За легкой ироничностью этого рассказа, за шутками да прибаутками слышал Меркулов в речи Николая гордость старого солдата. Потрафил, сказал:
— Что ж, сын в отца.
Николай крякнул, запалил новую папироску.
— В отца… Да не в отца-подлеца…
— Как это?
— Да как уж есть, — Николай встал. — Спать пора, Михалыч. Тебе завтра к рассвету надо угодить на Линево, зори нынче ясные, светает рано. Доедешь один-то, может, проводить?
— Шутишь, Николай?!
— Тогда весло вон приготовь, подсадную в сарае возьмешь. Ну, обласки знаешь где, выбирай любой. Удачи тебе.
Меркулов проснулся ровно в три. С некоторых пор у него укоренилась эта охотничья привычка — просыпаться точно в намеченное с вечера время, — и когда он нащупал в темноте на табуретке фонарик, часы и посветил, оказалось три. Он быстро оделся, осторожно, чтобы не разбудить хозяев, пересек переднюю и все же услышал в горнице тихий вздох Груни. Вышел в сенки — там он с вечера оставил и ружье, и патроны, и завтрак в целлофановом пакете. Открыл наружную дверь и отшатнулся: на крыльцо тихо входил человек. Но Меркулов тут же угадал Анатолия.
— Ну, брат, напугал ты меня…
— Виноват, исправлюсь, — тихо усмехнулся солдат.
— Значит, опаздываем из увольнения?
— А что, раз дневальный спит.
— Спит ли?..
В сарае подсадная недовольно крякнула, но в садок полезла сама, — видать, соскучилась по воде. Меркулов спускался к протоке, и шаги его гулко отдавались в тишине. Тут же внизу чернели лодки, они чернели, увеличенные темнотой, средь россыпи по-весеннему бледных звезд. В первую минуту, когда громыхнула о дно выбранная цепь, зыбко закачался и осел под тяжестью тела тонкий обласок, тихо пошел, неслышно тронутый течением. У Меркулова закружилась голова, поплыло перед глазами. Звезды были в бездонном небе, и звезды были в бездонной воде, и он висел посредине, совершенно утратив ориентировку; он бы, наверное, свалился с неимоверной высоты, если бы вдруг не зацепился глазом за еле различимую полоску берега. Сразу все стало на свое место. «Чудит вселенная», — подумал Меркулов, освоившись, опустил в воду весло, гребнул, сзади запузырилось, и так он долго плыл, стараясь держаться близко к черному, чернее, чем ночь, берегу.
Он вошел в Линево, повернул вправо, напряженно вглядываясь, ища светлое пятно давно поставленного здесь скрадка, и когда нашел, сначала выбросил чучела, а чуть поодаль опустил на дно грузило — слышно стало, как ослаб поводок, — потом посадил крякву. Она крикнула раз-другой — далеко пошел голос по гладкой воде — и тут же зашлепала плоским носом в идущей со дна щучьей траве. Меркулов разогнался, с шумом влетел на пологий берег, лодка твердо стала. Меркулов вышел и затащил ее в кусты, в сухую прибрежную осоку.
Давним, знакомым пахнуло на него, когда он, шурша сухим камышом, вошел в скрадок. Нигде Меркулов так не ощущал своего единства с природой, как в ночных охотничьих скрадках. Протяни руку — она уже не твоя, крикни — канет крик в вечном безмолвии; и весь плывешь в дуновении времени и вращении пространства, пока незаметно для тебя не начнет проступать явь — в коричневых пятнах на воде, в черных тростинках по берегу, в серой полоске над лесом…
…Селезень сел, когда Меркулов уже перестал ждать его, потому что солнце встало, залило огнем воду, все тайное стало явным. А он сел, но, видно, угадал в мертвых глазах чучел страшный обман и, не дойдя до подсадной, взвился с испуганным криком. Меркулов ударил в угон один и второй раз, понял, что промахнулся, но тут сбоку грянул третий выстрел, селезень тяжело, плашмя, с плеском упал на воду у охваченных золотом ветел.
Меркулов повернулся и увидел в подплывающей лодке Николая.
— Ты его, Михалыч, крепко приложил, пух пошел, ну, я добил, чтобы не искать в кустах.
— Говори! — усмехнулся Меркулов.
Голоса их отчетливо стелились по залитой солнцем воде.
2
Когда Меркулов первый раз увидел Николая с ружьем, мелькнуло в голове: как же он стреляет-то со своей культей? Потом он увидел, как стреляет Николай. Компания охотников подплывала тогда по протоке, возвращаясь с озер, уже столбики были видны, за какие привязывались обласки, и Николай стоял — ждал на зеленом бережку. Дело было осенью, уже день разгорался, охотники перекликались, громко обсуждая разные забавные курьезы, случившиеся с ними во время зори; ружья были разряжены, и все пребывали в том приподнятом настроении, какое бывает после охоты в предвидении законной трапезы и послеобеденного отдыха. И вдруг из-за кустов, из-за мелколесья, которое тянулось до самой Колымани, стремительно налетели два чирка-трескунка, круто взмыли, внезапно увидев людей; Николай успел вложить патроны, вскинул ружье — оно точно легло в раздвоенную культю, — коротко повел два раза и снял обоих, чирки упали чуть ли не в лодки к охотникам.
— Это вам на довесок! — крикнул Николай.
