– Отвратительно, – сказала я, потому что это было ровно то, что Трис хотела от меня услышать.
Как-то раз Ливи сказала: «Не нравится – не езди, нашла себе тоже проблему», и тогда они с Трис кошмарно поссорились. После этого Трис никогда больше не разговаривала о Конраде, когда мы были все вместе.
– Жуть, да?
Я кивнула и протянула ей карточку, и Трис спрятала ее обратно в кошелек.
В Огице она не носила платьев. Только штаны, фланелевые рубашки в клетку, жилеты мужского кроя, летом – тяжелые ботинки, которыми можно убивать. Она даже стриглась по-мальчишески, и ей ужасно это шло; наверное, на нее и натянули ту штуку из цепочек, чтобы скрыть отсутствие девичьей гордости-косы.
– Он предложил мне ему отсосать, – доверительно сказала Трис, и меня передернуло. Дяденька, сидевший в полупустом вагоне неподалеку от нас, тихонько крякнул и спрятался в газету. – И, видит Полуночь, я почти согласилась. Как подумаю – блевать тянет.
– Вот скотина. Какое еще отсосать?..
– Ну, – Трис хмыкнула, – я буду думать, что это он так пошутил.
Брр, Полуночь, какая гадость.
– Я приезжаю каждый раз, – Трис смотрела в окно, и ее голос звучал глухо, – и каждый раз думаю: ну вот сейчас-то я ему объясню, что я другая. Что мне нравится в Огице, что я хочу однажды открыть аптеку. А потом я его чую – и все. И ничего не надо, кроме того, чтобы он мне улыбнулся. Потом я, обливаясь слезами, уезжаю. В поезде трезвею, и прям так и хочется под этот же поезд и кинуться.
Каждый раз после таких поездок Трис становилась мрачной и неуживчивой. Это длилось неделями, и даже если она не сообщала нам об отъезде, мы все равно понимали сразу же, как только ее видели.
Я знала, что она каждый раз боится не вернуться. Нескольких часов достаточно, чтобы пропитаться запахом пары – «этой отравой» – и изо всех сил оттягивать разрыв. К счастью для Трис, родители Конрада считали, что присутствие пары будет отвлекать мальчика от учебы, и провожали ее на вокзал.
Я знала, что она ненавидит все это и все равно ездит. Потому что Конрад – волчонок, и, хуже того, его отец – волк, и это он оплачивает ей жилье, и возможность уйти из аспирантуры в «академический отпуск», и врачей ее матери, и хорошую школу для сестер.
Наверное, поэтому Трис ничего не планировала. Просто ждала, что, может быть, Конрад повзрослеет и она сможет его полюбить. Или не сможет, но запах затуманит сознание достаточно, чтобы это не было важно.
Еще я знала, что Трис отчаянно верит, будто бы у двоедушников может быть не одна пара, а несколько, – и поэтому нюхает всех, кого видит. А еще – ужасно мне завидует.
Потому что я все-таки уехала, а она – не смогла.
– Так что знаешь, Кесс…
Она сказала это вдруг, продолжая давно позабытый разговор, и снова замолчала.
– М-м?
– Может, и не надо тебе его нюхать.
Двоедушники говорят: запах пары ни с чем нельзя перепутать.
Пара становится твоей судьбой, разделенной на двоих дорогой. Ее жизнь – продолжение твоей, а ты сам растворяешься в ней и в вашем чувстве.
Пара пахнет домом, какого у тебя никогда не было. Пара пахнет несбывшейся мечтой; норой, в которой ты пережидаешь дождь; прелой листвой древнего Леса; огнями святилища Полуночи, где связали ваши судьбы.
Ты состоишь из этого запаха – чужого и такого родного, пронзительного и почти не ощутимого, ввинчивающегося в легкие и уютно свернувшегося в горле. Он пьянит, и хмельной дух наполняет счастьем и желанием быть.
Истинная пара дана тебе Полуночью. Это великий дар – такой же, как предназначенная тебе судьба. Отныне и навек ты не одинок на своей дороге; ты проходишь ее, держась с кем-то за руки, и за одно это ты должен быть благодарен.
Пара пахнет лучшими запахами – так говорят двоедушники. Пара пахнет всем тем, что ты так счастлив учуять, что почти боишься встретить это на самом деле.
Для меня это был запах волчьего лыка, запах манка над болотным бочагом, запах мха на кладбищенских арках.
Это был запах смерти.
XII
Мы вышли в Красильщиках, на второй пригородной станции. Между ней и рекой громоздилась махина завода: здесь, как ясно из названия, алхимики создавали красители, их потом разливали в тюбики, банки и бочки и отправляли кораблями. Это было одно из двух крупнейших предприятий Огица, и оно даже обросло кое-какой собственной инфраструктурой.
Но двоедушники любили Красильщики совсем за иное: по другую сторону от станции был крошечный дачный поселок, а за ним – пустое поле и молодой лес с довольно бедным пролеском. Самое то для приятных воскресных прогулок.
Подростки во главе с красноглазым вышли здесь же, и Трис успела скривиться, но оказалось, что их ждал автобус. Погрузились с шумом, с гомоном, автобус запыхтел темным дымом и уехал, а мы пошли по дорожке к дачам.
