Зойка зло тушит сигарету и встает с подоконника. Поднимает с пола мою рубашку, вертит в руках, словно прикидывая, бросить мне, чтобы оделся и ушёл, либо положить на кресло. Кладёт на кресло, скидывает халат и сама ко мне под одеяло.
— Ладно, — обняла, положила подбородок мне на грудь, — пока ещё не замужем. Но ты сволочь. Ты это понимаешь?
— Отчасти.
— Сволочь. Но любимая и желанная.
Ромка в Турции получился. Я к тому времени из Университета почти ушёл, занялся ландшафтными проектами. Деньги появились. За год вдвоём на квартиру в хрущёвке скопили. Переехали. Тёща стала реже приезжать, на даче круглый год осела. Книжки там писала. На «закидоны» Светкины я уже не реагировал. Та поняла, что нет в ответ реакции, сама спокойнее стала. Вроде всё улеглось. У меня работа, иногда Зойка, иногда другие девушки. У жены работа, иногда мужики на работе. Нормальная семья. Вместе и не спали почти. У меня своя кровать, у Светки своя. Иногда разве что, если выпьем да потянет. И только в Турции опять в одной кровати встретились, да неделю как заново жить начали. Солнце, что ли?
Пока беременная ходила — как другой человек. Я столько ласковых слов от неё за четыре года не слышал. И сам в ответ собой стал.
А перед самым Ромкиным рождением всё опять началось. Тёща к нам переехала. Молчанием своим всю квартиру заняла. Светка с сыном в спальне, тёща в гостиной, я на кухне. Может быть, и рад был той кухне, если бы не упрёки да не тёща. Ночью по десять раз вскакивал, если Ромка плакал. Днём на работе сонный. Вечером стираю, глажу, а всё равно неправильно: говорю не то, молчу не так. В молчание моём их «моё» пугает. Что-то, чего им не видно, до чего не достать. И злит обеих сильнее слов. Почувствовали, что в этом молчании есть и Ромка. Не их он полностью, а ещё и мой. Сложно. Не объяснить. И теперь не объясню. Психология какая-то. А где психология, там уже нет человека.
Машенция тогда к нам зачастила. Через выходные приезжала. Вещи у нас свои кинет, вечерок со Светкой в обнимку посидит, а потом где-то шляется до воскресенья. Свободы ей в Москве не хватает. Оно и понятно — родители, воспитание, строгость. Светка её прикрывала. Если сестра звонила, врала, что та, мол, только что в театр ушла или в кино. Потом шушукались о чём-то, смеялись, на меня обе игриво поглядывали. Тётка с племянницей. У них разница десять лет, потому и подружки. Меня в свои секреты не приглашали. А мне и не надо. Я лишний.
Ромке три годика исполнилось. На его день рождения Машка опять прикатила. Забрала меня гулять в центр. Сели в кафе на Большом проспекте, вина заказали.
— Что, дядюшка, плохо тебе? — спрашивает.
— С чего это ты взяла?
— Я же тебя люблю. А если я тебя люблю, то я тебя вижу. Плохо.
— Машенция, — говорю, — самое последнее, что я с тобой буду делать, — это обсуждать мою семейную жизнь.
— Ну и зря, я бы тебе посоветовала.
— Что ты мне можешь посоветовать?
— Я бы тебе посоветовала уйти, вернуться в свою квартиру и жить самому. Тётя Света тебя никогда не любила и никогда не полюбит. Она злая, а ты добрый.
— Ты зачем так про свою родную тётку?
— Потому что я знаю. Я слышала, что она Люде говорила.
— Маме твоей?
— Ага, — Машка, положила подбородок на скрещенные руки, — они с Людой всё время про какого-то Мишку говорят. Про тебя не говорят, а про Мишку говорят. И ещё когда она к нам приезжает, то даже не ночует. Я здесь не ночую, а она в Москве.
Мне словно желудок ремнём перетянули. Дышать тяжело стало.
— Как так?
— С самого начала так, дядюшка. И в последний приезд она плакала, что угораздило её от тебя ребёнка родить. Что для неё это невозможно. Что она страдает. А Люда её утешала, советовала подождать ещё полгодика, пока на работу не выйдет, и развестись. Только я тебе ничего не говорила. Не хочу с тётей Светой ссориться. Но и тебя мне жаль. Ты же хороший-хороший такой. Ты у меня, дядюшка, любимый и замечательный. Давай так. Ты разведёшься и на мне женишься. Буду любить тебя, заботиться о тебе. Уеду из Москвы, переведусь сюда. Я ещё три года назад хотела тебя у тёти Светы забрать. А сейчас самое время, перед дипломом. Меня в Пушкинский дом на преддипломную возьмут. У Люды там все знакомые. Соглашайся, дядюшка, всем легче станет. Ромка — мой племянник. Будем его брать, воспитывать вместе. Он у тебя такой хорошенький, на тебя похож в детстве. Я фотокарточки смотрела. Вылитый ты, там от тёти Светы нет ничего.
Машка ещё болтала что-то, не слушал. Курил одну за одной и в окно смотрел. Троллейбусы едут. Люди идут. Снег на воротниках оседает. Такой же, как и вчера. А мир изменился. Разве сам не знал? Разве не чувствовал? Может быть, и чувствовал — не признавался. И что теперь? Вот так прийти и сказать: «Ухожу?» А повод? Как это делается? И куда уходить? Может быть, Машка всё придумала? С неё станется. Она фантазёрка, а в голове у неё сквозняки гуляют. Нет. Вроде серьёзна. И чертенята попрятались. Сама сидит понурая. Кажется, что заплачет. Это мне плакать надо. От обиды плакать, от несправедливости, от глупости своей, от слабости.
Через пару месяцев ушёл. Может, не ушёл бы, а просто выгнала меня Светка. Нашла себе мужика другого и выгнала. Не Мишку мифического. Другого. Забрала сына, уехала в отпуск: «Я вернусь через десять дней. Очень хочется верить, что тебя в квартире не будет». Вот так. Просто, без поклонов. Две недели в безумии. Вернулась, дверь открыла, Ромка ко мне бежит, обнимает. Она в прихожей. Сзади ещё кто-то стоит — мне с кухни не видно. Развернулась, дверь прикрыла, что-то кому-то сказала. Лифт скрипнул. Вошла в квартиру. Юркнула в спальню. Закрылась. Ромку ужином покормил, собрал документы, бумажки свои, мелочь разную в портфель сгрёб. Бельё из стенного шкафа в рюкзак покидал и уехал. Год жил, чешую с себя сдирая. Через год развелись. А потом Ирка. А у Ирки собака. А у собаки нос кожаный и мокрый.
6. Валентин
Квартиру Валентин с Ольгой получили зимой, когда уже отчаялись дождаться и всерьёз подумывали брать кредит. По Москве ходили слухи, что очереди вовсе отменят: оставят только для инвалидов и участников войны. Их же, вузовская, и без того не двигалась уже много лет. Оптимистические обещания ректора поспособствовать молодым аспирантам в получении жилья остались обещаниями. И не аспирант давно — семь лет как защитился, а всё по выселкам. Привычка к съёмному жилью переросла у них с Ольгой в привычку не покупать лишних вещей. Основной скарб, пока меняли квартиру за квартирой, составляли книги. Большую часть в конце концов Валентин свёз на кафедру. Появился свой кабинет, в нем несколько шкафов. Можно было позволить хотя бы часть книг оставить там. Никуда они не денутся, а при переездах таскать неподъёмные коробки быстро надоело. Кроме книг основными вещами считались маленький кухонный телевизор, два компьютера, гладильная доска и несколько сумок с вещами. После рождения Варвары к переездам предназначалась детская кроватка, манеж и куча игрушек. Однако странное дело, но на последней квартире они задержались уже на три года и, если бы не приятная неожиданность в виде открытки о получении ордера, прожили бы ещё столько же. Ольгина однокурсница Эльвира уехала собирать материал для диссертации в Норвегию, где скоропостижно вышла замуж за своего куратора. Обосновалась с мужем-этнографом на хуторе, а квартиру сдала Ольге и Валентину. Это было самое комфортное жильё из всех тех, что они снимали. Дом на углу Ленинского проспекта и проспекта Вернадского. Двухкомнатная. На восемнадцатом этаже. Прекрасный вид. Кооператив, построенный отцом и отданный дочери в год поступления. Метро рядом. Магазины. Ольга полюбила эту Элькину «хату» ещё в студенческие времена, когда на первых курсах сбегала из общежитского разгула готовиться к сессиям.