— Ну и ухарь! — не то восхитился, не то позавидовал Павел Иванович. — Ухарь ты, Николай! — повторил он, когда высадились на берег.
— Ну, ухарь! Это у меня ружье убойное, генерал Красноперцев, покойник, подарил. Вот был стрелок, это да!
При этих словах как током прошило Меркулова.
— Это не Григорий ли Никитич, случаем?
— Он самый и есть, Григорий Никитич. А вы что, знали его? — оживился Николай.
— Знал, как же, — сдержанно ответил Меркулов.
После обеда, сытного и веселого, когда охотники угомонились и из боковушки донесся распевный храп Павла Ивановича, Меркулов с Николаем вышли, по обыкновению, покурить.
В течение застолья Меркулов несколько раз взглядывал на портрет Николая с орденом Славы, излишне отретушированный, как он отметил, при увеличении — делал это, видимо, человек без вкуса, — и уже был убежден, что существует какая-то связь между этим солдатским орденом и генералом Красноперцевым.
Орден Славы в понимании Меркулова имел большую цену. Самого Меркулова дважды награждали боевыми орденами. Конечно, он попадал в жестокие переделки и в добывании «живого» материала для газеты не раз подвергался смертельной опасности. Но ордена давались ему не за какой-то определенный подвиг, да и вообще, как думал Меркулов, никакого подвига он не совершал, просто приходило время, и по совокупности, что ли, он получал награду.
Солдата награждали не так. За будничное окопное долготерпение его не награждали, а награждали солдата за истинный героизм на поле брани, потому значимость солдатского ордена была для Меркулова непререкаемой.
— Так, стало быть, знали вы Григория Никитича? — начал Николай, легко догадавшись, что Меркулов не зря вышел с ним покурить, и помогая настроить беседу. — А ведь он меня, можно сказать, спас на фронте.
— Спас? — недоверчиво переспросил Меркулов, зная, что в прямом смысле обычно солдаты спасали генералов, но отнюдь не наоборот.
— Дело было! — по привычке рассмеялся Николай.
Тесен мир!
С первых же слов Николая Меркулов вспомнил все. Он вспомнил Альфельд — воспетую Шандором Петефи венгерскую долину, куда вышел 2-й Украинский фронт, пробившись через Трансильванские Альпы. Что стало с этой долиной! Был декабрь, но наступившие неожиданно оттепели отпарили знаменитый венгерский чернозем, и теперь тысячи машин, повозок, орудий месили грязь в разъезженных колеях, пробиваясь к Будапешту и на север — к чехословацкой границе, к Дунаю, к Ипелю и Грону, которые тоже вскрылись, к тому же немцы взорвали плотины, и по рекам шла дурная вода. Но операция, одна из тяжелейших на заключительном этапе войны, развивалась, набирала силу, обстановка была сложной, и случалось так, что кое-где наши войска уже форсировали Ипель, тогда как немецкие солдаты еще блуждали в залитых водой камышах, ища броды.
…Ночью шла машина с боеприпасами из дивизионного пункта боепитания к передовой; тылы из-за распутицы поотстали, да и сверх того дело это неимоверно трудное — насытить боеприпасами наступающие, не жалеющие огня войска. Машина шла с зашторенными подфарниками, ревя на низкой передаче, и когда садилась в грязь по дифер, солдат, везший снаряды, выскакивал из кабины, звал бредущих по дороге пехотинцев:
— Толкнем, братцы, а? Мне к рассвету до передка надо успеть, кровь из носу.
Пехота, чавкая сапогами в грязи и гремя задубелым брезентом плащ-накидок, угрюмо подходила к бортам, упиралась; солдат, звавший пехоту, отчаянно вскрикивал «Взяли!», и машина ревела, выбрасывая из-под скатов грязь, трогалась трудно. «Давай, давай, давай, давай!» — кричал солдат, заходясь на высоком голосе, и вздох облегчения с незлой руганью проходил в темноте, когда машина выкарабкивалась из топи на взлобок и там, тускло светя, поджидала бегущего вслед солдата.
Потом дорога пошла чище, была не так расквашена, она была уже пуста, и солдат подумал, что скоро и передовая, как машина неожиданно стала.
— Чего ты? — спросил солдат водителя. Водитель был в годах, ладони тяжело лежали на руле, подрагивая от усталости; он заглушил мотор, насупившись, всматривался вперед.
— Не видишь чего, — сказал он в непривычной тишине. — Вода.
— Вода, стало быть, — согласился солдат, прислушиваясь к протяжному звуку паводка, идущему из серой предрассветной мглы.
Они вышли из машины. Берег был крут, а внизу угадывались кусты тальника, и там шумела черная, быстро текущая река.
— Вот те хрен, — озадачился солдат. — Стало быть, наши за рекой уже. — Но тут же повеселел, потому что в силу своего солдатского опыта давно убедился, что нет на фронте безвыходных положений и никуда батальон, в который он вез боеприпасы, подеваться не мог и найдется своим чередом. — Переправу искать будем.
Солдат сейчас понял, что в темноте они сбились с пути, взяли левее, это чувство родилось в нем раньше, когда опустела дорога, а сейчас он окончательно уверовал в это, и потому солдат пошел по берегу в ту сторону, где, по его твердому убеждению, должна была быть переправа. Вскоре он появился в серой предрассветной мути, крикнул веселым голосом: