И мы оба посмотрели на колдуна. Тот так и сидел в углу на табуретке и со спокойной легкой улыбкой натирал камень в посохе бархатной тряпочкой.
– В общем, как я уже сказал, мы точно знаем: кто. Этот Вердал очень подозрительный. Но что он делает? Как? И, главное, зачем? Тут много вопросов. И я надеюсь, что ты поможешь разобраться хотя бы с «как».
Я медленно кивнула. Облизала пересохшие губы. И вынула из-за ворота свой артефакт.
Мастер Дюме как-то быстро оказался рядом. Арден смотрел на меня расширенными зрачками.
Конечно, они знали, что я что-то ношу, – но мало ли в мире артефактов и артефакторов? Это могла быть и какая-то навороченная глушилка, и сильный морок, и что-нибудь еще, на что хватит фантазии.
Арден весь напрягся, и я вдруг болезненно-остро вспомнила, что лисы вообще-то хищники.
– Где ты его купила? Кто мастер? Имя, адрес, как он выглядел?
– Я его не купила, – тихо сказала я. Прозвучало как-то жалко. – Я его… сделала.
XXVII
Говорят, что по артефакту всегда можно установить почерк создателя. Где бы ты его ни купил, что бы с ним ни делал, полицейский артефактор найдет мастера, мастер поднимет доходные книги, и тут-то ты, незадачливый преступник, и попался.
Но, по правде, это все не больше, чем пустая болтовня.
Не стану спорить: так тоже иногда бывает. На первом году обучения нам читали «Правовые основы артефакторного дела»; преподаватель, пожилой мастер Бидимер, был майором полиции в отставке. Скучные лекции он разбавлял разными историями из своей практики, и там было много запрещенных изделий, погонь, стрельбы, уникальных разработок и незарегистрированных побочных эффектов, непризнанных гениев и жертв обстоятельств. Иногда его истории соперничали по закрученности сюжета не с детективами даже, а со спектаклями лунных, в которых все не то, чем кажется: герой частенько оказывается злодеем, рассказчик – мертвецом, а аксиомы – враньем.
И все же истории мастера частенько заканчивались ничем. Расследования, перипетии, сложности, драма, а в конце – пшик, и очередное толстое дело уходит на дальнюю полку архива.
В общем, с «почерком мастера» не все было просто. Он как бы, конечно, есть; но часто у разных артефакторов эти почерки так похожи, что остается только развести руками.
Тем более Арден сразу сказал: артефакты уже смотрели эксперты и выдали по этому поводу длинные-длинные заключения. Он даже дал мне почитать фрагменты этих бумаг: все предметы, кроме значков с гербами, «со сдержанной неуверенностью» отнесли к одному автору.
Я принесла свои инструменты, лупу. Подходящий стол был разве что на кухне, но свет там был такой тусклый, что я предпочла скрючиться над крышкой пианино. Надела перчатки, разложила экранирующие пластины.
Конечно, я не рассчитывала найти что-то, что пропустили эксперты Лисьего сыска, – на это глупо было надеяться, тем более что рядом с подписью в заключении стояла личная печать с когтистой вороньей лапой. Но посмотреть, покрутить все равно было интересно.
Артефакт был похож и одновременно не похож на мой. Тоже толстый медный круг, плотный, явно выплавленный, а не кованый. Часть знаков выбита поверх, а часть была заложена в форму; на боковых срезах не до конца затерты следы швов. В центре стеклянная капсула с ртутью: я использовала готовые покупные флаконы, на которых, присмотревшись, можно было бы разглядеть печать завода, а здесь шар, видимо, выдули отдельно. Шестерни стандартные. Набор камней очень похож, только вместо моего аметиста почему-то поставили чароит.
Я могла бы сказать, откуда он привезен, этот чароит. Это не слишком сложно – узнать одно из ровно двух месторождений. Но что в этом толку?
Внешнее кольцо декорировано насечками по меди: я тоже так делала, хотя в этом не было решительно никакого практического смысла. А вот бусин окаменевшего дерева на шнурке почему-то не висело.
– Грязная работа, – сказала я, – мастер криворукий либо очень торопился. Швы, потеки, капли клея, и вот здесь, видишь? Плохо посадили камень, раскачивается.
– Но он работает?
Я пожала плечами:
– Не вижу, почему нет. Потоки сходятся довольно точно.
– Хм.
Я поковырялась немного в обломках другого круга, но в них мало что было понятно: суть вроде как та же самая, а деталей не разглядеть из-за повреждений.
– Откуда он вообще у вас?
– Нашли при обыске в Кляу. Еще было некоторое количество личных вещей. Ну так какие идеи?
Я с сомнением постучала шилом по чароиту и вздохнула.
– Принцип тот же, что и у меня, – признала я. – Есть кое-какие отличия в конструкции, но они все незначительные.
– На чем он основан? Какие-то публикации? Может, общий учитель?
Он стал весь какой-то острый, напряженный. Рядом с таким Арденом мне резко сделалось некомфортно, как будто что-то внутри меня ждало, что он вцепится в меня зубами.
Это была ерунда, конечно, причем со всех сторон.
