Если не это – свобода, то что?
Я подпрыгиваю, перекручиваюсь в воздухе и смеясь падаю в снег. Что бы ни говорили про меня, сейчас я – сильна, я – полна, я – вольна и могу.
И вот тогда я слышу запах.
Он оглушает, он душит, он ввинчивается в каждый мой позвонок и бьет молнией в обнаженные нервы, и там, где всего какую-то минутку была только я, теперь безвозвратно властвует он.
Я шиплю и вскакиваю на лапы. Запах заполняет собой легкие, прокрадывается в кровь, смешивается с кислородом и отравляет мое тело. Шерсть встает дыбом, до жути, до боли, и я почти кричу, но вместо этого вонзаю в снег когти.
Я была свободна – одну минуту. Одну минуту я была собой, и это не было ни стыдно, ни страшно.
Я не хочу быть чьей-то.
Я скалюсь, щерюсь. Лапы пружиняще напрягаются, взлетает вверх в оскале верхняя губа, увлажненные клыки пробуют на вкус морозный воздух. Я слежу взглядом за пришлыми, и что-то во мне фиксирует холодно, как бьется жилка под челюстью лиса.
Туда я вгрызусь в первую очередь.
Взбитый в пену снег, горящие глаза, острые морды. Зубы. Когти. Зубы. Вываленные языки. Розоватые десны. Капля слюны.
Я рычу, а потом что-то во мне подскакивает: я маленькая. Я маленькая и слабая, мои когти им – ерунда, комариный укус, и я сама им – смешная игрушка, меня можно швырнуть одним ударом лапы, как мяч, меня можно трепать, рвать, драть, и светлый мех смешается с осколками костей и кашей из крови и требухи.
Я пячусь. Кровь застит глаза.
Разворачиваюсь.
Бегу.
Изо рта – пар, белый-белый, густой, как можжевеловый дым. Солнце слепит. Снег раскален, снег жалит морду, я тону в нем, тону, и с каждым прыжком все труднее выдернуть себя из пучины.
Они все ближе; они совсем рядом; я слышу их запахи, я чую азарт и адреналин, и их желание догнать, поймать, присвоить стучит у меня в ушах. Я скачу зигзагами, я врываюсь в лес и отстраненно слышу, как воет за моей спиной волк, как тревожно тявкает лис. Но я забываю вспомнить, что звери подчиняются волчьему вою.
Я думаю только, что не знаю, умею ли плавать.
Я на секунду ловлю испуганный взгляд лиса, и что-то во мне торжествует. Я вся состою из его запаха – чужого, пронзительного, свернувшегося в горле ядовитой змеей.
Это запах борщевика. Это запах волчьего лыка. Это запах родового проклятия, мха на кладбищенских арках, манка над болотным бочагом, свечей во славу Полуночи.
Я прыгаю.
Вода заливается в пасть, льдины с треском сталкиваются над головой и с оглушительным скрежетом расходятся. Я барахтаюсь, гребу, пытаюсь нырнуть, врезаюсь до крови в лед, цепляюсь за него когтями, пытаюсь вдохнуть, кричу, но мой крик тонет в темной ледяной воде.
Где-то там, на берегу, оглушительно воет волк. Что-то плещет, какие-то звуки, но я их не слушаю.
Я не знаю, сколько я плыву, но в какой-то момент ласка прыгает, ее когти вцепляются в дерево, и мы кое-как устраиваемся на ветке.
Потом все как-то смазывается. Что-то шумит вдали и трещит, и ласка полусонно дергается, но обнаруживает себя вдруг в больших мозолистых ладонях. Они пахнут дровами и медведем. Меня греет чужое дыхание, меня качает, и так мы долго-долго едем, закрытые от мира квадратными пальцами. Какой-то шум; запах печи и пирожков; кто-то испуганно взвизгивает; пальцы гладят меня между ушей; мне предлагают обратиться, но я все никак не могу сосредоточиться на голосе.
– Пусть поспит, – говорит кто-то. – Превратится сама.
Меня кладут на подушку, я барахтаюсь и перебираюсь поближе к теплому боку резиновой грелки, – и все заполняет темнота.
Мудрый голос был прав. Я просыпаюсь человеком, и несколько мгновений лежу, принюхиваясь. Пахнет нашим домом и людьми. В углу комнаты шепчутся женские голоса.
Открываю глаза. Вокруг мама, тетя Рун, лекарка Ваффа и кто-то еще, они все улыбаются мне и начинают говорить наперебой.
– …из волчьей семьи.
– Из самой столицы! Сможете уехать вместе, как раз удачно, что ласки…
– Он очень переживает, милая. Приходил, ты не слышала? Говорил, что…
– Хорошенький такой!.. Он наверняка тебе понравится.
– …пара и не может не нравиться!
В висках стучит.
– Кесса, хочешь, я поприсутствую, когда вы встретитесь? Если ты волнуешься. И нужно найти то твое платье желтое, приличное.
– Главное, чтобы девочка сейчас не разболелась…
Это все ошибка, хочу сказать я. Ошибка! Это не моя пара, не моя; это все ласка! Я взяла ее нечаянно, я не хотела!
Получается только хрип. Мама подносит к губам кружку с каким-то кислым раствором, и я закашливаюсь.
Она берет меня за руку:
– Твой лис придет послезавтра, уже заходили его родители. Хочешь, папа заберет из банка те накосницы, что подарила бабушка? Они тебе так хорошо!
