«Я буду Большим Волком», – повторил Вердал за обедом, который накрыли там же, в неуютном каменном зале.
«С чего ты это взял?» – лениво спросили его.
«Так сказала оракул».
Оракул, говорят, иногда ошибается. Так говорят; но никто и никогда не слышал ни о каких примерах. Оракул стара, оракул во много раз древнее Полуночи, оракул видела дикие Кланы, оракул знала мир до прихода Леса, оракул помогла вылупиться первому из лунных.
Слова оракула весят много больше обычных слов.
Вердал поехал к ней снова, вместе с молчаливым, все время улыбающимся незнакомцем. Они зашли в темную, пропахшую сгнившим прошлым пещеру, и спросили, можно ли верить тому пророчеству.
«Мои слова сбываются прямо сейчас», – каркающе сказала оракул.
И выставила вон наглецов, посмевших усомниться в ее предсказании.
В конце концов, мало кто видит Большого Волка. Многие мечтают об этом, но никто не встречал Большого Волка на сияющей дороге Охоты.
С ним пожелали встретиться вновь. Странные люди говорили, что мечтают увидеть Большого Волка на землях Кланов. Они сказали, что все их люди будут приближать этот великий день.
Потом один из них протянул руку и предложил вложить в нее странный артефакт, превращающий двоедушника в неуловимую тень. И Барт улыбался: это хорошая сделка. Но Вердал был параноик и не был готов ни расстаться с артефактом, ни даже показывать его в подробностях.
Дальше его речь опять спуталась, как будто он не мог вспомнить точно, откуда взялся этот мастер Роден и как вышло, что он привозил великолепные камни и сыпал странными идеями, а Вердал пробовал их кое-как за закрытыми дверями, пытаясь сохранить артефакт в каком-то подобии секрета.
– Наверное, они все-таки что-то разглядели, – недовольно бросил он.
С каждой неделей мастера как будто все меньше интересовало устройство артефакта, зато он взялся за эксперименты. Вердал скрывался от специально нанятых лис, заходил в полицейское управление неузнанным и забрал однажды из музея картину – просто снял ее и вынес перед невидящими глазами охраны.
Больше ни у кого артефакт не работал, и от этого Вердал обнаглел, а таинственные люди стали позволять ему разные вольности.
Правда, их теперь интересовали странные вещи, сложные и непонятные. Прятать зверя у обычных двоедушников так и не удалось, зато хладнокровным исследователям стало интересно другое: что будет, если все-таки очень постараться?
Первый эксперимент закончился трупом. Несчастный подопытный страшно кричал, раздирал ногтями грудину и шею, будто не мог вдохнуть, а затем его зверь ушел – и человек умер вслед за этим. В его глазах не осталось к тому моменту ни одного, кажется, целого капилляра, а ногти были все сломаны или выдраны.
Мастер Роден ненавязчиво предлагал разные конфигурации, и Вердал собирал их, чувствуя себя невероятно умелым мастером. Меняя то камни, то формулы, то углы, всего за четыре попытки и полтора года экспериментаторы сумели добиться того, чтобы двоедушник мог пережить разрыв со зверем.
Какое-то время Вердал был горд собой. А затем заволновался: ведь если теперь кто угодно сможет отказываться от зверя и выбирать себе другого, не может ли быть, что кто-то поймает Большого Волка раньше него?
К тому времени мастер Роден заболел другой идеей: что зверя можно не только оторвать, но и убить, чтобы больше никто не мог поймать его же. Вердалу она показалась дурацкой, лишенной всякого практического смысла, но он и не успел толком в ней поучаствовать, потому что зашел однажды в банк – и оказался вдруг очень интересен Лисьему Сыску.
Странные люди пришли в ярость, особенно после эпизода в Кляу, когда Вердал вдруг сорвал всю многолетнюю таинственность одним обращением на глазах полицейских. Как только можно было так вляпаться!..
Ориентировки были по всем Кланам, и Вердала перевезли в Огиц, ждать зенита и новой Охоты в надежном месте. А потом в город приехал лис и вздумал крутиться вокруг меня – и секретность артефакта была вновь поставлена под угрозу. Меня надеялись запугать взрывателем со специями; придумали бы и что-нибудь еще, вполне вероятно, смертельное, но тут Вердал лично сунулся «поговорить».
«Похожа», – сказал мне с сожалением лысый незнакомец в переулке.
Должно быть, он видел во мне тень давно погибшей Ары. Так или иначе, это была глупость, – со встречи Вердал вернулся чудом и с обожженным лицом, а мы переехали в хорошо защищенную секретную квартиру.
Квартиру нашли, когда Ливи и Бенера решили наведаться в гости. Сделать можно было мало что, и мне последним ярким жестом прислали козью голову.
– Почему ты не уехала к лунным? – ожесточенно бросил Вердал. – Почему ты не уехала?
Странная песня, выводимая совой, превратилась в едва слышный шепот, а затем сошла на нет – и пустота, поселившаяся где-то глубоко у меня в груди, стала плотнее и гуще.
– Риска для жизни нет, – тихо сказала сова, и ее слова показались мне холоднее декабрьского льда. – Мне очень жаль, но это все, что было можно сделать.
