— мне, может, вовсе уйти? Не понимаю, что происходит». Молчит. Покидал, что нашёл, в рюкзак и ночью пешком к Лёхе через весь город. Пешком, потому что крутит меня всего. Не могу даже в такси сесть. Мне двигаться надо, словно на каждом шаге с меня ржа в ознобе сыплется.
Думаю, вот дела. Только что родителей моих на поезд проводили. Они нам счастья желали, добра, детей. Тётя сервиз подарила семейный. От деда остался. Он его из Японии привёз после войны. Костяной фарфор, роспись ручная. Мне ещё с детства на свадьбу обещан. И что им сказать? Не сошлись характерами? Это же бред, мальчишество. Меня же спрашивали: «Ты уверен?» Меня спрашивали: «Игорёк, она беременна?» Мне говорили: «В нашей семье только один раз женятся. Ты это помни». Взрослый же человек (как раз двадцать шесть исполнилось). А здесь такое мальчишество. На Благодатной в ночнике взял бутылку коньяка, положил в карман. Через каждые тысячу шагов глоток делаю. И растерянность. Телефон-автомат у ДК Ильича. Номер набрал. Гудки в трубке. Сняла. Голос сонный. «Это я. Слушай…» — трубку бросила. Не хочет разговаривать. Почему? Что случилось?
Сколько раз потом эти бойкоты повторялись. Я уже внимания не обращал. Занялся своими делами, жил свою жизнь. Дня через три сурдоперевода как громкость включают. Приходишь домой, здоровается. Как ни в чём не бывало. Ночью в постели оживает. Но не любовью оживает, не лаской. А страстью какой-то злой. Словно война это для неё, где ей суждено умереть и только этой смерти ей и нужно. И на противника наплевать. Пусть он сам как-то, но чтобы ударил, выстрелил, взорвал. Чтобы геройски провалиться в небытие чёрное с кровью на губах и хрипом. И если не позволить ей погибнуть, если не сдержать эту атаку безумную, дать себя победить, то пахнёт ненавистью из-под одеяла. Исколет труп твой штыками, плюнет на него, на бруствер окопа вытащит, чтобы воронью виднее было. А сама бросится из спальни, чтобы взорвать себя на минном поле ванной под горячими струями хлорной воды.
Поехали в свадебное путешествие в Анапу. Пока жильё выбирали, думал, всю душу из меня вынет. В поезде ещё надулась. Лежала на верхней полке с томиком Ромена Гари под подушкой, в потолок смотрела. Думаю, жарко ей. Может, просто от жары капризничает. В Харькове вышел на перрон, купил мороженого в трубочке. Принёс в купе. «Хочешь?», — спрашиваю. Молчит. Тётушка с дочкой с нами ехали. Хорошая тётушка, любезная. То яблочко предложит, то побеспокоится, не мешает ли свет. Она к ней: «Муж у Вас заботливый. Берегите его». Она книжку положила: «Ребёнком своим занимайтесь. Не лезьте, куда не просят». Как мне стыдно стало! И сколько раз потом это чувство стыда. Пусть человек незнакомый, через миг забудет. Но и миг тот мне невыносим.
Как-то у тётки моей на дне рождения истерику закатила. Гости собрались, родственники дальние. Что-то такое сказали ей. Уже и не помню, какое-то замечание застольное вроде «студень надо с хреном есть», а она в ответ окрысилась: «Сама знаю, не надо советов ваших». Даже разговоры смолкли. Тётка ей: «Светочка, нельзя так, люди пожилые собрались, веди себя прилично». Она вскочила, стул отбросила, в прихожую и за дверь. Тётка головой покачала: «Совсем девку распустил, воспитывать её надо. Что это за дикости такие? Не приходи с ней больше. Мне тут такие концерты не нужны». И опять мне стыдно. Просидел до окончания вечера, анекдоты травил, про студентов рассказывал, которые курсовые у меня пишут. Боялся умолкнуть, словно в паузе меня опять укорять станут. А обратно подвозил сын тёткиного приятеля. Как от дома отъехали, так он сразу: «Дурная она у тебя. Или ты её на место поставишь, или разбежитесь скоро. Если бы моя так себя повела, я бы ей точно врезал. Не интеллигентничай. Учи».
