Он покачал головой.
– Я уважаю ваше решение. – Она кивнула. – Где я могу разместить свое сопровождение, чтобы не претендовать на контроль над вашим пространством?
Мастер Дюме выключил плиту, обхватил кружку через застиранное кухонное полотенечко в дурацкий цветочек и показал жестом: мол, идите за мной. Горгульи отклеились от Пенелопы и послушно потопали за ним след в след.
Сегодня их было две: нечто вроде крылатой собаки высотой по колено и крошечное, худое как скелет двуногое создание с клинками вместо кистей рук. Мастер Дюме предложил им встать в ванне, задернул шторку и прикрыл дверь. Я знала, что колдуны как-то делят между собой территорию, даже если формально она никому из них не принадлежит, и с этим связаны бессчетные правила их внутреннего этикета, но наблюдала это нечасто.
На кухню мастер Дюме не вернулся: еще раз кивнул и ушел в дальнюю комнату.
– Вы находитесь под давлением и хотели бы, чтобы Конклав знал об этом? – невозмутимо спросила у меня Пенелопа, которая минутой раньше «уважала решение» мастера Дюме.
– Пока нет, – растерянно ответила я.
И хотела было спросить, при чем здесь Конклав, но вмешалась Ливи:
– Так, все, прекратите эти занудства! Малая, ты будешь чай? Кому плеснуть коньяка? Мне нельзя, но я почти не буду завидовать!
Я отказалась, Пенелопа тоже, а вот Бенера выманила у Ливи всю бутылку и отодвинула от себя чай.
– Ну, давай, – велела Ливи.
И я кое-как заговорила.
Девочки знали, что с моей парой есть… какие-то проблемы. Я доверяла им достаточно, чтобы рассказать и про ледяную реку, и про Ару, и даже про ласок, но нельзя сказать, что они воспринимали эту историю особенно серьезно. Весь масштаб был ясен только Трис, и первую неделю она была в чистом ужасе и порывалась, кажется, то ли сообщить обо мне в полицию, то ли наварить декокта «Чистый разум» в промышленных количествах и подливать мне во все жидкости, даже в суп. К счастью, она все-таки справилась с этой реакцией, хотя и косилась на меня странно.
– У мохнатых такие интересные проблемы, – добродушно сказала Пенелопа, когда я закончила.
И закурила прямо там же, на стуле, даже не открыв окна.
– Малая!..
– А. Точно.
Пенелопа закатила глаза, потушила сигарету в чае и принялась его пить, будто так и надо.
Я ожидала, что разговаривать при ней будет неловко, и недоумевала, зачем вообще Ливи потащила ее с собой, разве что посчитала, что меня нужно спасать с применением тяжелого вооружения. Но оказалось, что Пенелопа не так плоха: она по большей части молчала, иногда уместно шутила и в целом вела себя умеренно развязно и доброжелательно. Чувство юмора у нее, правда, было своеобразное: оно ассоциировалось скорее с пацанами в трениках, чем с бесстрастной и бесстрашной Бишиг. И смеялась она то подчеркнуто интеллигентно, то громким грубым гоготом.
Бенера молчала, только встревоженно вцепилась в мою руку. Зато Ливи, похоже, перенервничала и теперь отжигала: то так, то эдак подъезжала к живо волнующей ее теме моей личной жизни.
– Ну так вы теперь это, того? И как он?
– Ливи!..
– Что Ливи? Ну что Ливи? Я о тебе же и беспокоюсь. Или ты так и собралась помереть непорченой? Это можно, конечно, но поверь моему опыту – будет очень жалко! Он у тебя, что ли, пугливый, в себе неуверенный и, как все мальчики, думает, что у него маленький?
– Ливи! Он же на балконе заперся, вдруг ему слышно?
– Ой да ну и ладно, пусть слушает. Ты взяла с собой тот комплект с кружавчиками, который не хотела покупать еще на первом курсе? Ты его надень, поулыбайся. Мальчик-то красивый!
И Ливи окончательно разошлась и принялась на скалке показывать, как правильно «жмякать мальчика». К моему огромному удивлению, Пенелопа охотно участвовала в этом безобразии, и они на пару подбирали дурацкие сравнения, чтобы описать тактильные характеристики всяких там объектов.
– Ливи очень переживала, – тихо сказала мне Бенера. Обычно она, как все лунные, избегала телесных контактов, а сегодня вцепилась в мою руку и все никак не отпускала. – Она обзванивала больницы, а я заглянула в глаза всех городских статуй.
– Я вижу, – шепотом ответила я. И легонько коснулась плеча Ливи: – Все хорошо. Извини, надо было… позвонить.
– Дура ты, – всхлипнула Ливи, резко позабыв про все жмяканья. А потом махнула рукой и повисла у меня на шее. – Дура!
И она наконец успокоилась. Задерживаться было неловко – поздно, а из-за всего этого ни Арден, ни мастер Дюме не ужинали; но мы посидели еще с полчаса, болтая обо всякой теоретической ерунде вроде кровных клятв, запретной магии и чернокнижников.
Они уже собирались, когда я не выдержала:
– Пенелопа! Что ты думаешь про смерть Барта Бишига?
– Кого?
– Барт Бишиг. Колдун, он жил в столице Кланов.
Она поправила кольчугу, надетую прямо поверх полотняной рубахи, а потом смягчилась – насколько она умела смягчаться.
– Ты ошиблась, но я понимаю твое замешательство. Колдуна по имени Барт Бишиг нет уже тринадцать лет, с тех самых пор, как папа счел допустимым отречься. Судьба Барта вне Рода лично мне безразлична, а Конклав испытывает облегчение и беспокойство.