Арден молчал.
С какой-то отстраненностью я видела, как резко побледнела Летлима. До этого она держалась, как полагается Волчьей Советнице, властно и твердо, а теперь вдруг надломилась и погасла; она дернулась было подойти туда, к сыну, но мастер Дюме удержал ее за локоть.
Мы встретились с ним глазами.
«Мне подойти?» – спрашивала я взглядом.
Но он только покачал головой.
Волчья Корона сияла тысячей небесных огней. Роскошные ткани давили к земле, и словно во сне я смотрела, как рыжеватые всполохи растворяются в воздухе, а Арден медленно, с силой опираясь на руки, встает с храмовой скамейки.
Мастер Дюме подставил ему локоть. Они медленно, едва слышно о чем-то переговариваясь, вышли на темную улицу, где клубился поднятый ветром снег.
Ласка тихонько, горько заплакала у меня внутри. Я обняла себя руками и увидела, как Летлима ожесточенно сжимает в руке немую рацию.
– Крысиным хвостам не нужно возвращение Большого Волка, – сказала Матильда. – Они бы убили его в конце концов, как ту галку. Им было плевать на тебя и твои секреты. А когда тайна артефакта дошла до Службы, им стало уже не так важно, убить его или смотреть, как тебя арестуют, и ты никогда больше не попадешь на Охоту. Главное, чтобы не пришел Волк.
– Какая разница? – безразлично пожал плечами Вердал. У него было лицо смертельно больного человека. – Они помогали. Я стану Большим Волком. Оракул всегда видит верно.
Его рваный смех сменился надрывным кашлем, а потом и он оборвался, и в наступившей вдруг тишине шелест диктофона показался мне оглушающим.
LXXIX
Кровь заговорила меньше чем через неделю: я проснулась на рассвете, который с каждым днем теперь наступал все раньше и раньше, от того, что сердце гулко застучало в такт данному когда-то обязательству.
К тому моменту Вердала уже увезли в столичную тюрьму, и Става заверила меня, что он вряд ли когда-либо из нее выйдет. Лисам удалось выследить мастера Родена, который оказался колдуном из рода Маркелава, и Конклав пока тянул, определяясь: достаточно ли доказательств? следует ли вмешаться в дела Рода или оставить их самостоятельно разбираться с внутренними вопросами? должен ли преступник предстать перед островным судом или быть изгнанным из Рода и переданным Волчьей Службе?..
Разбирательство могло занять несколько недель, но, так или иначе, мастеру Родену вряд ли улыбалось его будущее.
Кто такие все «таинственные люди» из рассказа Вердала, было не ясно. Он оказался никудышным свидетелем: его мало интересовали незнакомцы, имеющие какие-то загадочные планы и ведущие какие-то незаконные дела; вместо этого Вердал охотно рассказывал о грандиозном будущем и о Большом Волке.
Резиденция бурлила два дня, а потом напряжение схлынуло, сошло, – и все как будто вошло в рабочую колею. Не то чтобы забылось, но скрылось, сделалось привычным и обыкновенным.
Я так и не решилась больше надеть артефакт, зато завела привычку сидеть в рекреации в лазарете. Не то чтобы меня хоть кто-нибудь был рад там видеть. Трис по большей части спала, одурманенная какими-то зельями, а когда просыпалась – отворачивалась носом к стене и лежала молча, не отвечая на вопросы. С ней происходило что-то свое, что-то нехорошее, и я взялась по совету врача читать ей вслух.
А Арден…
Первый раз, когда я пришла, Арден выгнал меня вон с такой яростью, что я не рискнула спорить. Если Трис хоть как-то понимала, на что идет, и считала это ценой, то для Ардена уход лиса был неизбывной трагедией.
Мастер Дюме написал на листе:
«Дай ему время».
Но времени не было, потому что в моих венах уже тек, пульсируя, яд малого кровного обязательства.
Врачам пришлось сломать Арденов нос еще раз, а потом собирать по кускам – и когда мы с ним все-таки увиделись, я с трудом его узнала. Все лицо его опухло и расцветилось кровоподтеками, под носом огромными усами лежала повязка, еще одна накрывала все от губ до бровей. Дышать он мог только ртом, а говорил с трудом и сильно изменившимся голосом.
– Я – красавчик, – мрачно сказал Арден, разведя руками.
Я обняла его, прижалась крепко-крепко и уткнулась носом, выплескивая тот сводящий с ума страх, который поселился у меня внутри, когда ушел лис.
– Я не пахну, – так же мрачно сказал он, пытаясь отцепить меня от себя.
На самом деле он, конечно же, пах – больницей, травами, кровью и спиртом. Эта смесь ассоциировалась у меня почему-то не с маленькой травматологией в Амрау и даже не с районной больницей, в которой я как-то три месяца лежала с пневмонией, а с аптекой, в которой одно время работала Трис.
То была аптека при доме для неизлечимо больных, и даже самая качественная санобработка не могла убрать оттуда густой, тошнотворный запах отчаяния.
– Я люблю тебя, – прошептала я ему в застиранную больничную рубаху. – Я люблю тебя, слышишь?
– Уходи, – попросил он.