Он вспылил:
– А я у тебя чуть что – так сразу псих? Вот уж, действительно, идеальная справедливость!.. Я понадеялся, что сегодня-то ты начнешь наконец мыслить рационально. Но ты, похоже, просто не очень умеешь, да?
– Рационально. Рационально!.. Ты меня сейчас очень рационально простил, да?!
Арден отбросил косу и сказал высокомерно:
– А знаешь, ты права. Я, наверное, поторопился.
Мы сверлили друг друга взглядами: у него потемнели глаза, а зрачок расширился и подрагивал.
– Ну давай, – прошипела я, явственно чувствуя, как моя злость, закипая, паром вырывается из ноздрей. – Расскажи мне, милый, в чем же я перед тобой провинилась, что ты решил ни с того ни с сего меня простить?
Арден поднял глаза к люстре и, судя по едва заметным шевелениям губ, досчитал до десяти.
Повернулся ко мне. Улыбнулся. Протянул мне руку:
– Кесса, давай не будем ссориться и закроем тему. Я принес книги от мастера Ламбы, он…
– Нет-нет-нет, подожди. Я очень хочу знать! На тебе вот твои книги. – Я рывком подняла авоську и сунула ему в руки. – Пойдем на кухню. Кстати, угол понюхай, как, нравится? Теперь вот сюда садись и давай, приступай! Рассказывай: чем же это я тебя обидела?
Он послушно сел, расплел косу, запустил пальцы в волосы.
– Кесса…
– Ты мне зубы не заговаривай.
– Мне не кажется, что нам стоит сейчас разговаривать. Давай ты подышишь, успокоишься, и тогда…
– О, я спокойна. Просто как медведь в берлоге. Не переживай. Так что там, говоришь, я натворила?
Арден все пытался как-то съехать с разговора, но я была так зла, что захлопнула дверь, придвинула к ней стул и там села, скрестив руки на груди.
Он! Меня!.. Прощает!
Полуночь, у этого твоего сына начисто отсутствует стремление к самосохранению.
Арден юлил, юлил, а потом разозлился:
– Я ведь пытаюсь с тобой по-хорошему, а ты только и делаешь, что дальше наглеешь!
Наглею. Я покатала это слово на языке. Он обоссал квартиру, а наглею – я.
– Со мной не надо по-хорошему. Я тебе что, комнатная зверушка? Можно принести цветочек и расслабиться?
– Да при чем тут цветы?! Полуночь, Кесса! Я просто хотел сделать тебе что-то приятное! Но даже здесь ты умудрилась обвинить меня невесть в чем. Если я в носу поковыряю, ты тоже решишь, что это я тебе угрожаю?!
– Не съезжай с темы. Что там с прощением? Я вся внимание. Или что, свою невероятно рациональную мысль ты уже успел забыть?
– У тебя их вообще в голове ни одной, что уж мне!
– Давай, поделись со мной. Выдай какую-нибудь речь слезливую, чтобы я прям вешаться пошла от чувства вины!.. Или нет, лучше ты сейчас что-нибудь ляпнешь, я сделаю лицо попафоснее, скажу «я тебя тоже» и осеню лунным знамением. Будем квиты!
Во мне плескалась ярость, а сухие глаза горели, будто в них насыпали углей. Арден сжимал на столе кулаки.
– Очень, конечно, интересно, как тебя зацепило. – Он неприятно ухмыльнулся. – Что, не нравится вспоминать, скольким людям ты испоганила жизнь?
– Я?! Испоганила?!
– О да. – Он жестко, зло улыбался, и мне вновь мерещилась пена на зубах. – Но ты же совсем не хочешь об этом думать, да? Ты же у нас бедненькая девочка, самая несчастная во всем Лесу, тебя надо прижать к себе и пожалеть, да? И гладить по головке и рассказывать, как больше никакие злые крысы… Так, да? И пусть все вокруг тебя бегают, а ты будешь сидеть, вся такая печальная, и лелеять свои идиотские подростковые обиды!
– Подростковые обиды?! Ты едва в гроб меня не свел, придурок! А я, по-твоему, что, обиделась?
– Э-не, не передергивай. Я тебя никуда не сводил, я бежал навстречу своей паре и радовался, сука, нашей будущей невероятной любви! Что ты в панику впала – это уже не моя ответственность. Это я просил Рича тебе выть, но ты совсем оглохла от истерики, чтобы слушаться хоть бы и волков, не так ли? Это я чуть не сдох там у этой чертовой реки, когда ты, идиотка, туда сиганула. Меня парни держали втроем, чтобы я не нырнул! Это я нашел твоего отца по оттенку запаха, чтобы он хоть с дерева тебя снял, пока ты на хрен не закоченела там. Как меня ломало потом, знаешь? Нет? Ну действительно, какое ж тебе до того дело, принцесска! Или, может, рассказать тебе, как классно в шестнадцать лет понять, что твоя заранее обожаемая пара предпочтет сгнить где-нибудь в подворотне, лишь бы тебя не видеть? Рассказать тебе, о чем я думал на той поляне, где исчез твой запах? Что ты по примеру своей дуры-сестрички самоубилась на хер, потому что тебе, я там не знаю, цвет моей шкуры не понравился! Давай, расскажи мне, какой я кромешный мудак. Спорить готов, ничего нового не скажешь. Я себе уже все это сказал в триста раз злее, когда думал, что я тебя убил. Думаешь, мне просто тут шутить с тобой, Кесса? Мне очень, очень сложно.
Подумать только. Ему очень сложно!..
