В общем, мы могли бы долго и продуктивно мериться страданиями. Он мне – я ночами плакал, хук справа! Я ему – а я и днем тоже, блок! Он мне – я так боялся, что ты умрешь, апперкот! Я ему – я трупы видела, прием на удушение!..
Тьфу, какая гадость.
По правде ведь, если ты страдаешь – это исключительно твоя проблема. Всем плевать, что ты там себе думаешь и о чем плачешь. Ты просто встаешь и что-то делаешь, куда-то идешь, что-то решаешь. И жалеешь себя тоже сам, украдкой и побыстрее, чтобы потом не было слишком стыдно.
Тебе не нравятся мои решения? Прискорбно, ну что ж. Бывает.
И бедную седую маму тоже вспоминать не надо. Я ведь написала им, я просила меня не искать и обещала выходить на связь. Но они все равно обратились к лисам, потому что вернуть меня силой было, конечно же, интереснее.
Кто из нас еще истерит, Арден? Хочешь поговорить об этом?
Но вслух – вслух я ничего не сказала. Я закрыла дверь на кухню, ушла в пустую комнату, открыла окна пошире, тщательно перетряхнула кровать. Перебрала свои вещи, сняла бусины с лески, а потом надела их обратно.
Внутри было пусто и отвратительно. Даже ласка спряталась: улеглась под бревном, в тени, и спрятала мордочку в лапках. Выл ветер, и туман был пакостный, недружелюбный.
Честное слово, лучше бы он меня трахнул, как я вчера боялась. Тогда можно было бы спокойно его ненавидеть. Сидеть здесь, упиваясь собственной болью, и исходить ядом; планировать, как воткну нож ему в грудную клетку и проверну, и буду смотреть, как жизнь медленно угасает в его глазах. А потом почувствую глубоко-глубоко внутри, как захлебывается воем ласка.
Как она умирает в тумане, а я становлюсь свободна.
Зачем я его гладила вчера? Зачем сегодня целовала? Что за глупые, глупые поступки! Кто же ведет себя так с врагом? С врагами надо совсем иначе.
Мысли в голове путались. Все вокруг запуталось. Я сама была вся одна сплошная путаница: то ли взрослая циничная женщина, построившая себе собственную дорогу, то ли перепуганная девочка, которой очень хочется домой и чтобы чьи-то сильные руки заградили ее от мира. То ли ненавижу его, то ли жалею; то ли глаза б никогда не видели, то ли смотрела бы и смотрела…
И надо бы, наверное, разобраться. Рационально проанализировать и что-то решить. Но в ушах все еще звенел надломленный голос Ардена, в груди болело, а на губах горячечно, сухо саднил прерванный поцелуй.
Я села в лисью кучу одеял в углу, обняла руками колени и прикрыла глаза.
Было время – я пыталась лечить кошмары здравым смыслом.
Первые несколько месяцев они совсем меня не беспокоили. Я была тогда, кажется, не в себе: все во мне мобилизовалось и готово было биться во имя поставленной цели. Я спала мало и безо всяких снов, просыпалась от любого шороха и чувствовала себя бодрее, чем после купания в реке посреди августовской жары. Лишь потом, позже, когда меня немного отпустило, я стала плохо спать и видеть кошмары.
Кошмаров было… достаточно, самого разного содержания. В одних я бежала бегом, в других с трудом пятилась, в третьих лежала, замороженная и бессловесная. Иногда получалось бороться и драть чужие мышцы когтями до самой кости, но чаще я лишь вхолостую щелкала зубами, пока кто-то – черная неузнаваемая фигура – отрывал мне лапы по одной.
Но кончалось все всегда одинаково. Холодной водой, заливающейся в пасть, душащей и слепящей. Ледяными плитами, с треском сходящимися над головой.
Кошмары мучили меня и во сне, и наяву. Мне мерещились вещи, меня дергало от резких звуков, а случайное прикосновение в толпе могло вызвать удушающую панику. «Кажется, у меня едет крыша», – решила я в момент просветления.
На мозгоправа денег было жалко. К тому же я боялась, что мне выпишут какие-нибудь ужасные таблетки, из-за которых я останусь совсем уж овощем.
По совету случайной знакомой, чье имя я уже успешно забыла, я купила книжку – что-то там про терапию мысли. Там было много красивых слов о том, какая эта восхитительная методика, научно обоснованная, действенная и все такое. Заключалась она, грубо говоря, в том, чтобы вести себя рационально.
В какой-то мере это даже помогало. Скажем, я довольно быстро перестала оглядываться на припаркованные автомобили: рационально я вполне понимала, что они сами по себе не наедут на меня и не сожрут, потому что такого машины пока не умеют.
Но от кошмаров – и от накрывающего с головой страха – это не помогало. По правде говоря, скорее сделало хуже: постоянно проверяя себя на адекватность, я совсем перестала понимать, насколько могу себе верить.
Дело в том, что книга учила, как быть с беспочвенными страхами. Позавчера книга предложила бы мне рационально признать, что Арден не планирует делать со мной ничего ужасного; увы, мне трудно было в это поверить, потому что ужасное уже случалось.
Как быть с этим – об этом в книге ничего не было.
Правда, там вроде бы была какая-то вторая часть. Но ее на том книжном развале не продавали.
Глупости это все.
Я нормальная уже; нормальная. Все это прошло, все закончилось; эти ворота закрылись; этот путь давно заметен снегом. Я ушла другой дорогой, ушла далеко, и другая дорога привела меня в другие места.
Вот, что важно. Вот и все.
Не знаю, сколько я так сидела, убеждая себя непонятно в чем, но в какой-то момент в дверь в комнату робко постучали.
Я не запиралась: здесь не было замка. Но вламываться в комнату гость не спешил, и пришлось вылезать из лисьих одеял, вставать и открывать самой.
Это был, конечно же, Арден. Он мялся в коридоре и выглядел мягче, чем тогда, на кухне.
– Кесса… извини. Я не должен был на тебя кричать. Давай… обсудим?
– Ты не кричал, – спокойно (надеюсь, спокойно) сказала я. – Мы, можно сказать, дискутировали. Все в порядке. Тема закрыта. Передай мне, пожалуйста, книги.
Он опять смотрел на меня глазами побитой собаки, причем била, видимо, я – ногами и гвоздодером. Наконец медленно кивнул и вышел на кухню.
Я поправила волосы и приняла независимый вид.
Арден принес авоську целиком, перебрал книги на весу; четыре передал мне по одной, а две запихнул себе под мышку.
– Кесса…
– Я все изучу, – торопливо перебила я, – постараюсь быть полезной делу. Может быть, мастер задавал какие-то конкретные вопросы?
– Нет. Нет, ничего. Только сказал, что оставил закладки.
– Хорошо. Буду держать тебя в курсе.
И я закрыла дверь раньше, чем он успел еще что-нибудь сказать.
XXXIII
В людской природе – эгоизм; как мы ни пытаемся играться в эмпатию, притворяться, будто нам интересны чужие чувства, казаться самим себе благородными и великолепными, все это рассыпается карточным домиком, стоит только немножечко ковырнуть.
Даже слово такое придумали – «человечность». И решили, будто она и есть то, что объединяет лунных, колдунов и двоедушников. Мы разные, мол, по своей силе, по вере, по тому, что слышим в ночной тишине, но есть же спрятанная глубоко внутри суть, к которой обращаются слова, и в этой сути мы – человеки и умеем видеть друг друга.
Красивая глупая сказка.
Легко быть этичным, когда тебе есть откуда; когда ты твердо стоишь на ногах, когда спокоен, силен, в конце концов – здоров. Тогда ты легко бросаешься дурацким словом «этика», точно знаешь, как правильно, видишь в фигурах вокруг людей и признаешь, будто их мысли и порывы ничем не отличаются от твоих. Пока ты силен, тебе легко уважать. Легко быть «взрослым» и «выше этого», легко сочувствовать, легко поддерживать.
Но когда тебе больно, – о, это совсем другая история.
Своя шкура ближе что к телу, что к душе. И если в ней дырка, если из нее толчками выплескивается бурая кровь, если рваные края раны гноятся, а струпья лопаются – тебе становится вдруг все равно, что кого-то рядом с тобой ткнули каким-нибудь ножиком.
Мы, может быть, в чем-то и люди. Но звери мы абсолютно во всем.
Когда тебе больно, глаза застилает красной пеленой. Ты рычишь, бьешься, воешь, бежишь и можешь порвать любого, кто встанет у тебя на пути; все для того, чтобы заткнуть чем-то сквозную дыру у себя внутри, защипнуть края раны, выдернуть застрявший в мясе отравленный коготь. Пусть хоть обплачутся рядом с тобой, будто кому-то другому волчья трава нужнее.
Тебе все равно на всех других. Ты сам у себя болишь слишком сильно.
Что мне за дело знать, будто бы ему больно? Мне плевать, право слово, на его боль! Она и взялась у него от одной только дурости, каши в голове и неумения с самим собой разобраться; это моя боль – настоящая, это я проваливаюсь в кошмары, как в свежий, пропахший морозом и озоном снег, это я едва не умерла в той реке, но каким-то чудом выжила, только вот выплыла не до конца. Что за чушь он несет про свои кошмары, что мне до них? Пусть засунет их себе, куда поместятся.
Словом, ничего удивительного, что наши с Арденом разговоры были разговорами слепого с глухим.
– Я мог бы порекомендовать специалиста, – будто бы в пустоту сказал Арден следующим утром, когда я машинально жевала яичницу, глядя только в книгу перед собой. – Она много лет занимается пациентами с тревожными расстройствами. Ничего страшного там не происходит, никаких кушеток из анекдотов, мягкие препараты, все строго анонимно и…
Я не сразу поняла, что это он мне. Мастер Дюме справился с этим умозаключением быстрее, – по крайней мере, он одним движением влил в себя остаток чая и поскорее ушел на свой балкон, еще и заперся там изнутри.
– Мне не нужен врач. – Я перелистнула страницу. – Я вполне здорова и прекрасно себя чувствую, спасибо за беспокойство.
– Ты очевидно не в порядке. – Намеков Арден явно не понимал. – У тебя была паническая атака, а сегодня ты плакала во сне.
Я смотрела на него долго, но он не смутился, только стиснул зубы так, что четче обрисовалась линия подбородка.
– Тебе показалось.