Повидать бы настоящие картины, иметь хотя бы маленькое представление, как писали великие художники. Думаем хлопотать пропуска по железной дороге до Уфы или Свердловска.
19 мая. Гремел первый гром. Весь день ходили тучи и накрапывал дождик. На улице приятная теплота, воздух чистый, легкий, нежно и ярко зеленеют кусты сирени, тополь распустился. Вечером ходили в кино — «Моя любовь». Разволновались, домой идти не захотелось — пошли в лес. Начался дождик, темнело, а мы все шли и шли дальше в лес. Пахло пробившимися листочками, цвели подснежники. Так бы и обнял их и первую зелень весны. Ночью почувствовал озноб, жар, — болела голова.
21 мая. Утром ходил на экзамен по русскому. После обеда писал этюды акварелью. В клубе рисовали плакаты («Окна ТАСС»).
24 мая. Рано утром с товарищем отправились в село Кочкарь. Дорогой пели «По долинам и по взгорьям», «Три танкиста». Как только зашли в село, стали писать домики. Из одного вышли хозяева, посмотрели, что рисуем. Узнали свой дом, с прикрытым ставнями окном, бабушка говорит: «Ставень-то открыть?» День был жаркий, я сидел в майке и сильно «сгорел», увлекшись этюдом.
26 мая. Был на первой медкомиссии, признали здоровым. Посмотрел кино «Музыкальная история».
5—6 июня. С художником Качинским писали панно, занимались оформлением парка. Очень хочется рисовать или лепить! Приехал из госпиталя сосед и рассказал, что у них в отделении был художник, в вещмешке он таскал толстый альбом и много рисовал. Даже бомбежку, раненых и сожженные села. Я должен ежедневно рисовать, хотя бы по десять-двадцать минут.
21 июня. Утром ходил получать карточки на хлеб. Маслом теперь совсем не пишу, так как нет белил, и достать невозможно.
1 августа. Бабушка отоварила — купила мне белье, рубашку, кепку, носовые платки, и я, нежданно-негаданно, стал кавалером. Ходил в парк на постановку «Платон Кречет».
4 августа. Целый день пробыл на медкомиссии, врач пишет: «годен». Ходил в парк на антифашистский вечер. Этот вечер счастливый — встретил школьную подругу В., она для меня — все.
6 августа. Купил на базаре огурец за 5 руб. для натюрморта, но съел. Отнес реставрированную статуэтку знакомым и пообедал у них. Мне подарили полуботинки на кожаной подошве. Я не знал, как и благодарить, растрогался и ушел домой. Сбросил свои брезентовые, переобулся и отправился в кино. После кино был в парке.
9 августа. С товарищем ходил на озеро, куда в полдень пригоняют стадо, — делали наброски. В парке снова был на антифашистском вечере.
10 августа. Разразилась буря! Ветер с ливнем ломал ветви деревьев, разносил клочьями сено. До вечера по небу ходили низкие холодные облака. Писал акварелью по памяти «Холодные сумерки».
12 августа 1942 года. Как встал, не мог сидеть дома. Сходил к товарищу, подарил ему несколько этюдов и рисунки… Больше не записываю, призван в армию.
Егор едва успевал за Иваном Чистовым. Они тащили в узлах солдатское белье на конец деревни. Там старшина отыскал баню с большим предбанником и решил, что худо-бедно, а взвод курсантов можно помыть. Они вторую неделю были на сельхозработах. Ивану с Егором дали задание: получить и раздать белье, а дежурным заготовить дрова и натопить баню.
Иван пришел первым, сбросил узел с бельем на крыльцо, — в бане уже мылись. Дверь была завешена пологом, и он услышал оттуда:
— Ох и намылись, девочки! Спасибо старшине…
Ваню бросило в жар: «Откуда они? Вот так солдатская суббота — а моются девчата!»
Они что-то говорили, шумно плескалась вода, смеялись. Наконец одна сказала более строгим, приказным тоном:
— Санитарушки, пора выходить!
Ваня отошел к телеге с бочкой, достал из кармана шинели блокнот. Егор дотащил свой узел, свалил на телегу и отпыхивался, когда на крыльце предбанника показалась девушка. Подпоясываясь ремнем, она пошла к солдатам. Иван не успел закрыть блокнот, и девушка поняла, что он рисует. Обернулась и крикнула:
— Сестренки! Слышите, здесь художник!
Вышли другие, и тоже приступили к Ивану:
— А ну, покажи!
— Не мешайте, пусть лучше меня нарисует, — сказала первая. Встала боком, повернула лицо к Чистову. Девушка была невысокая, шинель на ней не по росту. Поправив пилотку, из-под которой вывернулся тугой локон, она сверкнула глазами: ну, дескать, что раздумываешь?
Чистов глянул на девушку и начал быстро делать набросок.
— С улыбкой, или без? — опять сверкнула глазами девушка, слегка закидывая голову назад. — Рисунок подаришь, я после войны заведу его в рамочку, будет память.
Солдат взволнованно зарделся.
— Нет, оставлю себе, лучше распишитесь, мне тоже будет на память, — сказал Иван.
— Валя, не оставляй автограф, не разглашай военную тайну! — пошутила одна из подружек. Но та, пристально рассматривая рисунок, попросила карандаш и подписала справа в уголке: «Санинструктор В. Роева».
После чего все почему-то замолчали, другая взяла блокнот, полистала, проглядывая, и, не сказав ни слова, погладила Ивана по щеке. Вернула блокнот и пошла через огород. Девчата за ней, расталкивая подсолнечные дудки, клонившиеся на тропу. Увядшие листья шуршали, цепляясь за шинели.
