— Сэмми, я вечером не приду в церковь чествовать мистера Айзека. Майло оставляет на. меня свою Сисси, и я должна сидеть дома, поэтому я принесла леденцы. От всех нас, конечно.
— Он очень обрадуется, мисс Роза. Они с мисс Мариной в пятницу прикончили все, что было, а я не мог пойти купить, нельзя было их оставить. Да он и не понимает ничего, вчера вечером я его уложил в кровать и вышел минут на десять, а он как-то подкатился к самому краю, и давай шарить в ящике стола, и нашел малюсенькое мыльце, знаете, что дают в гостиницах, он его двадцать лет назад привез, кажется, из Ричмонда, и представляете, мисс Роза, когда я вошел, он уже наполовину это мыльце обсосал, и изо рта у него пена пузырилась. (Мозги у него совсем уж набекрень — целый день ни о чем, кроме как о себе, не думает.) Но видать, от этого мыла ничего ему не было, так что я просто вытер пену и слова не сказал. Да, мэм, он очень рад будет, и Сэмми тоже рад. — Однако он все еще стоял на пороге, преграждая ей путь.
И ей пришлось спросить:
— Как ты думаешь, если он сейчас ничего, можно зайти к нему на минутку?
Сэмми улыбнулся и, оглянувшись, вполголоса сказал:
— Да, мэм. Я просто ждал, пока мисс Марина спрячется. Зимой она не может видеть людей. — Он отступил в сторону, и Розакок прошла.
За всю свою жизнь она провела в этом доме от силы минут сорок, но сейчас почувствовала, что здесь ничего не изменилось, все было то же, что и во все рождественские визиты с тех пор, как она себя помнила, — темная низкая передняя, широкие половицы от стены до стены (голые, блестящие оттого, что мало кто по ним ходил, а мисс Марина выкинула все коврики, заявив: «Пансионы для моли!»), зеленые портьеры, задернутые на четырех дверях в комнаты (за одной из них пряталась мисс Марина), розовое кресло с двумя сиденьями и истомленный, застоявшийся воздух, вмещавший все это в себя из года в год, неизменный, без всяких запахов, и душный, как июльская ночь. Новой была здесь одна только вещь — висевший у двери в гостиную календарь на текущий год (на картинке — новенький «бьюик», а за ним море), и на открытом декабрьском листе каждый день по двадцать первое число был обведен кружочком. Сэмми перехватил взгляд Розакок.
— Мисс Марина отмечает, сколько осталось до рождества, — пояснил он и подвел ее к последней двери налево. — Постойте здесь, пожалуйста, пока я его приберу. Он у меня лежит в постели, отдыхает перед вечером.
«В этой комнате я никогда не бывала, — подумала она. — Будь мистер Айзек в здравом уме, он бы меня туда ни за что не пустил». А вслух сказала:
— Сэмми, не надо его беспокоить. Просто передай ему вот это.
— Да нет, мэм. Он радуется, когда гости. Только этому он и радуется. Хотя может вас и не узнать.
Он исчез за портьерами, но Розакок слышала каждый звук. Сэмми сказал: «Садитесь, мистер Айзек, к вам гости пришли», потом глухо скрипнула кровать — он усадил старика, подложив ему под спину подушки. Мистер Айзек был безучастен, как мешок с зерном, но, когда Сэмми, управившись, пошел к двери за Розакок, мистер Айзек постучал пальцами по дереву, и Сэмми вернулся. Розакок слышала, как мистер Айзек откашливался и наконец выговорил шепотом: «Причеши меня», и Сэмми налил во что-то воды, чтобы смочить ему голову, и причесал его, и сказал: «Теперь порядочек», и позвал Розакок.
