Нет ничего проще, чем быть двоедушником. Ты живешь по написанному, идешь по придуманной для тебя дороге, выкованной в тишине иномирных звезд. Нет смысла думать, насколько этот путь твой; нет смысла сомневаться, тождественна ли пара любви; нет смысла даже размышлять, чего ты хочешь по большому счету, потому что вот он, мир – весь для тебя.
Но однажды ты задумываешься – однажды ты останавливаешься – однажды ты открываешь глаза – однажды ты видишь уродливое ледяное тело, или белую пену на желтоватых лисьих зубах, или прыгнувшее в бурную воду крошечное тельце твоей несбывшейся любви – и мир оказывается вдруг ужасно страшен.
Что, если план вселенной отводит тебе место злодея, или несчастной жертвы, или бездумного инструмента, или и вовсе пустой декорации, забытой в темном углу захламленного склада?
Что, если у Вселенной и вовсе нет никакого плана, а ты – лишь случайная ошибка в стройном порядке мироздания?
Что, если и не дорога то вовсе – а бесчисленное множество пересекающихся троп, всякая из которых ведет к какой-то другой тебе, и из всех из них сбудется только одна?
Что, если мой компас сломан, а на востоке и нет ничего, кроме хищного солнца и смертельного жара?
Арден говорит о любви и считает, будто хорошо выбирает слова, – но кого он любит? Меня? Или свою мечту о правильной паре? Или тень, показавшуюся ему в сыпучем снежном мареве?
Проблема в том, что, если ты задашь эти вопросы хоть единожды, ты никогда больше не сможешь выкинуть их из головы. Они вцепляются в тебя, прорастают корнями в основание черепа. Они вьются внутри тебя цепкой лозой, и матовые бархатистые листья оплетают твои глаза, а вьющийся кончик лозы сворачивается мышцей под языком.
Могло ли сложиться иначе? Или я с самого начала сделана вот такой, и для меня и не могло никогда быть другого будущего, а все несбывшееся показалось мне в тенистых сумерках?
Ерунда это все.
– Твой артефакт… его можно починить? – неуверенно спросил Арден, потеревшись носом о мои руки.
– Конечно, – я даже немного удивилась. – У меня есть еще две или три капсулы с ртутью в запасах, их нужно просто аккуратно вклеить.
– Хорошо.
Я посмотрела на него удивленно, но он ничего не добавил, только то ли выдохнул, то ли фыркнул на мои пальцы и легонько потянул зубами кожу на костяшке. Не знаю почему, но я смутилась.
– Ты… расстроен?
– М-м-м? – Арден схватил губами другой палец, провел языком по подушечке, и я оцепенела, наэлектризованная.
– Из-за артефакта. Что я его починю.
– М-м-м. – Он неопределенно мотнул головой.
Взглядом попросил разрешения, расстегнул манжету рубашки, закатал на мне рукав. Провел носом вдоль жилки на запястье, поцеловал нежную кожу на внутренней стороне локтя.
Я как-то вдруг очень остро почувствовала, что голая под одеждой. Что всякая эта метафизика – она где-то там, за гранью реального и разумного, где живут лунные; а я здесь, я все еще человек, я теплая, я живая, я зверь.
Запустила свободную ладонь в его волосы, провела с нажимом за ухом, заставив Ардена едва заметно вздрогнуть. Погладила жесткую линию челюсти и едва заметные рыжеватые волоски, ускользнувшие от бритвы. В этом был и какой-то исследовательский интерес, и что-то еще – что-то про упивающуюся неожиданной властью женщину.
Арден целовал хорошо, увлеченно, и его пальцы то сплетались с моими, то вдруг легко касались лодыжки, и все это заставляло что-то греться у меня внутри.
– Говорил же, что буду стоять на коленях, – хрипло сказал Арден, глядя на меня темными глазами.
Я так и сидела в кресле, поджав ноги, а он – на полу. У меня туманило голову от его поцелуев, от его голоса, от его запаха, от мягких прикосновений.
Это меня и отрезвило, и я неловко потянула на себя руку.
– Надо его и правда… починить, – пробормотала я и ощутила, как краснеет лицо.
Планировала улизнуть, но как-то само получилось, что Арден встал за мной следом, и я не стала его гнать. Устроились за столом в моей комнате. Я вытащила несессер с инструментами, взболтала первый компонент клея, просмотрела на свет стеклянную мисочку для смешивания – чистая?
Кисти почему-то попадались толстые, и я вывалила на стол весь футляр. Арден помогал в меру сил, собирая у себя отвергнутые экземпляры; он же и нашел в итоге подходящую, аккуратную и с длинным ворсом.
– Расскажи мне сказку, – попросила я, обезжиривая ребро медного круга.
Арден ничего не сказал, – он умел как-то понять и ничего не спрашивать. Просто подкатил к себе шариковую ручку, доставил черты на отменяющих знаках и на пальцах и заговорил хриплым голосом, в котором дрожат запертые чары:
Птицы рассказали мне, будто вернулась Рыбь: в синие воды колдовских рек, в белую пену моря, в черную горючую воду проклятых гор.
Рыбь как родилась, солнцем целованная, так и плавает. Навешивает на себя разное, красит чешуйки в золото, да все это без толку: Рыбь – она Рыбь и есть, как ни скрывай.