Как учить? Как?! Если учить, то это уже игра, какие-то позиционные войны. А зачем? В этом нечестность, искусственность, психология. Почему нельзя всё просто, без того, чем книжки наполнены? Почему счастье надо получать обманом или за деньги? И если нет тех денег, только обман остается? Светка зарабатывает хорошо. Её фирма коттеджи проектирует. Один проект продадут, сразу деньги в конверте. Домой довольная возвращается: «Поехали в „Палангу“»! Берём такси, едем. Там её коллеги уже. Устрицы, Martini, Hennessey. Пятна цветные, музыка. Босс их с бородой мудацкой, в двубортном костюме. Барин. Меня за плечи обнимает: «Ты за своей женой, как за каменной стеной, брат. Она у тебя высший класс. Страсть и электричество. Одолжи на недельку простатит полечить». И ржёт. Разговоры о деньгах. Разговоры о клиентах. Разговоры о том, кому и что впарили, что впарят. Счёт принесут, она деньги из сумочки не глядя. Три зелёных бумажки: «Погнали в боулинг!» А хоть и в боулинг. Уже всё равно куда, только не домой, где один на один с ней пьяной. Не хочу быть с ней наедине. Не могу уже.
Лёха и тот к нам в гости приходить не любил. Придёт с бутылкой, Светке букет лилий принесёт. А она из спальни даже не выходит. Лежит, в телек пялится. Мы с Лёхой на кухне коньяк из рюмочек. Тихо, чтобы не мешать. Курить на лестницу выходим.
— Что там с ней? — спрашивает.
— Что всегда, — говорю.
— Найди ты себе бабу нормальную, чтобы трахать. И не бесись сам. Превращаешься в идиота. Она тобой вертит как хочет, а ты рад.
— Не могу я так, — отвечаю, — мне это не нужно. Мне хочется, чтобы здесь всё хорошо стало.
— Не станет, уж прости за откровенность.
Прощал. И сам всё понимал, но уже привык. Иногда представлял себе, что разойдёмся, и словно часть меня мертвела. Та часть, где её голос ласковый: «Зайчик, как же я тебя люблю». Как? Как ты меня любишь?
А потом не удержался. Светка в Москву к сестре зачастила. На выходные уезжала, меня не звала. Не то чтобы не звала, но давала понять, что ей без меня будет лучше. Она в Москву, а я к Зойке. Однокурсница моя, подруга, утешение. Мы с ней и с Лёхой компанией ещё студентами в Крым ездили. Квартиру в Лисьем носу снимали вместе. В кооперативе вместе подрабатывали. В гардеробе университетском пальто прокуренные выдавали. С ней всё просто. Можно разговаривать, можно в постель лечь, можно сходить куда-нибудь. Она товарищ.
Лежу на широкой её кровати в новой квартире. Шестнадцатый этаж. Край города. Внизу состав на Парнас грохочет. Из стакана широкого виски пью. В теле пустота, в голове пустота: обман и счастье.
