И как раз тогда, ранним утром шестнадцатого декабря, когда Трис размазывала по лицу злые слезы вместе с несмытой позавчерашней тушью для ресниц, в ее квартиру пришел он.
«Идите на хер», – орала Трис, даже не подходя к двери.
Но он трезвонил и трезвонил, скотина, чтоб ему провалиться в Бездну и быть там сожранным крабами!
Трис распахнула дверь, как сварливая жена из колдовских анекдотов, – со сковородкой в правой руке и корявыми чарами в левой, но лестничная площадка была пуста.
Дверной звонок заклинили канцелярской скрепкой, – она так глубоко застряла внутри, что, выдирая ее, Трис едва не сломала звонок. А под кольцом глазка была воткнута простая белая визитка с черными буквами, еще пахнущая типографскими красками.
«Достали эти коммивояжеры», – подумала Трис.
Но визитку взяла.
На лицевой стороне было напечатано обычное:
Мастер Роден М.
Экспериментальная артефакторика. Разработка. Ремонт.
Огиц, квартал «Музыка ветра» (ул. Колокольчиков, 7В)
тел. 62-114 (консьерж)
В голове Трис успело пробежать вялое: к кварталу приписано шесть многоквартирных домов, из которых четыре сдаются покомнатно внаем. И она откуда-то это знает, и имя «мастер Роден» тоже кажется подозрительно знакомым.
А потом она перевернула визитку. С обратной стороны печатного текста не было, зато отправитель написал там вручную, корявым, но уверенным почерком:
Я могу освободить тебя от волчонка.
Трис сомневалась до самого вечера.
Она вспомнила и мастера Родена, – того самого, который оставил для меня в мастерской взрывающийся артефакт, пытаясь то ли запугать, то ли еще что-то; того самого, который, вероятно, чуть не оставил Ардена без нюха, – и консьержа, и блок на улице Колокольчиков, который она как-то даже разглядывала из-за забора, поддавшись глупому детективному интересу.
– Я не дурочка, – твердо сказала Трис, готовясь, видимо, оправдываться. – Ты не смотри так. Я не думала, что он там какой-нибудь меценат и желает мира во всем мире и вселенского добра. Я все обдумала. И позвонила.
Барт Бишиг, у которого я обменяла пинту крови на новый паспорт, тоже совсем не казался добряком. Обвинять в чем-то Трис было бы лицемерием с моей стороны.
Они встретились тем же вечером в холле, пустом и холодном, на виду у мирно клюющего носом охранника. К ней вышел крепкий лысый мужчина с лицом, густо залитым заживляющим гелем, – «неудачный эксперимент», пояснил он, странно хохотнув. Вместе с ним был еще один мужчина, которого представили как «ассистента»: высокий и худой, он двигался, как кошка, а пах колдуном.
Ходить вокруг да около ни у кого не было желания. Пара, объяснили Трис, дана Полуночью; ее связь со зверем нерушима и абсолютна, и нет способов быть двоедушником и не иметь пары, если только не пережить ее смерть. Готова ли ты увидеть, как умрет волчонок?
Пьяная и злая, Трис уже обдумывала это. Мысль об убийстве казалась ей чудовищной и кощунственной.
«Если вы профессиональные душегубцы, идите лесом», – гордо сказала она.
«Твою лояльность этому щенку сложно понять, – мягко сказал высокий. – Но есть и другая сторона…
Зверь дает тебе пару; пара предназначена зверю; без зверя нет ни пары, ни судьбы. Если ты отчаялась, – если ты готова, – если ты действительно хочешь свободы, – у тебя всегда есть выход.
Мы научим тебя, как это сделать. Зверь умрет, и у тебя больше не будет пары».
«Разве это возможно?»
«Это экспериментальная артефакторика».
Это была запретная магия, так поняла Трис. Но ей было плевать на это так же, как ей было плевать на гепатотоксическую реакцию, и все остальные вопросы она задавала исключительно из какого-то глупого принципа.
С нее взяли денег – вполне терпимую сумму. Взамен отдали артефакт и инструкцию: капля крови на стеклянный шар, в котором заключена ртуть, и формула из слов. Есть небольшой риск, сказали ей; лучше бы уехать в какое-нибудь безлюдное место, чтобы тебя не слышали; будет больно, но ты станешь свободна.
Трис сделала все той же ночью: уехала в Красильщики, вытоптала себе поляну в снегу.
Напоила артефакт кровью.
Прочла слова.
И повесила его на шею.
Наверное, она кричала. Ее ломало на снегу; все мышцы напряглись до чудовищной боли, в которой мерещится звук разрыва; глаза будто хотели выкатиться из глазниц и упасть в снег. Галка билась отчаянно, рвалась и плакала, ее когти хватались за ветки, ее крылья выкручивало и выламывало, пока левое из них не разорвалось и не осыпалось на усыпанную хвоей землю сизым пеплом; из клюва выплескивалась черная густая смола, а неведомая сила тащила и тащила ее вниз, вниз, вниз,
вниз,
вниз.
Капля телесности прорвалась наружу и загорелась, и от этого на птице вспыхнули перья. Перья горели, горела и кожа, мышцы, кости и требуха, пока не осталась лишь призрачная, наполненная голубым свечением фигура свободного небесного зверя.
