– Доброе утро, – спокойно сказала она, пока я пыталась осознать ее присутствие в комнате.
Вообще-то я заперлась вечером. И спала всегда чутко, тревожно: в квартире меня всегда будил первый трамвай.
– Я говорила: любая дорога приведет тебя к ласкам. Жаль, что мы потеряли столько времени.
Она говорила доброжелательно, даже, пожалуй, тепло, тоном всеми любимой учительницы младшей школы, к которой дети бегают на переменках обниматься. При этом у нее было такое лицо, будто по выходным этих самых детей она варит в котле с морковью и луком, регулярно помешивая и снимая пенки с бульона.
Что ей говорить, было совершенно не ясно. Голова все еще была мутноватой, и я часто-часто моргала, будто пытаясь сморгнуть это неуместное видение вместе с остатками сна.
– Здесь, в резиденции, принято просыпаться рано, – с укоризной сказала она.
Я нашла взглядом часы. Восемь пятнадцать: обычно я просыпалась раньше, но новое место и избыток впечатлений придавили меня к кровати. Да и Важица говорила, что завтрак с шести до одиннадцати, приходи, когда хочешь, – куда мне торопиться?
Лежать под этим взглядом было неуютно. Вставать и сверкать ночной рубахой в цветочек – тоже.
– Что вы здесь делаете? – наконец кое-как сообразила я.
– Жду тебя, разумеется. Надо сказать, – ласка картинно сверилась с наручными часами, – ты не слишком торопилась. Конечно, эти сорок пять минут не имеют значения в масштабе уже потерянного времени, но в будущем, я надеюсь, ты станешь более пунктуальна. Тебе хватит десяти минут, чтобы собраться?
Ее голос убаюкивал. Я сначала машинально кивнула и лишь затем спохватилась:
– Куда?
– Полагаю, сегодня мы исправим мою ошибку.
Конечно же, она говорила это только для того, чтобы я ей что-то сказала. Конечно же, это была глупая, топорная, прямо в лоб направленная манипуляция, – но я все равно переспросила:
– Какую еще ошибку?
Матильда улыбнулась: я знаю, мол, что ты поняла, но я все равно победила.
– Видишь ли, дорогая… ласок не так уж много. И так вышло, что я привыкла к определенному типажу. К бойким, задорным ребятам, которым тесно в обычной жизни. Я не учла, что ласке свойственно быть осторожной и хотеть сделать все по-своему. Я просто покажу тебе, что значит быть лаской на самом деле.
Я молчала, и Матильда вздохнула:
– Это ни к чему тебя не обязывает. Впрочем, ты ведь уже пришла к нам, не так ли? Много времени потеряно, но Полуночью отмерено больше. Собирайся. Ты не пожалеешь об этом.
До своей Охоты я толком не слышала о ласках.
Амрау – крошечный город; там скудные поля, старый кедровый лес и выдохшееся лаловое месторождение, из которого до сих выбирают понемногу грязноватую красную шпинель. Со времен хутора и заказника там живут белки, на размеренную провинциальную жизнь съехались мыши, козлы и бобры, есть выдры, лебеди, целый один ворон и даже рыба – молоденькая щучка, для которой у пологого берега сделали затон с мелкой водой. Хищники приезжали раз в год, в начале осени, в олений охотничий дом, и видела я их разве что издалека; а сова и вовсе была лишь однажды, когда умерла Ара.
В школе, конечно, изучают зверей: как положено, про каждого говорят только хорошее, и про некоторых хорошего получается много, а про некоторых – от силы на пару строк. Мы заучивали имена волков, чтобы тут же их забыть, и читали Большую Сотню сперва в издании для малышей, со стишками и картинками, потом в детском, с портретами и короткими рассказами, а потом и в серьезном, с мелкими буквами и кучей фамилий.
Так, я могла навскидку вспомнить немало ученых-воронов, храмовников-снегирей, учителей-медведей, воинов-росомах и всех остальных, и для всей сотни в моей памяти жили тройки ключевых слов: волки – это воля, опора и лидерство, лисы – чутье, правда и служение, а мыши – уют, семья и достаточность.
Ласок в этом списке не было. Мы не учили ни их символов, ни их имен. Но сами ласки их, конечно, знали, и за тяжелой бронированной дверью минус второго этажа, после узкого, обитого металлическими щитами коридора со смотровыми окнами, за еще парой дверей был парадный, полный кичливого самолюбования, весь в мраморе и серебре холл.
Все стены здесь были увешаны портретами без подписей. Рядом с кожаным диваном – выгравированная в металле карта мира. Напротив входа пустующий ресепшен с кофемашиной и многоэтажной конструкцией из чашек, а над ними – гигантский, в два человеческих роста, кинжал с обмотанной черным шнуром рукоятью.
На его лезвии выбито:
«ЦЕЛЬ. ТАЙНА».
Третьего слова на кинжале не было.
Пока лифт ехал вниз, мне все казалось: я тону. Погружаюсь и вязну. И здесь, в этом пустынном холле, противоестественно пропахшем горьковатым кофейным духом, мне отчаянно не хватало воздуха.
После побега мне, конечно, было интересно про ласок – кому бы не было? И я вызнавала про них понемногу, где получалось: то в библиотечной книге, то в газетной заметке, то в выпуске новостей, в которых нет-нет да мелькало в кадре знакомое лицо.
