Арден закрыл ящик, и я вдруг заметила, что верхняя крышка поцарапана рогами, как будто голова еще пыталась биться. Он взял меня за плечи – я увидела это, но не почувствовала.
– Это просто животное, – сказал он твердо. – Просто животное. Оно никогда не было человеком. Только бегало и мемекало. Слышишь меня?
Я хотела что-то сказать, но смогла только кивнуть. Я смотрела на него, на знакомое лицо с прямым носом, на рыжую косу, но не могла их видеть, как будто между глазами и мозгом порвалась какая-то связь.
Тело скручивала тошнота.
– Пойдем отсюда.
Он поднял меня на ноги; все вокруг кружилось, искажалось, а пол ходил, как несущаяся в горном потоке льдина. Ящик притягивал взгляд, как камень сходной с моей сингонии.
Я бросила на него последний отчаянный взгляд – и бросилась к туалету.
XLI
Меня рвало полупрожеванной овсяной кашей, потом – мутной желтоватой жидкостью, потом – жалкими каплями чего-то ядреного. От этого становилось легче, я кое-как фокусировалась на белом фаянсе, вдыхала, и запах рвоты скрючивал меня новыми и новыми спазмами.
Арден сунул мне под нос кружку с водой, и я выхлебала ее несколькими большими глотками, а потом так же легко со всей этой водой рассталась.
Меня било дрожью, по щекам текли слезы сами собой, ладони были мокрые от пота. Моя броня будто раскололась, слетела шелухой; а Арден сидел со мной, накрыв мне плечи шарфом, и говорил какую-то ерунду, что-то про смешные заявления и экватор в училище Сыска, на который принято съезжать по лестнице в ванне.
Сортирный кафель, запах блевотины и я, вся такая прекрасная. На его месте я не стала бы больше предлагать себе отношений.
Вялая мысль мелькнула в голове – и пропала.
– Я в порядке, – прохрипела я, когда желудок отчаялся и угомонился.
Потянулась наверх, чуть не упала снова, дернула за ручку слива. И, вяло улыбнувшись, потянула Ардена из туалета вон.
Почистила зубы. Напилась воды, сжевала кусочек лимона. На кухне пахло остывающим завтраком, и от этого меня мутило; мы устроились в комнате, на ковре. Я прислонилась спиной к кровати, а Арден сел напротив, забавно скрестив ноги и подтянув к себе одно из лисьих одеял.
Мастер Дюме в коридоре делал что-то с ящиком, но я заставила себя не смотреть.
– Это просто животное, – повторил Арден, пытливо заглядывая мне в лицо.
– Я знаю.
Я, конечно же, и правда знала.
После смерти двоедушник всегда возвращается в человеческую форму. В школе нам рассказывали про чудовищные эксперименты, которые проводили, когда еще не было Охоты: мышей заключали в крошечные металлические гробы, и в них же и убивали. И даже тогда они превращались в людей, а контейнеры находили то в брюшине, то во рту, то разрывающими мышцы ноги.
Из тех времен осталось довольно литературы – и простые описания, и таблицы с душераздирающими цифрами, и красочный атлас с рисунками удивительной точности. Сейчас обо всех этих экспериментах говорят, конечно, с содроганием, как о геноциде и врачебном преступлении, но их итогами пользуются. Даже в той книжке, в которой я читала про лиминал, что-то об этом было.
Конечно, это было просто животное. Просто какая-то коза, которую убили на… охоте. Обычной охоте, с маленькой буквы.
– Он просто псих, – тихо сказала я. – Нормальный человек не стал бы такое делать. Он… натурально больной.
– Псих, – согласился Арден.
А потом, помолчав, спросил:
– Вы с ней были близки?
Я вдруг как-то сразу поняла: это не потому, что ему действительно нужен ответ. Он спросил, чтобы я заговорила. Чтобы можно было ухватиться за что-то, чтобы слова зацепились за другие слова и сложились в цепочку, которая вытянет меня из пучины кататонии.
И я заставила себя сказать:
– На самом деле не очень. Она меня старше… теперь кажется, что не так уж сильно, но для детей – большая разница. Мы не были друзьями. Но она всегда была рядом, и я… я хотела быть на нее похожей. Наверное, однажды я вспомню про нее… плохое. Но еще не сейчас.
Он усмехнулся.
– Да уж. Иногда очень сложно… разглядеть.
– Меня пугает, что он все время все знает. Как? Откуда? Зачем?.. Ласки, головы, артефакты, взрыв в кафе, Полуночь знает сколько поддельных имен, та бедная девочка – все это так сложно. Как будто он какой-то преступный гений, и на него работает мафия. И они все кружат, как шакалы, и тени все сгущаются. Как же так? Он же не киношный злодей, ему же лет было сколько, четырнадцать?..
– Пятнадцать. Не слишком много, да. Я не знаю, Кесс. Может быть, есть какой-то простой и смешной ответ. А может быть, это просто маленький кусочек какой-то большой истории.
По лицу было видно, что в «смешной ответ» он не слишком верит.
– У него могла бы быть нормальная жизнь. С Арой… столько всего могло бы быть иначе. Зачем это все?
– Не знаю. Но все образуется. Все как-нибудь решится. Так всегда бывает.
Я моргнула, а потом спросила подозрительно:
– Это что, протокол работы со свидетелем, одеяло и всякие глупости?
– Чего? – Арден тряхнул головой и тихонько засмеялся. – Нет, это жизненная мудрость от мастера Дюме! «Ничего не бывает навсегда», и все обязательно как-нибудь разрешится, он так говорит на любое что угодно! Каша подгорела – это ничего, преступника упустили – ну, потом поймаем, пара сбежала – не страшно, когда-нибудь еще встретитесь. Это ужасно бесит, но в итоге он почти всегда оказывается прав.
– Смерть. Смерть – это навсегда.
Арден помолчал.
– Не уверен, что мастер Дюме с этим согласен.
Так легко, наверное, говорить, когда ты не видел ее вблизи. Арино мертвое лицо запомнилось мне куда лучше живого, и это самое страшное: что я забываю, как она говорила, как смеялась, как плела свои чары и играла на гитаре, как учила девчонок гадать на суженого по отражениям в воде, зато помню искаженное, уродливое, замороженное лицо, впечатанное в лед. И скрюченные ледяные пальцы. И распахнутый рот с фиолетово-синим, вспухшим, бугристым языком.
И трупный запах, пробивающийся изо льда, как тошнотворный запах козьей крови пробивался через сладковатый дух лаванды.
Я сглотнула и попросила жалобно:
– Давай не будем сейчас об этом? Пожалуйста.
И он легко согласился:
– Конечно. Расскажи тогда… что ты делала эти шесть лет?
Я не люблю о себе, не люблю и не умею; другое дело – об артефактах или камнях. Но в тот день мне почему-то не хотелось о них, как не хотелось о смерти и преступлениях, и я как-то вдруг заговорила.
Шесть лет – немалый срок; их не уместить в одну байку, как ни старайся. Пусть все они – цельный кусок одной дороги, но дорога, как ни крути, состоит из цветных отрезков карты, а те – из дневных перегонов, а те – из миллионов шагов.
Плохого было много, конечно. Но и хорошее – хорошее тоже было, и я выбирала его по крупицам, по крошечным блестящим бусинам среди унылой породы.
В первый год, только сделав документы и оторвавшись от лисиц, я несколько месяцев жила в Медвежьем углу, далеком темном поселке на десяток дворов. Зимой там наметает снега до самой крыши, и кажется, что он идет не переставая, с ноября по конец апреля, и спуститься туда со станции еще хоть как-то можно, а подняться – только весной. А снег идет вот такой, как сегодня, крупными хлопьями, и заметает, заметает, заметает.
Там строят очень смешные дома – будто и правда берлоги, круглые неровные землянки-норы в корнях вековых дубов. Живут там одни только пожилые медведи, которые если и просыпаются зимой, то только чтобы поесть. Я наговорила им какой-то ерунды про то, что меня то ли бьют дома, то ли не пускают учиться, – и они с безразличием крупных спокойных зверей позволили мне остаться. Не бродить же, действительно, по такой погоде! Я топила воду, готовила и бесконечно что-то шила, а сонные медведи рассказывали про национальные стройки своей молодости и учили жить по-своему, по стандартам тридцатилетней давности.
Потом я много ездила автостопом: хотела добраться к морю. И жила на побережье все бабье лето, тратила деньги и подолгу сидела на пирсе, бултыхая ногами в воде. Там на мелководье собираются сотни огромных медуз, и по ночам они светятся, и черная пена волн кажется облаками, бегущими по звездному небу.
Долго жила в Новом Гитебе. Индустриальный, весь окруженный металлургическими заводами, он дышит в небо тяжелым черным дымом, который оседает потом пеплом прямо в снег. В начале лета там неделями висит смог, а местные много курят, даже двоедушники, потому что дым приятнее этой дряни. В городе считается, что туда приезжают на заработки, а потом уезжают, – поэтому почти нет ни стариков, ни детей. Но мне нравилось в Гитебе, потому что там я впервые поняла, что сама что-то выбрала и могу теперь жить, как решу.
Ласка ненавидела Новый Гитеб. Она убегала оттуда дважды, и в конце концов я сдалась – и переехала в Огиц.
Может быть, когда-нибудь переезд станет для меня тоже двумя пожарами, тремя потопами. Но тогда я собрала свой целый один чемодан вещей, села на первый попавшийся поезд и уехала. Украденные деньги тогда истончились, но еще не кончились, а я влюбилась в эти тысячи лестниц, фонтаны по лунной моде, церемонные колдовские праздники и яркие фейерверки в день выпускного.
– Как ты и говорил, – я неловко улыбнулась, – веселая жизнь и приключения. А ты… смотрел кошмары?
Арден улыбнулся мне немного грустно, будто он слышал не только то, что сказано, но и то, о чем я промолчала.
– Ну, не только. Если все шесть лет только это и делать, можно, знаешь ли, свихнуться… Я тогда любил загадывать себе вещи: что выучу словарь на две тысячи слов, и тогда случится что-нибудь хорошее. Но меня хватило так только на пару месяцев. Потом я целый сезон подрабатывал в маленьком театре кем-то вроде капельдинера, там ставили «Некею» на изначальном языке. Очень смешно, когда люди делают вид, что ужасно культурные, но при этом ни шиша не понимают, глазами так луп-луп и зовут тебя ткнуть пальцем в либретто, чтобы знать, о чем поют. И знаешь, когда трижды в неделю по вечерам вокруг тебя два часа все умирают, а потом воссоединяются на небесах, начинаешь по-другому ко всему относиться.