И я вдруг понимаю: они все – рады. Они считают, наверное, что бежала я чисто из вредности, а в реку кинулась от нестерпимого счастья. Они не понимали вчера, не поймут и сейчас.
Я киваю. Да. Пусть будут накосницы.
Ночью, когда меня наконец оставляют в покое, я забираю из папиного бюро приданое – мое и Ары, потому что ей оно уже ни к чему. И накосницы я забираю тоже.
Ныряю в чужую машину. А потом, в лесу, создаю свой первый артефакт.
Меня потрясли за плечо, и только тогда я сообразила: приехали.
На этой улице горели фонари, а тротуары были дочищены до брусчатки. Я не узнала место, но судя по едва уловимому запаху воды мы недалеко от канала; это хороший район, дорогой.
Я вышла из машины. Водитель подал мне чемодан. Мастер Дюме отпер входную дверь, и в клетке железного лифта мы поднялись на шестой этаж. На стенах в подъезде глянцевая зеленая плитка и редкие крашеные барельефы.
В квартире он показал мне жестом, где разуться. Забрал чемодан, отставил в сторону и сразу проводил меня на тесную темную кухню. Арден сидел за столом, голый по пояс и бледный, и зашептывал рваную рану на левом предплечье.
Я встала в дверях, а мастер Дюме резко щелкнул выключателем и вытащил из кармана тетрадь.
Несколько мгновений мы с Арденом смотрели друг на друга. А потом одновременно глянули на клетчатый лист. Там было написано:
«Объясни: почему престарелый учитель решает твои проблемы с девочками?»
Потом мастер подмигнул мне и вышел.
XXI
– Снимай.
Это было первое, что мне сказал предназначенный мне Полуночью человек, которого я – теоретически – должна любить больше воздуха.
– Чего?
– Снимай эту дрянь, – мрачно повторил Арден. – Артефакт. И дверь закрой.
Он так и сидел за кухонным столом. Правая рука его уже выглядела совершенно здоровой, а вот наполовину залеченная рана на левой сочилась кровью пополам с сукровицей.
Из одежды на нем были только легкие пижамные штаны. Влажные волосы уложены неаккуратным узлом, на плечи наброшено полотенце, – тень от него подчеркивала рельеф мышц. Руки и бритая грудь покрыты сплошным узором татуировок, а от границы ребер вниз шли рыжеватые волоски.
Красивое в целом тело. Ливи присвистнула бы и сказала что-нибудь сальное про статуи лунных и мужской стриптиз, но у меня мерзкие шутки все никак не склеивались.
– Налюбовалась? Закрой дверь и сними наконец эту дрянь!
– Дай угадаю: потом лечь на стол и зажмуриться?
Арден гаденько улыбнулся.
– О нет, милая, ночь любви придется отложить. Это, знаешь ли, блюдо, в которое не принято добавлять яйца всмятку. Ты снимешь наконец или нет?!
– Нет.
Арден прошелся по мне взглядом – по растрепанным волосам, расстегнутому пальто и шапке, которую я нервно мяла в руках, и в его глазах я читала горькую усталость, крепко замешанную с тусклой ненавистью и пренебрежением. Казалось, вот сейчас он рухнет на колени и вознесет страстную молитву Полуночи, чтобы та все-таки смилостивилась и предложила ему кого-нибудь другого.
Вместо этого он встал, прошлепал босыми ногами к двери и с треском ее захлопнул. Вырвал у меня из рук шапку, стряхнул пальто и швырнул их грудой в дальний угол.
– Где он?
Его рука – правая, левую он берег – прошлась по моему телу, проинспектировала карманы и дернула пуговицы ворота. Тут я, наконец, опомнилась и с силой оттолкнула его от себя.
– Ты больной?!
– Я-то? Да я здоров как бык, твоими стараниями! Сними сама, или мне придется раздеть тебя силой.
– «Придется»!.. Я же вынуждаю тебя одним своим существованием, да?
– Привязываться к словам – это все, что ты умеешь? Ладно ты в четырнадцать была дурочка, но столько лет прошло! Хватит уже. Все, нагулялась. Я честно старался смягчить и дать тебе время, оценила ты это, конечно, на пять с плюсом. Сними эту дрянь и дай мне наконец тебя понюхать. Там, глядишь, все и сложится.
Ласка ощерилась. Она ненавидела артефакт и насланный им сонный туман, но сейчас готова была драться за него вместе со мной.
Я вдруг вспомнила, как билась жилка у лиса под челюстью. У Ардена-человека есть похожая, – вот она, неровно пульсирует на линии между ухом и кадыком. Я вцеплюсь туда мертвой хваткой, я буду грызть через кожу до мяса, до треска и осколков костей в пасти, и вся эта полупустая тесная кухня утонет в густой венозной крови. Пусть только подойдет ближе, и тогда…
– Ну?!
– Да пошел ты.
– Я?! И куда мне, по-твоему, идти, если ты вроде как предназначена мне судьбой?
– На хер!.. На хер тебе идти, Арден. Показать тебе, где это? Никакая. Это. Не судьба! Это ВЫ так решили. Что раз я что-то одно, то я обязательно что-то другое, и послезавтра счастливо сдохну во имя Кланов, потому что посмотри на меня – да я же готовая шпионка, что, не похожа? Ах нет, подождите-ка, послезавтра никак не получится. Мне же нужно успеть родить тебе парочку каких-нибудь зверей и популярно объяснить дочерям, что если тебе кажется, что мальчик хочет тебя убить, то это тебе кажется, это просто такая большая любовь!..