— Что же вы, мальчики, вечно себе таких стерв выбираете? Где находите их? Она же выпила тебя всего уже, Горечка. Ну и скажи, зачем тебе это «чудо» сдалось? Валил бы ты от неё, пока совсем сознанием не помутился. Она тебя импотентом сделает. Так, как она, с мальчиками нельзя. С мальчиками надо ласково, мальчиков надо любить, радоваться им. Тогда у мальчиков всё будет работать, всё будет радовать девочек. Мальчик — это очень тонкий инструмент наслаждения. Его сломать-то можно в два счёта. Потом к психоаналитикам бегать замучаешься. Кто её учил так обращаться с мальчиками? Покажите мне ту стерву, которая её воспитывала. Тёща твоя, признавайся? Вот блядь старая. Видела её у тебя на дне рождения. Сидит тонкая, жеманная, из салата что-то выковыривает. Дворянку из себя корчит. Волосы эти распущенные. Это же неприлично пожилой женщине ходить с такими волосами. Надо соответствовать возрасту. Джоконда! Видать, сама своего мужика со свету сжила, теперь посредством дочери и на тебя позарилась. Тесть у тебя есть? Нет? Ну, что я говорила? Беги, парень! Спасайся бегством. Беги, пока твоя фемина от тебя не забеременела. Забеременеет, они тебя с мамашей тогда съедят. Ты даже не заметишь этого. Отцовский инстинкт забьёт инстинкт самосохранения. Утром проснёшься, а из твоих ног на кухне котлеты жарят. И пахнет так призывно, аппетитно, что уже самому хочется. Так и сожрёшь вместе с ними вначале ноги, чтобы не ходил никуда, потом уши, чтобы не слышал, что они о тебе говорят. Потом твой прекрасный член, который я бы и сама откусила. Оставят руки. Чтобы работал. Чтобы пахал, капусту зарабатывал. Кормил их.
Зойка из постели выбирается, халатик накидывает, уходит на кухню. Возвращается с сигаретой. Садится на подоконник. Специально так садится, чтобы грудь сквозь тонкий шёлк просвечивала. Кокетничает. Завлекает.
— Ты мне скажи, чего на мне не женился? Жил бы по-человечески, с нормальной женщиной, дома, а не в съемном жилье. Бабушке твоей покойной я нравилась.
— Какая мы с тобой семья, Зоя? — я поворачиваюсь на бок и лежу, любуясь Зойкиным силуэтом в окне, — Мы с тобой друзья. Поздно уже романтику придумывать после стольких лет.
— А там у тебя нормальная семья? Просто идеальная! — язвит Зойка. — Эта фемина и тёща. Тёща тебя ненавидит, жена презирает. Как тебя вообще угораздило? Биологией тебе всё равно заниматься не дадут. Им деньги нужны, а за универскую зарплату ты у неё минет не купишь. И про «друзья» — это обидно. Если я никогда и ничего тебе про свои чувства не говорю, ещё не значит, что мне сказать нечего. Просто вижу, что тебе не нужны эти разговоры, и чувства мои к тебе тоже не нужны. Придумал единожды, что мы друзья, и ничего менять не хочешь. Кстати, это нормально, когда друзей трахают? Мне всегда казалось, что секс между друзьями — самый главный инцест. Потому что через душу, как через гондон. Всякий раз потом мокрый кусок души в помойку отправляется.
— Зойка, прекрати. Ещё ты меня травить станешь…
— Горечка, я не тебя травлю. Я себя травлю. Вижу, что тебе плохо, а что-то менять сил найти в себе не можешь. И мне плохо. Плохо и одиноко. Ты приходишь — хорошо, а уходишь — совсем жить не хочется. Может, мне замуж выйти?
— За кого? — меня забавит резкий поворот Зойкиных мыслей.
— Всё равно за кого. Могу, например, за шефа своего. Он за мной ухаживает. Трогательно ухаживает. Знаешь, так ухаживают, когда что-то в сердце есть, а не когда просто секса хочется. И не смейся. Хороший мужик, ему ещё сорока нет. Два высших. Женат никогда не был.
— Так выходи! Он тебе предложение сделал?
— Сделает, если я ему повод дам. Выйду замуж, к кому ты тогда будешь приезжать плакаться? К себе не пущу. И встречаться с тобой буду только днём и только в людных местах. В постель мою ты больше не ляжешь. Будешь у себя в туалете онанировать. Это мальчикам в измены играть интересно, а мне нет. Мне хочется ребёнка родить и воспитать его. Мне хочется ждать мужа с работы, чтобы накормить его ужином, чтобы он знал, что я его жду. Мне хочется всего, что я могу тебе дать, но только тебе этого ничего не надо, потому что тебе надо страдать и мучиться вначале от любви, потом от того, что любви нет. Ты чёртов мазохист. Тебе ведь просто не нужно. Тебе нужно сложно, тогда есть смысл в жизни — преодолевать. Иначе скучно.