник, помашем ему…
Впервые назвали его дядей, Ваня даже подтянулся сразу, почувствовал духовную зрелость и пошагал веселее.
На краю поля возле машины сгрудились женщины. Замахиваясь, они старались достать кого-то кулаками. Они сопели, экали, успевая награждать шофера тумаками, пока он не забрался в кабину и не спрятал голову. А в стеженых брюках уж было не страшно. Да и бабы поостыли. Расступившись, они устало смотрели, как шофер стал вылезать, не оглядываясь ни на кого, и уткнулся лицом в ладони.
— Я, я-то при чем, брезент не дали! — заговорил он девичьим голосом. — Ведь не руду возить посылали, а зерно… Хлеб-то, небось, дороже золота теперь.
Женщины стояли потупясь, им стыдно было смотреть друг дружке в лицо. Казалось, они тоже готовы были заплакать, зареветь от досады или обиды на себя, а скорее всего, от бессильной злобы на войну — проклиная ее день и ночь! Но и никто из них не успокаивал молодую девку. Проплакавшись, она достала рукоятку, долго громыхала, вставляя ее, чтобы завести мотор. Тогда Ваня тронул ее за плечо и стал помогать. Одна из женщин будто очнулась:
— Бабоньки! Да ведь это же хлеб, что мы стоим, — схватила солому и бросилась затыкать щели в кузове.
Так, общим миром отправили машину. Оставшись один, Ваня потрогал кусочек хлеба в кармане, уже который раз покушаясь на него, и на этот раз не удержался, съел!
Николай Станиславович обнял Ваню, они шли знакомым переулком, мимо соседских изб. Художник говорил, что расставание неизбежно — недавно проводили Женю Недзельского, Борю Аслаповского, теперь пришла его очередь.
— Мне бы тоже идти с вами, да еще в юности получил травму, — досадовал Качинский, все грузнее опираясь на Ваню и прихрамывая. — Желаю, чтобы ни пуля, ни осколок не задели, миновали бы тебя все беды…
Ваня знал, что учитель больше, чем к кому-либо, привязан к нему. Вот и прощались они трогательно, долго, несколько раз прошли по переулку взад вперед — говорили и молчали.
Домой Ваня пришел поздно. Бабушка ждала его. И ни она, ни Ваня не уснули в эту ночь. Многое тревожило двух разных по возрасту, но дорогих друг другу людей. Мысли о расставании, сожаление, что надо оставлять на время мечту об искусстве…
Конец августа выдался тихим. В березовые леса уже закрадывались осенние прядки. Проселочные дороги были затрушены сеном, его свозили с полей. Галки, грачи и вороны собирались в стаи, иногда поднимались в небо и кружили.
Рано утром бабушка заварила какие-то душистые листья вместо чая, достала напоследок вишневого варенья. А Ваня пересмотрел рисунки, полистал дневник:
«4 августа. Был в парке на антифашистском вечере…
5 августа. День пасмурный, дождливый. Никуда не ходил, читал журнал «Юный художник». Узнал много интересного из статьи о работе над портретом…
10 августа. Разразилась буря! Ветер с ливнем ломал ветви деревьев, разносил клочьями сено. До вечера по небу ходили низкие холодные облака…
12 августа 1942 года. Не мог сидеть дома. Сходил к товарищу, подарил ему несколько этюдов…»
Затем макнул перо и размахнулся на чистом листе:
«Больше не записываю, призван в армию».
В холщовый мешок, сшитый бабушкой, он положил альбом, акварельные краски и несколько цветных карандашей. Взял с полки тоненькую книжечку «Начинающему скульптору», автор Иннокентий Жуков, раскрыл ее и наугад прочел: «Работайте упорно!..»
— Возьму с собой, — решил он и тут же передумал: «Нет, оставлю, а если понадобится и будет возможность читать, попрошу выслать».
Когда они позавтракали, Ваня завязал походный мешок лямкой, примерил его и собрался было идти, но бабушка остановила:
— Присядем…
Посидели, помолчали, бабушка встала первая, обернулась к иконе и незаметно вскинула руку…
Одетая во все черное, Яковлевна накинула светлый платок и торжественно-прямая, строгая вышла из ворот вслед за Иваном.
У нашего дома он остановился, заглянул в раскрытое окно и весело попрощался:
— До свиданья, тетя Анисья!
Мама моя всплеснула руками: