— Она знает, — зашептала Татьяна в ухо Борису.
— Ну и что? Это она для порядка. Демонстрирует, что всегда на посту. Не волнуйся, решим эту проблему.
— Как?
— Увидишь. Всё будет хорошо. Всё уже хорошо, а будет только лучше.
В лифте Татьяна посмотрела в зеркало и смутилась своей счастливой улыбки. Смутилась, попыталась придать лицу деловое выражение, но, заметив, что Борис удерживается, чтобы не рассмеяться, расхохоталась сама.
Дождь закончился. Утреннюю хмарь раскидало солнечными лучами. В ветвях деревьев вдоль улицы Горького шкодливо путались солнечные зайчики. Борис не стал спрашивать, куда бы Татьяна хотела пойти. Понимал, что всё равно куда, лишь бы с ним. Они двинулись мимо прогульщиков в школьной форме, курящих с независимым видом за кассами кинотеатра «Россия». Прошли раскисшим аппендиксом Страстного бульвара, пиная ногами потёртую жестянку из-под монпансье. Вышли на Петровский, уже хрустя вафельными стаканчиками с мороженым. Двинулись вниз, перепрыгивая через лужи и, словно в детстве, саля друг друга: «Ты водишь! Догоняй!» И бежали по гаревой аллее бульвара. И дышали весной, друг другом и Москвой. А Москва беззастенчиво пахла отопревшей после снега и льда землёй. Гудела, звенела, шуршала, чирикала. Дворники увлечённо громыхали железными баками на колёсиках мимо мусорных куч. Полупустые троллейбусы с уханьем разбегались под горку вдоль двухэтажных, словно стыдливо присевших на корточки домов. Трамвай лихо скрежетал металлом о металл, заглатывая крючок Рождественского бульвара. Воробьи гомонливой стайкой барахтались в луже. И из какого-то в весну распахнутого окна пел свою «Элизабет» Дин Рид.
На остановке они вскочили на заднюю площадку тридцать девятого трамвая. Борис выудил из кармана куртки две трёхкопеечные, опустил в кассу и выкрутил билеты: «Посмотри, счастливые?» Татьяна сложила числа: «Представляешь, следующий счастливый!» Борис достал ещё серебряную монетку: «Ради счастья и гривенника не жаль! Билетик надо съесть. Съешь, и сразу всё у тебя сбудется, о чем мечтаешь. Только надо съесть до следующей остановки». Татьяна запихала билет в рот и изобразила, что жуёт с наслаждением нечто удивительно сочное и вкусное. Клочок целлюлозы превратился в шарик, который она проглотила, успев загадать желание, состоящее из одного лишь слова — «Борис». Переехали улицу Кирова, помчались по Чистопрудному. Борис называл места, которые проезжали, словно ласкал: Неглинная, Рождественский, Сретенский, Чистопрудный.
На Чистых прудах Борис вышел первым и подал Татьяне руку. Её это обрадовало, как радовало сегодня всё. Трамвай, шепнув что-то по-чешски, закрыл двери. Татьяна собралась было перейти проезжую часть, чтобы подойти к воде, но Борис взял её под руку и указал на большой серый дом, украшенный барельефами чудных зверей.
— Ух, — выдохнула Татьяна, — красота какая!
— Модерн. Бывшее здание доходного дома церкви Троицы на Грязех, — Борис стоял рядом.
— Красивое. Нет, честное слово, чудесное здание. Как пряник, по которому глазурью узоры выведены.
— Красивое. И в нем я живу. Идём.
Борис взял Татьяну под руку и повлёк к ближайшему подъезду.
— Ты с ума сошёл! Боренька, не надо, — Татьяна, попыталась освободить руку, но Борис держал её хоть и мягко, но крепко. — Не надо, я прошу тебя. Ну, пойми меня. Боренька, постой. Послушай, ты для меня начинаешься на Острове, на пристани, продолжаешься письмами, словами, фантазиями, представлениями, даже мечтами. И я представляю тебя на работе, у друзей, в каких-то ресторанах, на бульварах, которые ты сам мне описывал, но не дома. И везде ты мой. Мой, родной, хороший. Везде, но не здесь. Не могу я сюда. Здесь ты чужой. Здесь я воровка.
— Дурочка ты моя. Не бери в голову. Идём-идём. Всё нормально. Слушайся своего мужчину. Вообще, ты моя коллега из архангельского филиала. Я тебе столицу показываю. Что в этом такого? Тем паче что мне переодеться надо к третьей паре. У меня же сегодня лекция. Не могу я на лекцию идти в американских джинсах. Это моветон. Где ты видела преподавателя в джинсах?
И Татьяна послушалась. Она перестала сопротивляться и покорно пошла под руку с Борисом. «И действительно, — подумалось ей, — что это я как курсистка жеманная? Он знает что делает, а моё дело — послушание и любовь. Не время характерами меряться».