Здесь же они с Валентином провели свою первую ночь, оставшись после дня рождения «помочь прибраться». Они мыли на кухне посуду, и Валентин млел от каждого прикосновения к горячей и мыльной Ольгиной руке. Распущенные и завитые Ольгины волосы щекотали ему щёку. Хотелось, чтобы посуда не заканчивалась подольше. Элька уже двадцать минут целовалась с кем-то в ванной. В смачно ободранном кресле дремала кошка. Из гостиной доносился Wish You Were Here. Разномастные рюмки тонкого стекла расставлялись шеренгами повзводно на расстеленном полотенце с олимпийским мишкой. Тарелки вытирались таким же полотенцем, но с изображением волка из «Ну, погоди!». Вытирались и складывались в шкаф. Когда уже всё было вымыто, вытерто и каталогизировано согласно кухонному реестру, Валентин опустил рукава новой джинсовой рубашки (предмета своей гордости) и вопросительно взглянул на Ольгу: «Поехали?» В этот миг дверь кухни приоткрылась. Появилась растрёпанная Элькина голова.
— Ребята, я там вам бельё в большой комнате бросила. Сами справитесь? Если что нужно, стучитесь в стенку. Но лучше не стучитесь.
— Хорошо, — ответили они хором. Ответили такими уверенными и спокойными голосами, как будто лечь в постель вдвоём для них было обычным делом.
— Ты покури пока, я постель разберу, — Ольга деловито сняла с себя передник и, не смотря на Валентина, вышла из кухни. Валька сел на табуретку и сложил руки на коленях. Вскочил, удивившись невольно принятой позе терпеливого ожидания. Открыл холодильник, достал початую бутылку рислинга. Сделал несколько глотков из горлышка. Открыл кран, пустил воду. Вымыл зачем-то и без того чистые после горы посуды руки. Закрыл кран. Вытер руки об оставленный Ольгой передник. В открытое оконное стекло с хохотом ударялись отражения фар сентябрьских такси, как в пинболе проскакивая между таких же фантомов светофоров, квадратиков окон далеких домов — наискосок в самый угол рамы. Валентину стало совсем не по себе от этого нежданного ожидания того, чего он, что уж скрывать от самого себя, желал и предвкушал два месяца их знакомства. Они ходили вместе в кино, где он позволял себе время от времени в самые «страшные» моменты брать Ольгину руку в свою. Они обедали вместе в столовой. В конце концов, они раз пять уже поднимались с Илюхой на этаж к филологам и часами распивали с весёлыми подружками Ольгой и Надей красное терпкое «Саперави», заедая его сухим тортиком. В прошлые выходные они вдвоем с Ольгой ездили в Дмитров, где бродили по монастырю. На обратном пути Ольга задремала на плече у Валентина, и Валька всю дорогу дышал запахом её густых жестких волос. Когда вошли контролёры, он аккуратно, чтобы не пошевельнуться, вынул из нагрудного кармана билеты. Тётка контролёрша пробила их и, возвращая, улыбнулась: «Замаялась деточка. Ну, пусть поспит. До Москвы ещё полчаса». И этим простым словом «деточка» взорвало внутри у него небывалый заряд нежности, в мгновение разметавший все мысли кроме одной: «Люблю!»