– Мне в кошмарах до сих пор снится, как ты в эту реку… и я смотрю в воду, смотрю, грызу лед, а ни хрена не происходит. Вода да лед, лед да вода, а маленькое тельце где-то там ударило о камушек, приложило башкой, и тюк… там же не череп, а так, скорлупка, его ногтем, по-моему, сломать можно. Лис внутри кричит и горит, мы с ним горим, Кесса, как от каленого, сука, железа, меня все вокруг уговаривают его держать, чтобы не сдохнуть и не остаться однодушником, а мне плевать, понимаешь? Я смотрю на это каждую ночь, закрываю глаза – и смотрю, как вода эта белая, и лед, и ма-а-аленькое такое красное пятно.
У него было страшное лицо, просто страшное. И тени под глазами – черные и глубокие, как болотные бочаги.
Я сглотнула, хотела что-то сказать, но Арден заговорил глухо:
– Знаешь, сколько я придумал вариантов твоей мучительной смерти, пока ты шлялась невесть где? У тебя тут была всякая жизнь, веселье, учеба, какие-нибудь там приключения. А я два года не мог обращаться, потому что лис скулил и отказывался выходить. Потом начал, конечно, и я решил смотреть лисьи сны. Знаешь, что снится лисам? Преимущественно жратва, всякие там мышки, зайчики. И я иногда сплю, во сне вижу, как что-то жую, и лису спокойненько так, а во мне бьется паника, что это я ем тебя.
– Вообще-то я вовсе не…
– Или, думаешь, маме твоей легко? Похоронила одну дочь, а вторая выкинула вот это! Она вся поседела, Кесса, и вся высохла, как старуха. Как считаешь, о чем думает твой отец, когда пишет моему очередное бессмысленное письмо с подтекстом – не почувствовал ли я случаем твоей смерти? Мы пообещали, конечно, сообщить. Но можем и забыть, знаешь ли, от горя, если я тоже двину. Или, может, хочешь знать, что учудил твой милый братец? Он отказался от Охоты, Кесса! Ему почти шестнадцать, а он хочет уехать к лунным и посылает всех, кто говорит с ним о зверях!
– Это его дело, к тому же…
– Помолчи уж, ладно? «Его дело»… Сидишь здесь, развлекаешься и даже знать не хочешь, сколько горя ты сотворила, самовлюбленная девчонка! Ну испугалась ты когда-то, бывает. Убежала даже, ладно, подростковый возраст. Но потом!.. Кесса, прошло шесть лет. Не полгода, не год, не два. Шесть! Неужели за это время в тебе так и не проснулся мозг, чтобы ты догадалась вернуться? Поговорить по-человечески! Разобраться рационально, головой, что убить тебя – это последнее, чего я бы хотел. Я ведь готов принять тебя, помочь тебе, да хоть по голове гладить, что скажешь! А ты… тьфу.
– Знаешь, Арден, – медленно сказала я, поднимаясь со стула и берясь за ручку двери, – по-моему, ты меня не простил. И, знаешь… не надо.
XXXII
Стоило бы дверью треснуть так, чтобы осыпалась вся штукатурка, а сверху прибежали соседи выяснять, кто стрелял.
Стоило бы – но я не стала.
Я могла бы, конечно, что-нибудь ответить. Что-нибудь резкое, истеричное, с надрывом в голосе и внутренней драмой, такое горькое, с кислым послевкусием, с запахом лука, от которого морщит нос и слезятся глаза.
Я могла бы рассказать, как веселилась все эти шесть лет. Рассказать про… приключения. У меня ведь были приключения, не так ли? Много, много приключений; правда, все больше таких, о которых не пишут в подростковой прозе.
Вот, например, я боялась брать билеты на рейсовые поезда, чтобы поменьше светить поддельными документами, и каталась по Кланам автостопом. Это и правда было весело, по крайней мере первое время. Но дни идут, и даже бутерброды, которые продаются на заправках и кажутся тебе пищей богов, приедаются. А еще на дорогах встречаются разные попутчики, и кто-то из них понимающий и предельно корректный, кто-то шутит тупые шутки про говно, кто-то морализаторствует и читает нотации, а кто-то и вовсе думает, что ты голосуешь на трассе, потому что проститутка. Знает ли домашний мальчик Арден, которому было так сложно жить, что звук, с которым запираются двери машины, очень страшный? Слышал ли он, как в кафе на трассах рассказывают байки про привидения, подпольные казино и рабство? Видел ли он мертвого полуразложившегося мальчика, будто бы спящего под кустом, который я случайно выбрала, чтобы пописать?
Убитого голого мальчика, со сломанными ногами и разрезанной спиной. Который был еще, может быть, под этим кустом какое-то время жив: уснул он, трепетно обнимая себя за плечи.
Ардену, знаете ли, снились кошмары – потому что он ужасно боялся почувствовать, что я умерла. А мне, надо думать, совсем не было страшно умереть. Я порхала, как беззаботная бабочка, гуляла в барах, танцевала до рассвета и в целом классно проводила время. Так же все было, да?
Он и обижен-то наверное, что я его с собой не позвала. Это я, конечно, зря.
Или вот колдун, бывший Бишиг, который сделал мне документы и помог стать на пару лет постарше. Это был ужасно приятный визит, практически как съездить в гости к любимому дедушке. И его лаборатория совсем-совсем не была похожа на логово чернокнижника, который варит декокты с летучими мышами. И идея расплачиваться своей кровью, – она же совершенно естественная, нормальная, это как чек выписать, только чуть-чуть подольше и потом немножечко мутит.