К крайнему дому предприимчивый владелец, видимо устав от бесконечных голых задниц в своих кустах, пристроил нечто вроде общественных раздевалок. За весьма скромную плату здесь можно было на пару часов арендовать ящик для вещей и крючок для куртки. Пахло плюшками с корицей; кто-то болтал, звучал глухой из-за перегородок смех; даже Трис понемногу расслаблялась.
Я стянула платье и белье, сложила, завернула в ткань тяжелый круг артефакта. Зажмурилась, переступила босыми ногами по холодным плитам пола.
Вдох – выдох.
Ну что, красавица, просыпаемся?
Звать сложно, – словно туман заклинания не только усыпляет, но и гасит любые звуки. Зверь недовольно повел ушами и глубже зарылся носом в лапы. Я позвала снова, дернула за светлые усы, и ласка наконец открыла черные глаза-бусинки, глянула на меня гневливо.
Говорят, ласки никогда не бывают довольны. Вот и моя уже сменила шубку на роскошную белую, а смотрела так, будто я ее раздела до нитки.
Ласка зевнула. Я поманила ее жестом, и она, лениво потянувшись, прыгнула наконец в меня.
На какую-то секунду наши тела соприкоснулись: мои пальцы и ее цепкие лапы, моя сухая от работы с растворами кожа и ее мягкий мех, – а потом мы прошли друг через друга, и она соскочила на каменный пол, а я осталась в тихом тумане.
Галка Трис – конечно же, она обернулась быстрее меня – испытывающе склонила голову, а потом оглушительно гаркнула.
Дать зверю волю – это как смотреть экспериментальное кино в большом гулком зале.
Примерно так я видела бы мир, если бы легла на пол, надела очки, резко усиливающие контраст цветов, поверх очков взяла бы снайперский бинокль, а вдобавок еще нацепила вдовью вуаль на манер шор для лошади.
Ласка – мелкий зверек, в несколько раз меньше домашней кошки, «крыса-переросток», как шутил мой брат. Но, смешно сказать, я внутри крошечной ласки чувствую себя человечком на фоне корабля.
Песчинкой. Искрой разума. Точкой, в которую сжато «я»; а вокруг – воздух, вокруг – пустота.
Я чуяла, как запах плюшек щекочет звериный нос, а за ним приходит лавина других, новых запахов. Я чувствовала, как холодит подушечки лап пол. Но все это было как-то далеко, не по-настоящему, не со мной.
Ласка легкими прыжками добежала до дверей, пролезла под рядом шерстяных занавесок, закрывающих дверной проем, нырнула в сугроб. Застряла в нем, повертела хвостом, замолотила лапами.
Я села в туман, обхватила колени руками. Мне не было ни холодно, ни стыдно, хотя вообще-то я терпеть не могу быть голой, а от любого сквозняка мгновенно покрываюсь гусиной кожей.
Но здесь было хорошо. Зверь резвился в снегу, походя сощерился на какую-то чужую белку, проследил, как галка наворачивает в небе неуклюжие круги. Шум близкого леса убаюкивал, под снегом слышалось мирное дыхание ленивых мышей, где-то пискнула синица. Это был живой, яркий, полный звуков и запахов мир, и ласка давно тосковала по чему-то такому.
Это ее мир, не мой. Это она хочет скакать и охотиться ради забавы. А я устала от всего этого, и от разговоров про пары, и от судьбы, и от Полуночи.
Я ужасно устала быть человеком. И пока она там, я могу наконец им не быть.
Туман кружился: уютный, мягкий, дурманящий запахами. Его завихрения складывались в какие-то образы, за которыми мне никак не удавалось разглядеть цельной картины. Меня качало, как на волнах, в голове мутилось, а туман обнимал меня, и это было так хо-ро-шо…
Я закрою глаза только на минутку, пообещала себе я.
Они приезжают вдвоем.
Если бы я не знала, я бы приняла их за кошек: такие же точеные, ленивые движения, пропитанные вальяжной грацией. Одна уже почти седая, желтоглазая, одета богато; вторая – лет на пять меня старше, в штанах и с пистолетом.
Обе обвешаны артефактами так, что озоновый запах лезет в нос. У обеих на груди, под воротником, крупные кованые знаки с волчьей головой.
Папа склоняет перед ними голову, а мама суетится и от этого проливает чай мимо чашки.
Гостьи смотрят снисходительно. Я стою в центре комнаты и не знаю, куда от них скрыться.
– Принято думать, – говорит мне старшая певуче, когда дежурные приветствия произнесены и родители оставляют меня с ними наедине, – что ласка – милая, симпатичная зверушка, нечто вроде котенка. Но знаешь ли ты, что ласка способна задушить гуся и отбиться от коршуна, правит лошадьми и частенько убивает для развлечения?
Я молчу. У меня никогда не было знакомых ласок. Я знаю медведей и оленей, енотов и выдр, бобров и куриц, много белок, двух лосей и даже одну рыбу, но вот ласок никогда толком не видела. У нас, в Амрау, их никто не ловил.
И в книгах, что я читала, в Большой Сотне зверей ласок тоже не было.
– Это ошибка, – говорю я и сама слышу, как жалко это звучит. – Я думала, это мышь.
Младшая заливисто смеется.
– Полуночь никогда не ошибается, милая. Ты выбрала свою судьбу, твоя судьба выбрала тебя. Тебе не о чем беспокоиться, мы научим тебя быть лаской. Это почет в Кланах, это влияние, это яркая жизнь, полная приключений.