Мастер Гиньяри рассматривал сочетаемость в рамках теории полей и проводил поразительно странные эксперименты, чтобы подтвердить ими то, что все и так знали. Его артефакторная мысль предполагала, что взаимодействие камней может порождать совершенно новые энергии, и сформулировал восемнадцать принципов, которые необходимо соблюдать, чтобы этого точно не произошло.
(Гиньяри, конечно же, формулировал эти правила для того, чтобы грамотно их нарушать. Но – и, возможно, это к счастью для всего Леса – умер раньше, чем успел продвинуться на этом поприще.)
Тут надо заметить: их не так-то легко нарушить. Прямо скажем, для этого придется конкретно постараться. Чтобы сделать это случайно, нужно быть, во-первых, редкостным везунчиком, во-вторых – сварить натуральный борщ из минералов. Что я, собственно, и сделала, в панике бухнув в один артефакт четырнадцать разных материалов, не считая собственной крови и птичьих перьев.
– В моем артефакте всего одно нарушение, дуга вот здесь, от содалита к рутиловому кварцу. Оно слабое, и, если что-то и возникло, я этого не заметила. А вот в том, что у Вердала…
Начнем с того, что он был сделан довольно плохо и неаккуратно, из-за чего утечек энергии – и «борща» в целом – было больше. Кроме того, создатель зачем-то убрал окаменелое дерево, которое отчасти уравновешивало перо, и взаимодействие гагата с ртутью стало очень напряженным и нарушало один из принципов, но держалось. Хуже всего было то, что аметист, который использовала я, заменили чароитом, и вот от этого артефакту конкретно сплохело, – чароит вошел в жесткое взаимодействие с бирюзой. Сходу я этого не заметила, но мастер Ламба был прав: это было явное нарушение даже не столько принципов, сколько здравого смысла и логики изделия.
– В общем, я больше не уверена, что именно эта штука работает, – признала я. – Или, по крайней мере, работает так, как задумано… Потому что делал ее какой-то криворукий придурок, вот почему.
А с аксиомой оказалось интереснее.
Начнем с того, что лиминальная аксиома, она же «аксиома разделенных пластов», была подозрительно длинной для аксиомы. В самом лаконичном виде она занимала шесть строчек мелким шрифтом и заключалась, если говорить очень грубо, в том, что взаимодействие нашего мира и мира духов-зверей всегда происходит только в одном направлении.
Обращаясь, мы пускаем зверей в нашу реальность, в толстый пласт; так они становятся материальны, обретают тело и запах. Один раз в год – в Долгую Ночь – звери приглашают людей на свои дороги, и мы бежим вместе с ними в сияющем небе, среди блуждающих огней и разноцветных бликов луны, по пустоте, по свету, по пружинящему морозному воздуху.
Они, призрачные и легкие, приходят к нам – по первому зову и договоренности. Мы, материальные и связанные с толстой тканью Вселенной, появляемся у них лишь однажды, в Долгую Ночь. Потому что взаимодействие миров всегда направлено только в одну сторону.
Но мы же сами, нашими телами, когда обращаемся – куда-то деваемся? Деваемся, подтверждал путаный научный труд, и называл это «куда-то» лиминалом. И с вот этим самым лиминалом ничего сделать нельзя, потому что он существует только как «инструмент мирового противовеса».
Было бы неплохо, если бы в книге побольше внимания уделили самой аксиоме и еще объяснили ее нормальными словами, – тогда, возможно, я поняла бы ее суть несколько лучше. Так она у меня в голове толком не уложилась, и похоже все это было больше на какие-то философские размышления, чем на науку. Но книга оказалась медицинской, про аксиому в ней было написано буквально две странички длинных-длинных предложений, а все остальное место занимали «следствия из лиминальной аксиомы», и в них я утонула безнадежно, с головой.
К артефакторике это не имело вообще никакого отношения, так что ничего удивительного, что я никогда раньше об этом не слышала. И следствия все были такие узкоспециализированные, что хоть плачь: что-то про черепно-мозговые травмы, татуировки заклинателей, способы измерения выносливости и протокол реанимационных действий.
– Я не уверена, что поняла верно, – честно признала я, аккуратно складывая вклеенный в книгу плакат с внутренними органами человека, – но проблема, судя по всему, в том, что мой артефакт отдает запах ласке. А так вроде как нельзя, потому что сейчас не Долгая Ночь и граница наших миров проницаема только в одну сторону. Так?
– Не знаю. – Арден пожал плечами. – Я запутался еще на гагате и ртути, у которых что-то там между собой не так.
– А почему не переспросил?..
Он улыбнулся, глядя на меня как-то снизу вверх:
– Ты очень увлеченно рассказывала.
Это было… по-своему мило. Трис, когда я забалтывалась, грозилась сдать меня полиции занудств, – «как полиции нравов, только для таких, как ты». А Ливи, хоть и была тоже артефактором, интересовалась по большей части промышленным производством.
От неловкой паузы нас спас мастер Дюме. Тетрадь он на кухню не взял и потому написал на краешке газеты: «Все верно».
– Тогда с аксиомой что-то не так. – Я пожала плечами, стараясь говорить спокойно и не думать о том, что вообще сказала. – Потому что это совершенно точно работает.
