И еще о том, как велик мир и как мудра Полуночь, которая, как водится, никогда, никогда не ошибается.
Наконец мы вернулись обратно в холл, и Матильда сделала черный кофе без сахара и торжественно вручила его мне. Я пригубила – гадость – и все-таки спросила:
– Откуда вы вообще знаете, что Король существует?
– Мы же проходили через историческую комнату, – удивилась Матильда. – Есть множество свидетельств, артефактов, упоминаний в самых разных источниках. Это научный факт, моя дорогая.
Желтая седина в ее волосах казалась особенно бледной. И она была вся вдруг не властной лаской, тенью-за-Волчьим-Советом, Хранительницей-чего-то-там, а нелюдимой, зашоренной женщиной, упивающейся видениями своего грандиозного прошлого.
– Это было давно, – как могла мягко сказала я. – Какая теперь-то разница?
Она рассмеялась. В пустом парадном холле это звучало глухо, каркающе.
Смех оборвался резко.
– Прошлое продолжается, – неожиданно четко сказала Матильда. – Ты дурочка, если думаешь, будто его можно вычеркнуть. Пусть Крысиный Король умер, но его хвосты живы, а его следы хранят тепло. Ты же ласка, милая. Ты же должна понимать!
Увы, я была неправильной лаской. Еще несколько лет назад я выяснила, что Охоту, увы, никак нельзя отменить; как нет никакой уголовной статьи за «украденного» зверя, или, по крайней мере, она такая секретная, что о ней не просочилось даже глупых слухов и детских страшилок. Так бывает, говорят, что ты ловишь кого-то совсем тебе неподходящего, – но это теперь твоя судьба, и вот эта дорога, какая ни есть, – вся теперь твоя.
– Ты настоящая ласка, – сказала Матильда, будто услышав мои мысли. – Мы знаем о тебе почти все. Ты, конечно же, наша. Подумай сама: сколько всего ты сделала ради своих целей? Вспомни, сколько хранишь секретов – таких секретов, за которые убивают. Или скажешь, не ты исхитрилась заморочить головы лисам? Или скажешь, что особенно думала над средствами? Или вот этот мальчик, Арден. Он ведь проникся твоими словами, не так ли? Он уже видит тебя как бедную девочку, принес таких глупых клятв, что его бедная мама бьется головой об стену, и даже обещал тебе каких-то там денег. Скажешь, это все была не ты?
– Я ему не врала!
– Нет, разумеется, нет. Но ты ведь добилась, чего хотела?
Это была какая-то вывернутая логика, и я только открыла рот и закрыла, не найдя, что сказать.
А Матильда продолжала, и ее щипящий голос ввинчивался сверлом где-то между глаз:
– Мы не врем, милая. Вернее, так: мы, конечно же, врем, когда другого выхода совсем не остается. Но почти всегда достаточно одной из правд… А правд у нас очень много. Знаешь ли ты, что делает ласку – лаской?
– Полагаю, видовая принадлежность зверя?
– Смешно! Зверь – это всего лишь зверь, моя милая. Куда важнее то, почему он тебя выбрал. Что есть в тебе такого, что Полуночь дала тебе ласку? Полуночь не ошибается, никогда не ошибается. Мы знаем о тебе многое, а она – все! И знаешь, каких людей любят ласки? Ласка выбирает тех, кто не останавливается. Тех, кто видит цель и идет к ней любыми путями. Тех, кто не разжимает челюсти. Мне можешь говорить что угодно, но себя не обманывай: действительно ли ты думаешь, что ласка попалась тебе зря?
Я молчала. А Матильда сказала вкрадчиво:
– Только здесь ты сможешь быть собой. Среди ласок. Потому что мы все такие, как ты. Потому что я могу дать тебе смысл.
Я отставила кружку с едва тронутым кофе:
– До свидания.
Вверх лифт полз почему-то медленнее, чем вниз.
Пилиньк! Закрываются двери. Гудит где-то внизу, под ногами, машина, с едва слышным скрежетом проворачивается колесо, натягиваются тросы, и кабина вздрагивает.
Пилиньк! Загорается лампочка: минус первый этаж. Открываются двери, но на площадке пусто; должно быть, здесь устали ждать и ушли по лестнице.
Я ведь так боялась ее. Я так боялась ее все это время. Я читала про ласок с внутренней дрожью, с нелепым, удушающим ужасом, будто из плохо пропечатанных букв коротенькой газетной заметки на меня смотрели ее глаза. Она мелькала в газетах, и цепкий взгляд преследовал меня, и на улице потом мерещилась ее фигура.
Когда она приходила забирать из мастерской корону, я подглядывала из-за шторы, сама не знаю зачем. Я не боялась, что она меня узнает, или почует, или что будет скандал. Я просто не могла не смотреть, потому что пока я ее вижу, я знаю, где она. А если не вижу, – значит, будто бы где угодно.
Когда мы приезжали к резиденции в первый раз, она курила на балконе. Может быть, она даже уже знала, что это я; а может быть, ей не было до того никакого дела. Я смотрела на нее и взвешивала, стоит ли кидаться в черный, утопленный в снегу незнакомый лес, и станут ли в меня стрелять.
Даже сегодня утром я будто закаменела под ее взглядом и не могла вставить лишнего слова.
И зачем все это? С чего? Что они – они все! – могут мне сделать?
