– Он меня трахнул.
Долгое мгновение эти слова просто висели в воздухе.
– Ты не волнуйся, – так же спокойно продолжала она, – я сразу выпила отравы, кровило так, что думала – помру. Зато точно никаких детей!
И посмотрела на меня с опаской, как будто ожидала, что я буду осуждать.
– Кошмар, – медленно сказала я. – Может… тебе все-таки нужен врач?
– Разве что мозгоправ, – невесело рассмеялась она. – Зря Ливи все это затеяла. Теперь все всегда будет плохо.
Все это действительно звучало плохо, но картинка как-то не складывалась.
– Ты… что-то ему сделала? – предположила я.
– Хм. Ну, в некотором роде. По крайней мере, – голос ее ожесточился, – никаких больше «династий». Никаких пар. Никаких детей. Ни-че-го!
И она снова засмеялась.
Конрад был тот еще придурок.
А может быть, все они придурки – взрослеющие мальчишки, у которых уже сломался голос, кто уже пригибает голову при входе в комнату, но кто все еще смотрит вокруг наивно-наивно. Конрад уже считался совершеннолетним, но, выросший в совершенно тепличных условиях, мало что понимал про обычную жизнь.
Трис ему нравилась: взрослая, красивая, необычная. Ее заставляли носить платья, обвешивали украшениями и убедили не ругаться матом, а Конрад, кажется, упивался тем, что его пара – не какая-то там лощеная домашняя кошка, а птица, мятежница и бунтарка. В редкие моменты просветления Трис даже иногда казалось, что они и правда в чем-то друг другу подходят.
Вне этих моментов он был для нее сказочным героем и божеством. Он заслонял собой солнце и заменял луну. Всякое его слово было полно истины и мудрости, всякое движение было прекрасным, а его лицом она могла бы любоваться вечно. Рядом с ним сама Трис была слабой и мелкой, достойной лишь того, чтобы служить великому.
Трис надеялась, что все это сгладится как-то. Они привыкнут друг к другу, и что-то получится. Не может ведь быть, чтобы не получилось?
Полуночь же не может ошибаться!
Увы, с каждым визитом тумана в голове становилось все больше. А в глазах Конрада поселился нехороший масляный огонек.
Когда Конрад предложил ей ему отсосать, она почти согласилась: просияла, целовала в губы, опустилась на пол и только потом вспомнила, что обещала себе совсем другое.
«Кажется, кто-то идет», – неуклюже соврала Трис.
И уехала тем же вечером.
Потом, в поезде, заливая странную жажду литрами неприятной воды из бойлера, ругала себя, что дурочка и забывается. Но бабы всегда дуреют от любви, не так ли? И своему беркуту, когда они встречались, она и не такое делала, ко взаимному удовольствию.
Было ужасно противно и стыдно, как будто она пьяная насрала в фонтан, и об этом написали во всех городских газетах.
Трис в который раз твердо решила связаться с отцом Конрада и попросить совета. Может быть, им не стоит пока видеться? Или, по крайней мере, не в доме, где совершенно все пропахло волком. В который раз она засомневалась – и не позвонила.
Что ему до глупых девчачьих влюбленностей? Бабочки в животе, сердечки в глазах. Легко думать задним числом, что ты-де «не такая», – такая же! Да еще какая! И была ведь не против, просто застеснялась потом, занервничала, как девчонка. Но сама ведь хотела этого, разве нет?
Пару ведь нельзя не любить.
Конрад прислал ей цветов на квартиру. Большой красивый букет крупных белых лилий – тех самых, от которых Трис начинала без устали чихать. Она выставила цветы на балкон, и за ночь они совсем загрустили от холода.
Потом Конрад прислал телеграмму и попросил приехать.
Трис не хотела ехать: она загорелась идеей «расследования» того артефакта со взрывателем, что принесли мне в мастерскую. Но тут маме понадобились еще лекарства, другие, Трис написала, ей сразу же прислали чек, – и отказывать стало стыдно.
Он всего-то и попросил приехать на день рождения! Это ведь совершенно естественно, что пара будет на празднике, не так ли?
Трис даже выбрала ему подарок: галстук-бабочку с рисунком в виде алхимических склянок. Упаковала в красивую коробку и перевязала ленточкой.
Праздник оказался шумным, громким. В саду возвели огромный шатер, пела модная группа, было под сто человек гостей, а перед выносом торта выступала полуголая воздушная гимнастка с горящими обручами и подвешенным под куполом кольцом.
Конрад знатно перебрал и полез в пруд пугать рыб прямо в парадном костюме. Потом вылез; слегка протрезвев, пошлепал переодеваться и зачем-то потащил Трис с собой.
Лапал по-всякому, а она поддерживала его и глупо хихикала. Разорвал платье и полез мокрыми от прудовой воды руками в трусы.
«Может, не надо?» – вяло спросила Трис, с трудом успевая дышать между агрессивными поцелуями.
«А чего тянуть? – удивился он. – Ты же все равно моя».
В этом было что-то неправильное и дискомфортное. Но когда она заглянула в его лицо, желтые волчьи глаза показались ей самыми прекрасными в мире. Потом он негромко рыкнул от страсти, и Трис поплыла.