Оттуда я знала, что у ласок есть какие-то свои, закрытые для всех других зверей структуры, включенные в Службы старших из Волчьих Советников. И что упоминают ласок в каких-то таких контекстах, что от них бросает в дрожь: по большей части когда кто-то умер какой-то смертью, которую невозможно представить натуральной и вместе с тем нельзя объяснить.
Правда, все эти истории были худшими образчиками желтой прессы. Да и вошедший в холл молодой мужчина, с которым приветливо поздоровалась Матильда, не казался чудовищем во плоти. И кофе был совершенно обычный, не слишком даже хороший – кофе как кофе.
Когда я жила в Новом Гитебе, там был зенит Охоты, и я наблюдала издалека, как вереница подростков кланяется Принцессе Полуночи и взмывает в горящее цветными огнями ночное небо.
Как они бегут там, среди призрачных силуэтов зверей, – неразличимые, туманные, дикие.
Как озаряется вспышкой ночь, когда человек становится зверем.
В газетах потом напечатали сводку: что поймано, мол, тринадцать куриц, двадцать четыре овцы, два орла, пять ящериц, лось, перепелка, медведь и горностай, а вот волков, увы, ни одного не поймали. И в том списке – довольно длинном – была ласка. Но я, как ни старалась, ее не вспомнила.
– Принято думать, будто ласки – они ласковые, – задумчиво сказала Матильда, убирая чашку на поднос для грязной посуды. – Это хорошая для нас, полезная мысль, потому что она очень глупая. Если хочешь знать мое мнение, ласка – важнейший из зверей, после волков, разумеется. Ты же знаешь, что весь клан ласок принес клятвы Большому Волку?
Я пожала плечами. Именно этого я не знала, – но глупых историй про прошлое начиталась достаточно, хотя и были они по большей части об истории клановых войн.
Ласки были крошечным кланом, меньше семи десятков зверей, от этого они и не попали в Большую Сотню. Сейчас, должно быть, во всем Лесу найдется от силы три дюжины ласок. И тем не менее во времена клановых войн ласки, говорят, контролировали все еловые склоны на востоке, а вассальным кланам дозволяли жить на своих территориях.
Правда, все это было давно. За это время немудрено и ласок с ежами перепутать.
– Это и твоя клятва тоже, Кесса, – мурчащим голосом сказала Матильда. – Это великая клятва, большое обязательство на крови, которое нельзя прервать смертью. А знаешь, о чем она?
Я снова пожала плечами. Если Матильда думала, что ее слова хоть как-нибудь вдохновляют на свершения, она заблуждалась: с каждой минутой сбежать хотелось все сильнее.
– Ты знаешь? – с нажимом спросила она.
– Нет, – вынужденно сказала я, глядя в сторону.
Шнурок, которым обмотали гигантский кинжал, был шелковый, плоский, как лента, и среди черных ниток плясали узорами серые, складываясь в витые символы. Пришлось прищуриться, чтобы их разглядеть.
Я поняла раньше, чем она сказала:
– Это клятва убить Крысиного Короля.
Третьим словом в шнурок было многократно вписано и всякий раз перечеркнуто: «ХВОСТ».
XLVII
Матильда рассказывала долго, красиво. Про великую миссию; про оплот государственности; про наследие предков и заветы Полуночи. Про избранность Большим Волком, про нависшую над Лесом – она почему-то все время говорила про Лес, как будто застряла там, во временах трехсотлетней давности, – опасность и чуть ли не про долг перед родиной.
Вот они, причины быть правильной лаской: либо то, что это очень интересно, либо то, что очень надо. И почему же мне действительно не хочется?
Собеседник Матильде был, кажется, не особенно нужен. Первое время она все пыталась как-то вовлечь меня в разговор, но, разумеется, не преуспела. Затем, решив, что я молчунья, перешла в лекционный режим.
Мы прошли по этажу немного: длинный коридор с однотипными дверями без табличек. Матильда толкала то одну дверь, то другую; показала мне большой зал с картотекой и огромной схемой на стене, как в детективных сериалах; познакомила с двумя юношами, упражнявшимися в тире с передвижными мишенями; провела через комнату с яркой диорамой. В одном зале было оборудовано нечто, больше всего похожее на музей Крысиного Короля: на стене там шел какой-то фильм без звука, который никто не смотрел.
– Ласки – это семья, – с чувством говорила Матильда. Я не могла представить, чтобы эти слова значили бы хоть что-то хорошее. – Нас немного, и мы сплочены вокруг Волчьего Совета. Мы – опора порядка. Могла ли я представить девочкой, что…
Семья или не семья, но этаж производил гнетущее впечатление. Огромные пространства, какое-то оборудование, масса артефактов и даже огромный шкаф вычислительной машины, – все это дышало сметами с большим количеством нулей, и вместе с тем здесь было пронзительно пусто. Нам встретились, помимо стрелков, лишь сердитая молодая женщина с перфокартами и еще две девушки, перешептывающиеся о чем-то и все время хихикающие.
Матильда, однако, цвела. Она была здесь, похоже, и правда дома. Она говорила о том, как поднимала из запустения тайную службу – без подробностей, витиеватыми формулировками, но с многозначительным лицом.