Великая миссия! Могущественные тени правителей мира! Да пожалуйста, – кто я такая, чтобы спорить? Наверное, когда-то Матильда рвала все жилы, чтобы оказаться сегодня здесь. Она и не знает, наверное, никакой другой жизни, – без этих своих странных занятий, туманных намеков и всяких дел, о которых нельзя рассказать даже за самым поганым кофе.
Пусть ее. Должно быть, она молодец. Она прошла дорогу много длиннее моей, но разве же это сделало ее великим мировым картографом, точно знающим, куда мне теперь надо и как туда лучше добраться?
Для нее сбылись какие-то вещи. А какие-то не сбылись, утонули в тумане, смазались и пропали; и теперь сложно даже вспомнить, что такие вещи бывают.
Вот и вербуют здесь из рук вон плохо. Это ведь можно, наверное, сделать гораздо лучше; но для этого придется представить, будто бы разным ласкам нужно сказать разные слова. Я же действительно ласка; нас же и правда с ней что-то роднит; это же можно как-то назвать, вывернуть, чтобы мне захотелось остаться.
А может быть, мне кажется так, потому что меня нельзя завербовать. Не могу даже представить, чтобы я выбрала такое.
Пилиньк! – вторит мне лифт.
Наверное, нужно было уйти достаточно далеко, чтобы вернуться. Чтобы стать свободной от них всех. Чтобы вспомнить: как бы причудливо ни вились дороги, они не приводят тебя точно в то место, где ты уже был.
Ничего нельзя отменить. И переделать тоже нельзя.
И может быть – может быть, – это хорошо.
XLVIII
– Ты скотина, Арден, – тяжело сказала я пару часов спустя, когда он, как ни в чем не бывало, заявился в мою комнату.
– Эм-м?.. Ну ладно.
И развалился в глубоком, неудобном кресле, откинув голову далеко назад. Устроился, тоже мне, притворился довольным котом. Так и думает до сих пор, что я дурочка и стану его терпеть?
– Скотина, – повторила я, все больше распаляясь. – Давай или по делу, или убирайся!
Он скосил на меня один глаз:
– Эй, ты чего?
Я непреклонно сложила руки на груди.
– Кесс?
– По делу, – твердо сказала я. – Или проваливай!
Все возвышенное, легкое, спокойное схлынуло с меня сразу после лифта. Во время глупой экскурсии я чувствовала себя цельной и уверенной, будто бы в противовес самой Матильде; тогда я подумала про нее почему-то: бедная женщина, – и пропустила мимо ушей большую часть резких, несправедливых слов.
Я чужая там, конечно. Но переделывать ее – дурное, бессмысленное дело; заняться мне больше нечем!
Зато в комнате меня быстро начало трясти запоздавшей злостью.
«Ты настоящая ласка, подумать только! Да хоть блоха, тебе-то какое дело? И кто какое право тебе дал определять, какие ласки «настоящие», а какие поддельные, и с чего ты взяла вообще, будто можешь решить, кто и что по этому поводу должен?!
Я выросла среди гребаной кучи Матильд, каждая из которых решила, что откуда-то знает точно, как надо быть мной. Я не была прекрасна, словно Принцесса Полуночи, я пряталась на мансарде от шумных, скучных сборищ, мои пальцы оказались уж слишком неуклюжими для чар, а со всех сторон ко мне, как к маслянистой теплой глине, тянулись десятки умелых рук.
Постарайся быть сильной, говорили они. Но не высовывайся. Займись чем-нибудь дельным! Что же ты живешь так, будто нет никакого смысла? Тихоня и зануда, бедная девочка, хоть бы ей повезло поймать хоть какую-нибудь мышь и не остаться в этом жестоком мире однодушницей, без пары и без судьбы. Ты на Охоте не выделывайся только, не перебирай, не гоняйся за красавцем-оленем или какой-нибудь скопой; к чему тебе скопа, глупая; возьми что-нибудь мелкое, чтобы было хоть что-нибудь.
Ты не волнуйся: тебе подойдет спокойная, тихая жизнь. Тебе и самой понравится. Ты же не хочешь взять и умереть, правда? А что тебе делать в большом мире, кроме как взять и умереть, ты же получилась почему-то слабой. Будем ездить в столицу на встречи, чтобы ты поскорее учуяла пару, а там и детишки пойдут… может быть, из них что-то получится.
Что это такое ты поймала? Зачем?! Как можно было подумать!.. Как же ты сможешь быть этой ужасной, страшной зверюгой, если даже не можешь обратиться!.. Мы же помогаем тебе, милая, ты представь, как вскакиваешь на огромного хищника и ломишься сквозь лес или как летаешь над мирным домом, чего тебе еще надо?
И вот сейчас – «ты настоящая ласка», наконец-то. Молодец! Осталось только прожить правильную ласочью жизнь и умереть правильной ласочьей смертью, только и всего. Забудь всю ерунду про тихую, мирную жизнь, вот тебе новая цель, вот тебе новый смысл, как же ты жила-то без них, бедная.
Почему же ты не идеальная, замечательная Ара! Все вокруг любят Ару; Ару нельзя не любить; Ара прекрасна; Ара – душа компании, и все собираются вокруг, когда Ара начинает петь, и пирожки у нее получаются лучше маминых. Ах, какая большая, красивая судьба должна была быть у Ары! Ах, если бы только Полуночь была милостива, а Ара была жива!.. Ты бы тянулась за ней, как подсолнух пытается стать подобным солнцу.