Она перешагнула порог и прежде всего увидела три портрета на стене напротив, среди них она узнала только Франклина Д. Рузвельта, фотографию, вырванную из журнала «Лайф», покоробленную, закрутившуюся снизу и веселую; она была приколота кнопкой над комодом без зеркала, и на комоде не было ничего, кроме пыли, налетевшей с дороги, и головной щетки в черепаховой оправе. А дальше комната была просто пустая — Розакок обвела взглядом низкий умывальный столик с тазом и кувшином, знакомое черное кожаное кресло, единственное широкое окно и длинную пожелтевшую стенку и наконец, повернувшись налево, нашла мистера Айзека в кровати, так далеко, что он не мог видеть портреты над комодом. Она сделала три шага в сторону кровати, а Сэмми сказал:
— Это ваш друг Розакок, мистер Айзек.
Она не была его другом. Она всегда была для него лишь одной из кучки запыленных ребятишек Эммы Мастианта, что подрастала на его глазах и каждое рождество приносила ему мятные леденцы, которые покупала ее мама в благодарность за пятьдесят долларов, что он дал, когда погиб отец ее детишек; но, стоя перед ним, Розакок поняла, как правильно она сделала, что пришла. В душу ее, переполненную отчаянным страхом, вошло хоть что-то новое; старик полулежал на белых подушках в бедой фланелевой ночной сорочке, руки в темных крапинах плоско лежали на белой простыне, и все же, несмотря на старания Сэмми, он казался неопрятным, потому что желтый загар так глубоко въелся в кожу его лица, что не побледнел до сих пор, а приглаженные волосы были в полосах, как клавиши древнего пианино.
Она подошла еще ближе и протянула мешочек с леденцами. Он посмотрел на ее руку с подношением, потом на нее — мертвая улыбка на правой стороне лица, но обе стороны пусты, как лист бумаги, — потом на стоящего рядом с ней Сэмми.
— Возьмите подарок и скажите мисс Розе спасибо, — сказал Сэмми. Мистер Айзек опустил глаза на собственные руки, точно мог заставить их двигаться силой своего взгляда. Потом его живая рука затрепыхалась на простыне, как старающийся взлететь птенец, и медленно потянулась к Розакок.
Когда его пальцы обхватили мешочек, Розакок сказала:
— С рождеством вас, мистер Айзек. Желаю вам встретить его еще много раз.
Но он не ответил, и на лице его не было ни проблеска узнавания. Он чуть отвел руку обратно и держал на расстоянии, приглядываясь, что же в ней такое.
— Хотите, я открою? — заговорил Сэмми и, прежде чем мистер Айзек успел кивнуть, сорвал папиросную бумагу. — Смотрите, мистер Айзек, вы получили мятные леденцы. Вы рады, да?
Старик поглядел на леденцы, потом на Розу, но если он узнал ее, или понял, почему она принесла ему леденцы, или испытывал благодарность, то это никак не отразилось на его лице.
— Я же вам говорил, мисс Роза, — сказал Сэмми, надорвал мешочек и вложил в руку мистеру Айзеку два леденца. Пальцы сомкнулись над ними, словно капкан.
— Присядьте, мисс Роза, — сказал Сэмми, и принес стул с сиденьем из конского волоса, и поставил возле кровати.
У нее не было никаких оснований задерживаться (таких, о которых она могла бы сказать вслух), но что еще ей оставалось делать? Идти домой опять через тот лес или по дороге, где каждый проезжий увидит, что она одна, а потом лезть наверх, и растапливать печку, и сидеть на кровати через стенку от Сисси, которая закупорилась в своей комнате и нуждается в утешениях? И знать, что все родные и знакомые сейчас за милю отсюда, в церкви «Услада» (Майло, и Уэсли, и Мэйси, поддразнивая Рэто, острят насчет женщин и перешучиваются с Лендоном Олгудом — он, конечно, пьян, но старательно метет пол, — а Сестренка командует гаптоновской ребятней, а Мама каждые две минуты взывает: «Да ведите же себя прилично, ради бога!») И она сказала: «Что ж, я немножко посижу у вас», — и отодвинула стул, и села, и повернулась к Сэмми, надеясь, что он начнет разговор.
Он сказал:
— Вы, стало быть, вы должны остаться вечером с мисс Сисси? Как она себя чувствует?
Доктор Следж говорит, у нее все в порядке — со здоровьем то есть. Но нужно время, чтоб она перестала горевать.
— Точно, мэм. Это мальчик был, да?