Галка была близко и далеко. Они стояли напротив друг друга, и Трис рыдала, а в глазах птицы светилась боль.
«Лети», – прохрипела Трис.
Она склонила голову, гаркнула и расправила сотканные из света крылья.
А потом бушующая вокруг жадная тьма всколыхнулась, протянула свои маслянистые лапы и ухватила птичью шею. Скомкала, выжала, прожевала – и выплюнула пустую серую тень, неподвижно лежащую в небытии.
LXIX
– Галка умерла, – сказала Трис все тем же жутким, безэмоциональным голосом, от которого меня бросило в дрожь. – А я выжила, не знаю почему. И что с Конрадом, я тоже не знаю, но эти люди – они от волков.
Я сидела оглушенная и не знала, что ей сказать.
Ласка приподняла голову, переступила лапами, негромко тявкнула. Что-то во мне рвалось к ней, туда: разогнать этот ужасный туман, почувствовать под пальцами пушистый мех, позволить ей свернуться комком на коленях и мягко фыркнуть в сгиб локтя. Пальцы сжали скрытый тканью медный круг, и никогда раньше он не казался мне таким тяжелым.
Шесть лет я носила его, как что-то обычное, как что-то понятное и простое. Шесть лет я думала, что обхитрила Полуночь, смухлевала немного, и заплатила за это свою цену.
Шесть лет я думала, что моя сестра прыгнула в горную зимнюю реку от несчастной любви и подросткового максимализма и что трагедия закончилась ровно на этом.
Шесть лет я избегала глядеть на Долгую Ночь – и лишь читала заметки в газетах и смотрела фотографии, на которых горело потусторонними огнями небо, и катилась божественная колесница, и бежали единым потоком звери из свиты Полуночи. Все это было неприятное, непонятное, чужое, – но все же вечное.
Потому что звери не умирают.
Потому что Полуночь не ошибается.
– Теперь все будет плохо, – спокойно сказала Трис. – Все всегда будет плохо. Зря Ливи затеяла это все.
Трис категорически отказалась спускаться со своего насеста. Она выглядела уставшей и серой, как будто что-то в ней закончилось; привычные уже птичьи черты лица расслабились и округлились, пальцы оказались пересушенными и короткими относительно ладони, а хулиганская прическа стала неуместной, как надетая с чужой головы карнавальная шляпа.
– Я должна буду рассказать, – тихо сказала я, не представляя, что буду делать, если Трис станет спорить.
Но она только пожала плечами. Из нее будто вынули какой-то стержень. Она улеглась там же, на полу, подтянула колени к носу – и закрыла глаза.
– Они не поймут, – пробормотала она, – никто не поймет. Я думала, что хоть ты… но и ты такая же.
Я осторожно укрыла ее одеялом.
Пересказ дался мне с трудом: в нем были слова, которые казались во рту стеклянным крошевом. Бенера рисовала, ненавязчиво насвистывая что-то себе под нос, и ее кисть порхала над холстом, оставляя то здесь, то там мелкие цветные следы. Ливи автоматически качала коленом, хотя Марек сидел на Ардене и безжалостно молол своими свежепрорезавшимися зубами рыжую косу.
Арден не замечал этого. Он смотрел на меня с ужасом, расширившимися глазами. Ливи казалась застывшей, как будто вместо нее в друзе поселилась статуя плакальщицы из родового склепа.
– Какое счастье, – тихо пробормотала Ливи, – что я не мохнатая!
И полезла наверх, на площадку под крышей, тормошить Трис и рассказывать ей, что мужики – козлы, но жизнь на этом, честное слово, не заканчивается.
Трис была права: она не понимала.
Арден очень вежливо спросил у Бенеры, откуда можно позвонить, и та рассеянно кивнула наверх, где примерно в середине здания была привинчена к стене уличная телефонная будка. Веревочная лестница под ней перекручивалась и качалась, и Арден чуть не рухнул с нее, но удержался.
Из-за прикрытой двери я слышала только обрывки разговора: вот он диктует адрес, вот объясняет про охрану. Я быстро устала слушать; я чувствовала себя выжатой и разбитой, брошенной в темном углу фарфоровой куклой. Ласка заволновалась, потянулась ко мне, – но, обжегшись о туман, свернулась на стволе недовольным клубком.
Это был долгий-долгий, сумрачно-тихий день, и весь он прошел как-то мимо меня.
Еще по телефону выяснилось, что Конрад умер. «Острая сердечная недостаточность», – сухо сказала Летлима. Болтливый лис из Службы, приехавший немного позже, рассказал подробнее: смерть наступила глубокой ночью, около четырех часов утра, когда весь дом давно спал; Конрада нашли на полу неподалеку от двери, он был раздет, его руки были изодраны до крови, а ногти выломаны. Видимо, ему стало плохо ночью, и какое-то время он был в сознании и даже пытался позвать на помощь, – но смерть опередила его.
Нашла Конрада горничная: подняла визг, а потом грохнулась в обморок. Кто-то вызвал Сыск, и эксперты не увидели в смерти ничего подозрительного. Страшная трагедия, ужасная утрата, говорили они; в Бризде ходили слухи о семейном проклятии, о гневе Полуночи и о расплате за грехи Волчьего Советника, который как-то не эдак проголосовал на съезде весной. На городской ратуше приспустили флаг, в зале Волчьего Совета поставили маленький портрет с черной лентой.