Я должна была бояться вчера. Это было бы… очень логично. Я хорошо помнила, как это, когда какое-то животное чувство придушивает за шею, мешая дышать, когда деревенеют руки и ноги, будто вовсе они не твои, когда забываешь моргать, и от этого до боли, до рези сушит глаза. Я знала, в конце концов, что такое отчаяние – черное, темное, как гулкий закрытый колодец.
Я как-то упала в колодец, когда была маленькая. Уронила куклу, дернулась за ней и улетела вниз. Ударилась головой, сильно разбила руки, кое-как выплыла и висела в темноте, в холоде, вцепившись в цепь. Сперва был день, и слепящее пятно света само притягивало взгляд. Потом оно все светлело, бледнело, тускнело и в какой-то момент закончилось.
И осталась только темнота, гулкое дыхание воды, давящие стены и склизкая цепь, которая никуда не ведет. Где-то там, наверху, воздух и недостижимые звезды, но они теперь – не для меня, они далеко, они совсем отдельно, их больше никогда не будет. Будет только густая тьма, пока мертвецы не схватят меня за лодыжки и не утянут вглубь.
С тех пор я знала, что, вопреки местным байкам, никаких водяных в колодце не водится. И много чего еще разного знала – о том, как мечется плененный разум и как медленно умирает тело.
Вот так должно было быть: клетка безо всякого выхода. И мне было страшно, но как-то не до конца. Что бы я ни говорила себе, Арден никак не становился в моем сознании склизким мертвецом из колодца.
Вчера я никак не могла поверить, что он навредит мне по-настоящему.
Наговорит всякого, это да. Может быть, даже распустит руки или сделает еще что-нибудь такое. Я буду кричать, материться, отбиваться, и это поможет. Даже против самого плохого, что он только может предпринять, я что-то смогу.
И только сейчас я вдруг вспомнила тот ужас, что накрыл меня, когда я впервые увидела Ардена. Зубы, пена, слюна, налитые кровью глаза – это все снилось мне годами. И сейчас из-под маски весельчака, балагура и пушистой лисички выглянуло что-то жесткое и беспринципное. То самое, что не умеет останавливаться, что отмахнется от моего крика, перемелет меня, сожмет так, что хрустнут кости, что в горле забурлит кровь, что…
Зачем я полезла в это? Зачем?
Хотя был ли у меня выбор? Если уж это было угодно Полуночи…
Что ты со мной делаешь, Полуночь!
– Кесса?..
Зубы. Заостренные влажные зубы. Слюна собирается в пену, воздушную, розовую, совершенно отвратительную на вид. Сминаются черты, тонет в тумане пол, когтистые лапы разбивают искрящий на солнце снег, и кровь…
Кровь стучит в висках. Загнанное сердце колотится. Я пытаюсь дышать – и не могу. Воздух клокочет в горле. Я никак не могу протолкнуть его внутрь, потому что он густой, ледяной, бурлящий, как дикая вода горной реки.
Цепляюсь за воздух руками. Бью себя в грудь, пытаясь сломать клетку ребер. Падаю. Хриплю. Все вокруг во льду, и я сама во льду, я замороженная кукла, я…
– Кесса!
Он такой рыжий. А нос прямой-прямой, как на монетах. И коса эта, толстая, как у девицы, и…
Что это за шум? Это я дышу?
Я моргнула, потом еще раз, и еще, и ужас схлынул. Ресницы как будто склеились и никак не хотели разлепляться, а пальцы задеревенели. Кое-как, по одному, я разжала их; на шее синяки наверняка останутся, и в уголках губ кровящие трещины.
Я сидела под пианино, и педали болезненно впивались мне в бедро.
Выбралась оттуда. Подняла стул, поставила его, села. Сцепила дрожащие руки.
Все это ерунда. Ерунда. Всего этого нет. И бояться надо было вчера, сегодня-то зачем; есть кровное обязательство, он не сможет его не выполнить.
Я выдержу это, и все закончится. Действительно закончится, и не надо будет больше ничего придумывать, нигде скрываться, оглядываться тревожно и рассчитывать в голове, как бежать в следующий раз.
Ты молодец, Кесса. Молодец.
Я откашлялась.
– Про публикации я ничего не знаю, – получилось немного хрипло. – И учителя никакого не было. Я сделала его сама, без всякого.
Арден молчал. У него было совершенно дикое лицо.
– Но этот артефакт – такой же. Не бывает… таких совпадений. Здесь даже ошибка в окончании, видишь? Должно быть ранвие, а не ранвиу. Я сейчас уже пишу правильно, а раньше ошибалась.
– Ранви-йе, – механически поправил меня Арден. – Читается ранви-йе, это шестой глагольный тип, он с преломлением.
Я безразлично пожала плечами.
– Я придумала его сама, – настойчиво повторила я. Это почему-то было очень важно. – Это моя разработка. Я никогда не видела ничего подобного, даже близко. Я никогда не показывала его мастерам, ничего не публиковала, и даже старых образцов никаких нигде не осталось, потому что у меня было негусто с деньгами, и для новой версии я распускала старую на запчасти.
«И как же тогда это может быть?» – спросил Арден у меня в голове.
Настоящий Арден молчал. Смотрел на меня расширенными глазами и молчал.
Но я все-таки ответила:
– Один раз я продала дубликат.