Я смотрела на нее круглыми глазами, и Пенелопа сочла это вопросом:
– Облегчение, потому что колдун такой силы вне оков Рода представляет опасность для гармонии потока. Беспокойство, потому что колдуна такой силы не так-то просто убить, даже если он в камере, со скованными руками и кляпом во рту.
Я помотала головой, сбрасывая оцепенение.
– Папа?
– Давно и неправда, – фыркнула она. – Забей. Я не какая-то там неженка, чтобы ныть из-за такой херни. Ливи? Пойдемте, я вас развезу, пока твоя соседка не сдала Марека в социальные ясли.
Пенелопа покрутила в руках ключи от автомобиля на крупном кольце, свистнула горгулий, и они уехали. Последней выходила Ливи, и она, натягивая сапоги, сказала:
– Позвони мне часа через полтора.
XXXVIII
Когда я позвонила, они рыдали там вдвоем, на разные лады: Ливи и Марек. И если с Мареком было понятно, что делать, – сунуть ему замученную плюшевую химеру, на голову повязать байковую шапочку и взять на ручки, что Ливи и проделала прямо в звонке, отчего он довольно быстро заагукал и запросился ползать по ковру, – то с ней самой было сложнее.
Ливи вообще была совершенно не склонна плакать, особенно вот так, в трубку и навзрыд, и говорить при этом тонким, ломким голосом вместо своего обычно грозного альта. Я не уверена, что я вообще когда-то видела Ливи такой. Она, бывало, заигрывалась и говорила ужасно болезненные вещи, бывало – многословно, искренне извинялась, бывало – громогласно материлась, бывало – толкала тосты, каждый из них про секс, безо всякого повода. Но вот чтобы плакать… Это было совсем не про Ливи.
Смешно, но главной плаксой в нашей компании была я. Я, которая периодически с трагическим вздохом говорила, что разучилась плакать.
– Я неженка, – неразборчиво плакала Ливи, пока я пыталась придумать, что с ней такой делать. – Неженка!
– Почему это?..
– Потому что я ною!.. Ною из-за херни-и-и…
И она шумно высморкалась.
– Они позвонили ей! Они позвонили в Род, как нормальные люди, а эта сука все талдычит, как мороженая рыба, что он-де отрекся, что он не наш, что нам все равно!.. И она же права, да? Вот как ей по херу, просто с главной башни нассать. Она даже не сказала мне об этом, даже не заикнулась. А мне не по херу, Кесса, не по херу!
– Я понимаю, – медленно сказала я, лихорадочно вспоминая все те разы, когда Ливи меня утешала, и признавая все опробованные ею способы неподходящими. – Давай ты сейчас сделаешь чаю? И умоешься. Хочешь, я приеду?
Ливи снова высморкалась и отказалась.
Когда Барт уехал, Ливи было одиннадцать лет: достаточно большая, чтобы колдовать, слышать родовую кровь и ездить на острова трижды в год – и вместе с тем достаточно маленькая, чтобы узнавать о происходящем разве что случайно.
Барт был так себе отцом. Колдовское искусство было ему во много раз интереснее, чем собственные дети: «Мы и видели его пару раз в неделю, когда он выползал из подвала, как закопченный таракан». Супруга, Йоцефи Бранги, чопорная унылая мадам, месяцами мочила кости на побережье. А дети… что дети: как-нибудь вырастут.
– Я слышала, что он балуется запретной магией. Но покажи пальцем, кто этого не делал? Да поток весь сделан из запретной магии! Она везде стучится: тук-тук, тук-тук. Надо быть глухим, слепым, трусливым лопухом вроде моей малой, чтобы этого не слышать! А папа…
Барт не баловался, в этом вся беда.
Запретная магия запретной магии рознь. Можно, как Арден, хулиганить со словами и описывать что-то, для чего нет проверенных формул. А можно, как Барт, применять ментальные силы к людям вместо горгулий.
– Всерьез никто не пострадал. Только про одного там говорили, что… но он и был неадекватный, честное слово! Папа никогда не стал бы…
Барт представил Роду свои наработки и даже провел пышную, яркую демонстрацию: Ливи помнила это по-детски, как праздник, с красивыми десертами и важными людьми.
Прошла она как-то не так. Барт сделался мрачен и злобен, гнал всех вон и требовал не вертеться под ногами. Тогда шли суды, но дома про них ничего не говорили.
Он не обещал вернуться. Он вообще не сказал ни слова, просто однажды утром приехала бабушка и забрала «сироточек» в главное поместье Бишиг. А Барт вроде как «отрекся» и с тех пор даже не написал ни строчки.
– Нам говорили, что он преступник. Что он больше никакой не Бишиг, что он теперь отдельно, что он не наш. Ну и пусть бы, и ладно! Но зачем они убили его? Зачем же, он же вовсе не…
– Они? Почему ты думаешь… и кто они?
Ливи рыдала, и от ее слез и ее ломкого голоса у меня сжималось сердце. И все равно – я не могла не спросить.
– А кто же еще? И как? Он же был в камере, в столице, под охраной, да и сам он не фунт изюма, Кесса! Это бабка наняла кого-то, чтобы… или ваши эти ласки… и она даже не забрала его! У нас в Огице малый фамильный склеп, мраморный, с горгульями и вечными цветами, мы носим туда огни каждую субботу. И папа должен быть там! В мраморной гробнице с золотом! С него должны были снять посмертную маску, повесить ее в холле! Но малая сказала, они не будут его забирать. Его, наверное, закопали в мешке… в дырявом мешке-е-е…