— Мальчик.
— Как его назвали?
— Рэто.
— В честь мистера Рэто?
— Нашего отца звали Рэто.
— Точно, мэм.
Розакок повернулась к мистеру Айзеку в надежде, что он даст повод переменить разговор. Но мистер Айзек не отрывал глаз от сжатых в кулак пальцев, а Сэмми продолжал свое:
— Ну, надеюсь, скоро появится еще один.
— У Сисси? — спросила она не оборачиваясь.
— Да, мэм.
— Не знаю, выдержит ли она еще раз.
— Да, мэм. Не очень-то счастливый нынешний год, верно? Вон Милдред Саттон померла, а теперь сынок мисс Сисси. — Он помолчал, но Розакок так и не обернулась. — Вы ребенка Милдред видали, мисс Роза?
— Да.
— Похож на Милдред, верно? Я его на прошлой неделе видел. Эстелла принесла его в «Гору Мориа», и я его издали видел. В первый раз.
Розакок шла сюда, ожидая, что Сэмми ее как-то отвлечет, но все, что он говорил, только бередило ей душу, и она уже напрягла мышцы ног, чтобы встать и уйти, но тут мистер Айзек вдруг ожил. Он повернулся к Сэмми сколько мог и с натугой прошептал:
— Чья она?
— Мисс Эммы Мастиан, — сказал Сэмми. — Это Розакок. — И мистер Айзек кивнул головой. Он не взглянул на Розакок и не улыбнулся, а только раскрыл ладонь и отправил в рот один леденец.
Засмотревшись на это, Розакок осталась на месте. А когда леденец исчез, Сэмми сказал:
— Вы не посидите с ним, мисс Роза, пока я схожу приготовлю лекарство?
Ответить можно было только «да», и Сэмми ушел. Мистер Айзек смотрел ему вслед, а когда его шаги затихли в кухне, уставился на портьеру, быть может гадая, не исчез-ли он навсегда. Розакок хотела поправить ему подушки, но он даже не взглянул на нее. Он опять разжал пальцы, положил в рот второй леденец и принялся его грызть — в комнате стоял такой хруст, будто он перетирал зубы в порошок. Надо было как-то его остановить, и Розакок сказала:
— Мистер Айзек, я слышала, вы поедете вечером в церковь.
Но он не остановился. Он догрыз леденец до конца и проглотил, и она думала, что он ее не слышал. Но вдруг он перевел на нее глаза и начал:
— Я…. я не могу умереть. Хоть расстреливай меня — не умру. Потому я не молюсь. — Он указал на пустое место на полу между ними. — Я… я… я молюсь не больше, чем вот эта собака.
Никакой собаки не было. Здесь уже пятнадцать лет не было ни одной собаки. Были только высокие черные деревья за широким окном, торчавшие на той стороне пруда, где начинался лес (тот самый, где был олень, и родник, и поляна, заросшая бородачом), а поближе — раскоряченные вишни, и стылая вода, под которой кишели рыбы с холодной медленной кровью, прижимала гниющую лодку к прогнившим мосткам, а Сэмми все не шел, и Розакок встала и подошла к стене, где висели портреты. Она оставила их про запас, чтобы, если понадобится, смотреть на эти незнакомые портреты, ферротипии в овальных ореховых рамках по обе стороны Рузвельта, — дама примерно ее возраста и мужчина лет под пятьдесят. Даму она узнала с первого взгляда. Это была мать мистера Айзека (мисс Марина, даже выжив из ума, была точной ее копией), а мужчина — это его отец: суровый, лысый, словно привинченный к стулу, один пустой рукав приколот к плечу. Он потерял руку на войне. (Это сказал ей мистер Айзек много лет назад, когда он встретил ее на дороге и в сотый раз спросил, кто ее мама. Розакок ответила: «Эмма Мастиан», а потом спросила, кто его папа. И он сказал: «Его нет на свете, он умер девяноста лет от роду, и последние его слова были: „Не понимаю“. А звали его Кас. Он сражался под Виксбергом и потерял руку и сорок дней ничего не ел, а потом вместе со сво