Вместе со следующей открыткой, такой же пафосной, Арден прислал письмо – не слишком длинное и очень смешное. Между байками о застрявшем в окне неудачливом домушнике, спящих зрителях в театре и издании словаря, в котором почему-то во всей тысяче экземпляров не пропечатались диакритики, он рассказывал, что нос сросся, а бумажная работа в Сыске вовсе не так ужасна, как можно было подумать.
Я написала тоже: про зануду-мастера, который намного ворчливее Чабиты, зато доводит со мной до ума ту задумку со штормглассом, и про весенний фестиваль кораблей.
Мы даже посмотрели его, этот фестиваль, – ну, если можно хоть что-то видеть, если ты все время слишком занят поцелуями. Арденов нос действительно сросся, но был уже не таким ровным, как раньше; под глазами поселились тяжелые густые тени, а на лбу появилась вертикальная морщинка – совсем не там, где у лиса было пятно. Еще он сделал новые татуировки, и теперь темные линии были видны в вороте рубашки.
Ливи называла это порнографией, зато Мареку ужасно нравилось. Он, кажется, вообразил Ардена то ли примером для подражания, то ли личной лошадкой.
Официальных обвинений против Трис так и не выдвинули. Тридцатый даже выплатил ей денег – какую-то совершенно немыслимую сумму, которую я не смогла прочесть верно с первого раза. При этом он же сказал с нажимом:
«Никто не будет рад тебе на Долгой Ночи».
Трис только пожала плечами и заверила, что больше не подойдет даже близко к храму.
Потом Трис уехала. Выпросила у Бенеры какую-то рекомендацию в стиле лунных, сложила вещи и укатила в горы. Писала совсем редко и вымученно, как будто мы все стали для нее пустым, болезненным напоминанием о вещах, о которых она предпочла бы забыть.
Я испытывала к Тридцатому плохо объяснимый гнев, и вместе с тем – это он навел меня на мысль.
У нас была пьянящая, до глупого радостная весна: Арден приезжал каждые выходные, и мы, не в силах разговаривать ни о чем серьезном, бродили по городу и кормили птиц. Как раз тогда в Огице буйствовала Комиссия по запретной магии, и Арден всякий раз ворчал, что не может делать изо льда огурцы с глазами.
Потом он получил-таки перевод в Огиц, и мы как-то вдруг стали жить вместе – сперва в снятой мной крошечной комнате, потом в наемной квартире. В июне съездили в Амрау, и это оказалось даже тяжелее, чем мерзнуть у почтамта. Разговор совсем не клеился, и Арден изо всех сил пытался изображать за столом хоть какое-то его подобие; постаревший отец тяжело хлопнул меня по плечу и ушел на двор достраивать веранду перед баней, а мама все время суетилась и пыталась вручить нам в дорогу шесть банок закатки с грибами.
Под Амрау пробурили скважину, при ней вырос заводик, откуда по Кланам разъезжалась пахучая минеральная вода в узнаваемых зеленых бутылках. Городок посвежел и воспрял, а на погосте было все так же тихо и дико, как и в мои времена. Я повязала ленты на ветвях Ариного дерева, и мы сидели там с Арденом вдвоем, молча, на узенькой резной скамейке. Перед деревом в начищенной хрустальной вазе стоял букет из длинных цветов с крупными резными листьями.
И вот тогда я спросила:
– Ты побежишь? В Долгую Ночь.
Арден назвал меня дурой и сердился до самого вечера.
Потом я спросила снова. И снова, и снова, и снова. Мы знали, что лис не умер, как галка Трис, – хотя и глупо надеяться отыскать его среди тысяч воздушных зверей; но достаточно ли этого, чтобы жить однодушником и отказаться навсегда и от запахов, и от дыхания Леса, и от судьбы?
Я до последнего ожидала – и против воли надеялась, – что он возмутится, в очередной раз передумает, заупрямится и не пойдет. Но он поцеловал меня в нос, остановился на мгновение, будто хотел сказать что-то, и все-таки ушел.
Я обнимаю себя за плечи и стискиваю зубы. Небо горит надо мной тысячей цветных огней, небо сияет и полнится отблесками, небо дышит звездами и несется навстречу своему завтра безудержным потоком света.
Он где-то там, одна из сотен неразличимых теней в поиске своей судьбы. А я обещала себе не плакать.
Почти все разошлись, а я все сижу.
В сквере за храмом – гирлянды, бочка с разведенным огнем и бывший газетный ларек, в котором сегодня наливают горячий глинтвейн. Мой давно уже остыл, но я одурела от бессонной ночи и кавалькады огней и сижу неподвижно, баюкая в руках сверток с одеждой.
В дальнем углу плачет в объятиях родителей девчонка, которой не повезло сегодня поймать хоть кого-то. В самом центре вымотанный мальчишка – он приземлился еще конем, но сразу же рухнул в снег человеком – тяжело дышит, пока старший брат растирает его полотенцем. Чья-то мама нервно шагает из угла в угол и все время оборачивается на часы; но вот приходит и ее сын, уже одетый в вещи с чужого плеча: мальчик не дотянул до храма и рухнул в нескольких кварталах отсюда.
Они уходят, а я все сижу.
Не может же быть, чтобы он решил вовсе не показываться мне на глаза!
Я почти решаю вернуться в храм, когда в нескольких шагах от меня приземляется, наполняясь телесностью, призрачная фигура. Она поджарая и легкая, прыгучая, и уши стоят хитро; темно-рыжая шерсть обходит роскошный светлый мех на груди; белое пятно-стрелка на узкой морде, ровно между глазами…
Я хочу шагнуть ему навстречу, но ноги не держат, и я падаю в снег, а он ставит лапы мне на колени и тычется носом в лицо.
– Ты мог бы быть кем угодно, – шепчу я, утыкаясь носом в лисью шею.
Мне все кажется: мне все кажется. И я топлю ладони в жесткой шерсти, глубоко-глубоко, до боли в напряженных пальцах, а лис слизывает мои слезы.
Потом он обращается и сидит на снегу голой задницей, рыжий и улыбающийся, и даже морщинка на лбу как будто бы переехала в нужное место; я кидаю ему подштанники, помогаю натянуть свитер и застегиваю пальто дрожащими пальцами.
– У Полуночи много зверей, – говорит Арден, чуть сморщив искривленный нос и притягивая меня к себе, – но я не стал бы ловить никого другого. Я… я выбираю дорогу, на которой есть ты.
Мне не нужно ничего спрашивать. Мне не нужно ничего говорить. Он пахнет собой – и это все, что я понимаю.
Охота, гудя цветными огнями, бежит над нами призрачной кавалькадой. Вот запряженная тенями колесница, которой правит серебряная фигура длинноволосой женщины; она вскидывает руку, и верные звери собираются вокруг нее.
Они поют неслышную уху песню, которая тонко звенит где-то внутри, и в ответ на нее темноту на востоке пересекает первый сияющий луч.
Цветные огни догорают. Чернильная тьма отступает. Воздушные тени становятся неразличимы среди звезд.
И тогда наступает рассвет.