– Нарушаешь закон? – усмехнулся Арден. – Опять?
– Это другой вид законов…
«Как со шмелями», – написал мастер Дюме там же, на газете.
Эту шутку я знала: аэродинамика, мол, не может объяснить, как летает шмель, и если бы шмель учил физику, он не стал бы летать. Так и работает магия? Или не так? И не упаду ли я сейчас – грамотный шмель, который вдруг понял, что летать не должен?
Я нервно схватилась за свой артефакт, выпутала его из ворота платья, прислушалась к току силы, к мерному биению слов.
– Нет, – сказал Арден, как-то поняв. – Я все еще тебя не чувствую.
К его чести, в голосе почти не слышалось разочарования.
XXXV
Амрау – крошечный городок, даже по меркам консервативных двоедушников Леса, привычных к тому, что зверям – особенно крупным – требуется простор.
До Огица я бывала и в столице, и в нескольких городах, которые считаются в Кланах большими, в том числе в портовом Тиб-Леннау, насквозь пропахшем рыбой и дымом крупнейшего на материке пивного завода. Там дома жались друг к другу, почти не было дворов, а под табличкой «городской парк» скрывался жалкий скверик на три березы, и у приезжих в этих условиях быстро развивалась клаустрофобия. Приграничный Огиц, выстроенный больше по задумке колдунов, чем двоедушников, был и того теснее.
Потом я, конечно, привыкла. И к многоэтажным домам, и к улицам без единого клочка травы, и к чисто декоративным клумбам, устроенным по моде лунных. В Огице жило чуть больше ста тысяч людей, и это только по официальной переписи. Нет никаких шансов знать Огиц до последнего угла.
А вот Амрау – это совсем другое дело.
Я не была там шесть лет, но, когда Арден раскатал на ковре карту с какими-то ему одному понятными пометками, узнала его сразу: до последнего двора, до последнего переулочка.
Как и многие города в этой части Леса, Амрау вырос вокруг хутора. Сам хутор все еще стоял на самом выгодном месте из всех: на холме, прислонившись надежным забором к лесу и захапав цветными столбами огромное поле, на котором всегда, как ни глянь, ковырялся комбайн. Хутор назывался Орешком, был неправдоподобно стар, и по городу гуляли страшилки о том, что в его теплицах растут хищные цветы, что старая Магбе жрет младенцев по полнолуниям и что в колодце у дороги плавают неупокоенные мертвецы.
Про мертвецов – неправда. Это я знаю точно, потому что провалилась именно в этот колодец. Про остальное – не знаю.
Формально к семье бывших владельцев хутора принадлежала одна только Магбе, которой Полуночь не дала ни пары, ни родных детей, и во многом поэтому она собрала в Орешке целую ватагу беспризорников со всей округи. На деле весь Амрау был в каком-то далеком колене родней: было время, когда наши предки плодились безудержными темпами, перестали помещаться на хуторе и настроили по округе домов.
Так и получился город. Разросся, окультурился, дотянулся до шоссе, но остался диковатым и по-провинциальному простодушным. На карте он был больше всего похож на вытянувшийся от многократных стирок носок. В мыске стоял старый хутор, манжета упиралась краешком в шоссе; их соединяла Большая дорога, тянущаяся через весь город. К той части, где пятка подмывалась рекой, с противоположной стороны подползали горы; ступня считалась старым Амрау, а паголенок – новым, застроенным серийными типовыми домиками. Папа все время ворчал, что надо бы пристроить полностенный второй этаж, и флигель, и летнюю кухню, и башенку для голубятни, но его ворчания хватило только на крепкую новую баню.
– Ваш дом вот здесь. – Арден постучал карандашом по красной метке, хотя мог бы этого не делать: я и так сразу же его нашла. – А второй мост – тут.
Там тоже стояла метка, трагично-черная, угольная; она приходилась примерно на середину стопы «носка». Всего мостов было четыре: первый, второй, третий и подвесной; низкий берег реки регулярно заливало, и дороги вели только к скучным вещам вроде лесопилки или грибных склонов.
– Кто был последним, кто видел Ару дома?
– Я. – Я пожала плечами. В этом я признавалась много раз, еще тогда.
Вообще про следствие я спросила по большей части от скуки. Мои записи Арден передал в Сыск, ответа не было, наступили выходные, и даже детективы на балконе кончились; я рассчитывала на какую-нибудь ненапряжную баечку, но Арден взялся за пересказ всерьез, как будто только этого и ждал.
Возможно, так оно и было.
– Во сколько она ушла?
– Я не запомнила. – Об этом меня тоже много раз спрашивали. – После ужина, и папа уже спал, то есть никак не раньше семи. Мама была у тети Рун, она вернулась бы в районе полуночи, а Ара говорила, что ее не будет пару часов, то есть не позже десяти. Мне кажется, было часов девять… но я не уверена.
В деле это все наверняка было написано, но Арден все равно спрашивал. Поглядывал при этом встревоженно: не упаду ли я снова под пианино, задыхаясь? – но я не падала. Все это было давно и успело стать просто событиями, фактами, которые зачем-то хранит в себе память.