Океан ей приходится родным отцом, и стоит Рыби прикрыть глаза да помолчать, он шумит что-то ей в ответ, болтает, советуется. Рыбь может попросить что захочет, повернуть как вздумается, и ничего ей за то не будет, разве что повздорит немного с другими рыбами.
Но стоит шепнуть, и рыбы те, послушные и покорные, соберутся в стаю, подхватят, подтолкнут и сделают из своих спин новое, другое течение, все устланное серебром и перламутром.
И Рыбь плывет по нему, покуда ей нравится.
Потом он смотрел вместе со мной, как шарик ртути вращается в своей стеклянной тюрьме, то разбиваясь на крошечные металлические капли, то собираясь обратно. А я терла его пальцы спиртом, чтобы смыть с них корявые чернильные линии знаков.
LVIII
Мы сидели еще долго, и выяснилось вдруг, что Арден умеет не столько даже петь, сколько мелодично что-то мурлыкать себе под нос. Когда знаки были стерты и я продолжала гладить его руки, он ткнулся носом мне в плечо и затарахтел, как большой ласковый кот.
Я потрепала его за ухом, а потом спохватилась:
– Ты все еще меня чуешь?
– Нет, – удивился он, – с чего бы?
И я, расслабившись, позволила ему увлечь себя в объятия.
На ужин не пошли; вместо этого Арден притащил откуда-то мешок со слегка побитыми колечками песочного печенья, а я заварила прямо в граненых стаканах чай, добавив в него пахучих трав из артефакторного запаса. Стаканы оказались ужасно горячие, подстаканников не было, и Арден мужественно перенес их в полотенце и поставил под окно, чтобы остудить; потом мы предсказуемо о них забыли и чай пили в итоге холодным, покрывшимся маслянистой пленочкой.
Потом целовались, конечно: пьяными, долгими поцелуями, в которых забывается и тонет вся ерунда об обычной жизни и каких-то там расследованиях. Он вжимал меня в себя с силой, почти до треска в ребрах, и это было ужасно приятно; я, расшалившись, высоко закатала рукава его рубашки и изучала пальцами линии заклинательских татуировок.
Он вздрогнул, когда я щекочущим движением прошлась по внутренней стороне плеча. Поцеловал мочку уха, потом чувствительную точку у основания челюсти, впился влажными губами в шею, дернул пуговицы, – прикосновение к ключицам оказалось неожиданно острым, горячим.
Меня чуть качнуло, и мы как-то вдруг оказались на застеленной кровати, причем Арден полулежал на спине, опершись локтями, а я почти сидела на нем сверху. Смутившись, я завозилась, сползла в сторону; Арден повернулся на бок и снова притянул к себе.
Это очень странно – находиться с другим человеком так близко. Стоя это не ощущалось так сильно; обниматься стоя – это почти как если бы мы с трудом затолкались в переполненный трамвай. А в том, чтобы лежать вот так, рядом, было что-то другое, темное, интимное.
Я крепко зажмурилась, но стало еще хуже, потому что Арден сразу же жадно поцеловал мои губы.
Какое-то время я плавала в этом мареве, неуверенно сжимая его рубашку; потом пробежала пальцами вдоль пуговиц, по линии брюк, с щелчком отцепила от пояса клипсу подтяжки. Нашарила вторую, но она не поддавалась: пришлось отвлечься от поцелуев, всмотреться в застежку и помочь себе второй рукой.
Арден шепнул:
– Ты хочешь?
У меня покраснели уши, и я еще увлеченнее занялась рукавами. Сперва раскатать всю ту ткань, что я до этого так неаккуратно вздернула наверх, потом высвободить полы из штанов, затем расстегнуть…
Какие-то другие ответы, похоже, не требовались, потому что Арден занялся симметричным: выпутал меня из моей рубашки, высвободил грудь из тесного плена чашек, бережно тронул чуткие напряженные соски.
Я вздрогнула всем телом, уткнулась носом ему в основание шеи и сказала тихо:
– Честно говоря, у меня никогда никого не было.
Говорить об этом было ужасно неловко (хотя, право слово, какая может быть неловкость, когда чужие руки уже почти у тебя в трусах?). Что-то внутри меня никак не могло понять, станет ли Арден смеяться или радоваться, и обе эти возможности неприятно сжимали горло.
Он чмокнул меня в макушку и шумно выдохнул.
– Честно говоря, у меня тоже.
Я так резко дернула головой, что чуть не врезала ему по челюсти.
– В смысле?! Ты же красавчик! Даже Ливи так сказала.
У Ардена сперва вытянулось лицо, а потом он стал ржать. Его трясло от смеха, и это ужасно ему шло; я с затаенной нежностью разглядывала проступившие ярче веснушки, пляшущие тени от ресниц, вертикальную складку-морщинку между бровями, там, где у лиса белое пятно.
– Вообще-е-е-то, – манерно протянул он, уткнув руку в бок и продолжая широко улыбаться, – я не какой-то там, чтобы с первой… встречной…
На этом месте он всхлипнул, и его снова разобрал хохот. Я опять глупо хлопнула глазами и шутливо треснула его по плечу:
– И что мы будем делать?
– Ну, – легкомысленно фыркнул Арден, – слушай, наверное, как-нибудь разберемся!
– Ты думаешь? – с подозрением уточнила я.