Потолки в доме были очень красивые. Выше всяческих похвал. Дорогой, хорошо придуманный ремонт, и в спальнях по верху – борты из резного дерева и панно со сложным растительным узором и птицами. Птицы яркие, разные – циановые и лимонно-желтые, цвета мадженты и фуксии, лазурные и лаймовые, – таких не бывает в обычном мире. Птицы сидели на ветках, среди зелени, свободные и прекрасные. Тридцать семь птиц.
Я тоже немного птица, вяло думала Трис, пока Конрад бодро шевелил тазом где-то там, внизу.
«А где кровь?» – тупо спросил он, развалившись на бархатных покрывалах и притягивая Трис к себе, как плюшевую.
«Какая кровь?»
«А ты не целка?»
Он обиделся и на это, и на то, что она не кончила. А Трис стало ужасно, ужасно стыдно, так, что она плакала и просила прощения, а еще, кажется, целовала его руки.
Потом наступил понедельник, и ее отвезли на вокзал: потому что скоро семестровые экзамены, а она, ясное дело, будет отвлекать будущего Советника от учебы. Поезд мерно загрохотал по рельсам. До самой Малиновки Трис ехала заторможенная, с глупой улыбкой на лице.
А потом увидела птиц. Они сидели огромной яркой стаей на кустах вокруг обшарпанного провинциального перрона, и у них не было судьбы.
LXVIII
– В Огице сразу выпила отравы, – твердо говорила Трис все тем же безэмоциональным голосом. – Чтобы без глупостей. Больше – никогда! А потом я убила галку.
– Подожди… что?!
– Убила галку, – спокойно повторила Трис абсурдное и невозможное. – А, ты же не чуешь, верно? Твой-то сразу понял. Смотрел лисьими глазами.
Пол и потолок как будто поменялись местами, а потом прыгнули обратно. Кишки у меня внутри перепутались и сжались.
Все знают, что от зверя нельзя отказаться, и я – о, я знаю это едва ли не лучше всех. Если ты поймал зверя, он с тобой навсегда; это – твоя судьба, твоя дорога, и с этим ничего нельзя сделать.
– К-как? – выдохнула я.
Он нашел Трис сам.
По правде говоря, она плохо понимала, как именно. Абортирующее зелье нельзя мешать с алкоголем – Трис, как будущий аптекарь, хорошо знала и сам факт, и механизмы гепатотоксической реакции на избыток недоокисленных продуктов – но ей было плевать и на здоровье, и на технику безопасности. Ей хотелось надраться.
Что она с успехом и сделала.
Кажется, это был какой-то бар. Кажется, она рассказала бармену в подробностях, в каком именно гробу она видела и Конрада, и всех волков, и саму идею пары, и самолично Полуночь. Кажется, в середине вечера она читала с барной стойки что-то вроде трагического стендапа, и ей даже аплодировали, но наутро Трис не смогла вспомнить ни единой шутки.
Утро наступило в городском вытрезвителе, где пришлось заплатить небольшой штраф за «дебош», а также прослушать несколько заунывных лекций про общественный правопорядок, традиционные ценности и «вам же еще рожать». Трис мечтала дать непрошеному лектору в зубы; к сожалению или к счастью, ее так мутило, что полицейский сохранил свои челюсти в сохранности.
Весь день ее рвало кровью – и не только рвало, ночью она задыхалась от жара и мрачно думала, что, если сдохнет, волки перестанут давать семье деньги. Зато и никакого секса не будет тоже. И вот этого щемящего внутри, что кажется сводящей с ума любовью, а оказывается поганой отравой, не будет тоже.
Давайте уж честно: мама все равно умрет. Вся разница лишь в том, случится это через пару месяцев или через пару лет. И, если уж вспоминать о жизненном цинизме, сестрицам пора бы уже разбираться с жизнью самим, со старанием и взрослым отношением, а не выпрашивать бабки на странные кружки и глупые книжки.
Быть с этим поганым щенком – ради такой ерунды? Ложиться под него каждый день, смотреть влюбленными глазами, жить одурманенной куклой, похоронить и мечту об аптеке, и тягу к массивным ботинкам, и чернушные шутки, и все остальное, сделать все свое «я» несбывшимся – и… для чего?
Каждый раз, уезжая в Кланы, Трис собиралась сказать: я не игрушка. Я другая.
И каждый раз не могла.
Она даже написала речь, перечеркала ее и исправила, доведя до идеально выверенных, точных, хлестких формулировок. А потом выкинула лист в мусорное ведро на кухне, потому что как же могла она, глупая, слышать его голос – и не мечтать быть его всем своим существом?
Он никогда не услышит. Он никогда не поймет. Даже в переписке, когда Трис заикнулась, что не любит, Конрад написал: «Приезжай, обсудим», но обсуждать было нечего.
Потому что рядом с Конрадом была совсем другая Трис.
И та, другая, была по самые брови влюблена.
Трис долго обдумывала суицид: кинуться с крыши? повеситься? утопиться? Все это звучало болезненно и ненадежно, а уж быть рядом с волком инвалидкой было, кажется, даже хуже, чем просто быть рядом с ним. Она долго выдумывала, что бы такое можно было выпить лабораторное, чтобы наверняка и без больших мучений, и даже почти собралась с мыслями написать прощальное письмо.