— Может быть, судьба? — сказал Егор, но Иван ничего не ответил.
Лыжники шли цепочкой вдоль речки Туры. За автоматчиками стартовали бронебойщики учебного противотанкового полка — пробег посвящался новым победам Советской Армии.
Курсант Чистов, поправляя карабин за спиной, оглядывал Туру с высокого берега. Большая полынья курилась возле черной просмоленной баржи, вмерзшей с осени в лед. Клочья дыма и седые пряди тумана висели над Тюменью. Птицы, поднявшиеся с ночевок, летели за реку. Домишки вдали перемигивались ранними огоньками, и над ними, казалось, витал тревожный покой, хотя люди жили в глубоком тылу.
Иван прибавил шагу. Противогаз и карабин оттягивали плечи, а на ремне тяжелели увесистые подсумки с патронами. Утренний морозец бодрил. Лыжня спускалась, с берега и уходила через пойму реки в лес, начинавшийся березовым мелкоствольем. Сквозь сетку ветвей угольями разгоралось багровое солнце, пронизывая утренний воздух иглисто-красными лучами.
Впереди энергично отталкивался палками курсант, он так старался, что плохо пригнанный карабин подскакивал на его спине, и это раздражало Ивана. Он решил обойти «соперника», но его самого обогнал командир отделения, подзадорив на ходу:
— Чистов, нас ждет победа у финиша!
Иван наддал, чтобы никого больше не пропустить.
Поднявшееся солнце прожекторно осветило заснеженную поляну — и она засверкала мириадами снежинок. Иван зажмурился, перевел дыхание и пошел, купаясь в лучах. Он всегда радовался приходу весны. Ему вспоминался левитановский «Март». Вглядываясь в репродукцию, он, казалось, слышал, как звенит капель. В противогазную сумку Иван засунул на всякий случай блокнот. И оттого, может быть, острее наблюдал пейзаж: тени на снегу вовсе не синие, а в теплых и холодных рефлексах от солнечного света и сине-голубого неба.
В лесу было глухо. Возле лыжни стояла дуплистая береза. Иван постучал палкой — в стволе отдалось холодной пустотой и оттуда никто не вылетел. Лишь где-то над головой в ветвях цвикнула пичуга.
Синицы на каком-то своем календаре узнают о приближении весны и начинают петь по-другому. Даже сорока от радости квохтала и присвистывала на высоком дереве. Старое гнездо ее чернело в кустах, большое, с крышей из веток. Однажды он соблазнился и запустил руку в такое гнездо. Прослышали с ребятами, что сороки утаскивают к себе блестящие предметы: ложечки, кольца, ручные часы… В гнезде ничего не нашел, зато узнал, как сороки устраивают свое жилье. Никогда больше он не забирался, считал, что всякое гнездо — птичий дом, в который можно только вежливо постучаться.
По лесу кочевали пичужки и негромко перекликались: «тью-пи-пи, ци-ци…» В этом было что-то радостное: нарождалась весна. Ярким солнечным светом она теснила холодные синие тени…
Иван ускорил шаг. Полы шинели хлопали по коленкам, а лыжня все бежала и бежала вперед. Но вот завиднелась окраина города — скоро финиш.
Когда лес поредел, показался курсант с повязкой на рукаве. Он взглянул на бегущего лыжника и крикнул: «Чистов, маршрут пройден!»
Уже можно было различить знакомых курсантов. От походной кухни выбежал навстречу Егор. Но последние метры оказались самыми трудными — сердце колотилось, воздуха не хватало, а ноги будто налились свинцом.
После обеда было общее построение. Роту Чистова за лучшие показатели в лыжных гонках повели в кинотеатр. Показывали документальный фильм о блокадном Ленинграде. Обратно шли молча, спотыкаясь, почти дремали на ходу.
Едва дождавшись спасительной команды «отбой», солдаты почти сразу заснули. А утром Иван рассказал Егору сон. Будто он опять шел на лыжах через поле, над которым сияла звезда. И как-то странно, что лыжня поднималась вверх и вверх. Он уже плыл в воздухе над снегами, стараясь удержаться на лыжах. Но до звезды было далеко. И тут послышался откуда-то голос брата Михаила, погибшего на войне: «Смотри, Ваня, эта яркая звезда светит тебе — будь смелее!» Но внизу чернела огромная пропасть.
Сформированная маршевая рота погрузилась в эшелон. Вагоны стояли на первом железнодорожном пути Тюменского вокзала. Вчерашние курсанты разместились в теплушках и почувствовали себя бойцами. Казалось, вовсе и не было месяцев напряженной учебы, когда одновременно скучали о доме и мечтали скорее попасть на фронт. День этот настал, было лето 1943 года. У каждого молодого бойца словно окреп голос, расправились плечи, тверже сделались мускулы, пружинистей и увереннее походка.
Сержант-бронебойщик Чистов сшил хомутной иглой новый блокнот с плотными картонными корками. Теперь он сидел в раскрытой двери вагона и рисовал, пока эшелон не тронулся. На перроне он не был почти год, с тех пор, как августовской ночью прибыл в Тюменскую военную школу. Тогда не разглядел ни вокзала, ни каменных одноэтажных построек, ни тополя, напротив которого стоял вагон-теплушка. Сержант рисовал, а про себя рассуждал, как учил художник Качинский: «Надо не пассивно и бездумно срисовывать дерево, а подсмотреть характерную его особенность — портрет дерева». Но этот тополь ничем особенным не отличался. Лишь клейкие молодые листья блестели на солнце свежей зеленью. Ветер нагонял первую грозовую тучу.