Они проникли в тёплый подъезд и стали подниматься вверх по ступеням мимо дверей со множеством звонков.
— Тут внизу большей частью коммунальные квартиры. Дом раньше четырёхэтажный был. Уже после войны перестроили. А я сюда в сорок девятом году въехал после размена. Как увидел, что надстраивают, загорелся желанием здесь жить. Четыре года кругами ходил. Ещё с разрешением на размен проблемы случились.
— Видела преподавателя в джинсах. И в рубашке клетчатой. И даже без рубашки перед студентами. На Острове видела, — с опозданием ответила Татьяна на давешний риторический вопрос.
— Умница моя, — Борис улыбнулся, чуть приобнял, но отнял руку, — молодец. Однако хорош же я буду в таком виде в аудитории…
На четвёртом этаже щёлкнула замком дверь, и тучный мужчина в штанах с лампасами и спортивной куртке вышел на площадку, неся перед собой мусорное ведро.
— О, Аркадьич! Поехали в выходные на рыбалку. Лёд сошёл, сейчас самый клёв. Здравствуйте, кстати, — обратился он к Татьяне.
— Добрый день, — Татьяна заставила себя не отвести глаза и не засмущаться.
— Родственница?
— Коллега из Архангельского филиала.
— Ого! Давно я что-то в Архангельске не был. Там уже новое поколение коллег подросло. Ты чего не на службе?
— У нас конференции идут. Вот, подрабатываю с большим удовольствием ещё и гидом.
— Ну, гид из тебя прекрасный. Вы, девушка, его слушайте. Аркадьич у нас про Москву как Гиляровский шпарит. Даром что историк. Ну так что? Как насчёт рыбалки?
— Гена, не могу, спасибо, — Борис незаметно подтолкнул Татьяну дальше по лестнице, — конференция только в субботу заканчивается. А ты Мишку моего возьми. Хватит ему себя уродовать. Его же на улицу не выгонишь. Занимается как проклятый своей диссертацией.
— Велико мне счастье с этим бирюком ехать! С ним не выпить, не поговорить. Это не рыбалка получится, а молчание над удочкой. Лучше ты мне Сеньку, своего аспиранта, выдели. Вот мужик отличный. Помнишь, как мы на Новый год на даче? А ещё лучше, бросай ты эту конференцию, бери Сеньку, бери вон коллегу из филиала и поехали на Волгу. Там база шикарная. Домики прямо на берегу. Баня есть. База-то наша — от округа. Только свои. Никаких тебе туристов-мудистов. Культурно, чинно. Охрана.
— Спасибо, подумаю. До выходных два дня. Ещё Лиза меня не отпустит.
— А я с ней поговорю. Скажу, что со мной. Скажу, что по делу государственной важности. В конце концов, и её с собой возьмём, хотя и тут радости мало.
— Она не поедет. Уже неделю на даче живёт. Её с дачи теперь до октября не выманишь. Подруги там бездельницы, и она среди них.
— Вот! Пусть грядки там сама копает, а мы чуточку отдохнём. От этого отдыха, может быть, обороноспособность страны зависит. Я же в штабе ни о чём уже думать не могу, как только о рыбалке. У нас вон учения скоро начинаются. А из меня стратег херовый, пока пару щук не поймаю.
— Подумаю. Может быть, но обещать не могу. Конференция — дело серьёзное. У меня и доклад в субботу.
— А ты перенеси. Ты же там почти самый главный.
— Умеешь уговаривать. Обещаю подумать, — и уже обращаясь к Татьяне: — Татьяна Владимировна, не хотите с генералом Чернышёвым на рыбалку?
— Я тоже подумаю, Борис Аркадьевич, — ответила Татьяна уже со следующей лестничной площадки, — это как куратор сектора позволит. Спасибо, товарищ генерал, за предложение.
Борис попрощался с соседом, догнал Татьяну. Приложил палец к губам.
— Это о каком кураторе какого-то сектора речь идёт, конспиратор ты мой любимый? — Он давился смехом. — Ну и молодчина ты у меня! Я знал, что молодчина, но что такая! Обожаю тебя!
Достал ключи из кармана и отпер дверь. Пропустил Татьяну вперёд себя, слегка подтолкнув. Зажёг свет. Татьяна оказалась в просторной прихожей, из которой выходили три двери с резными переплётами и матовым стеклом. По длинной стене — книжные стеллажи с застекленными полками. Справа от входа вешалка и шкаф для одежды, куда Борис сразу повесил принятый у Татьяны плащ. Свою куртку он бросил на стул.
— Обувь не снимай. Тут тапочки не приняты. Проходи, не стесняйся. Здесь кухня. Сейчас я чайник поставлю. Тут гостиная, — он повёл Татьяну по освещённому бра коридору, по очереди открывая двери, — дальше спальня, сюда заглядывать не будем, потом комната сына. Сюда тоже заходить не станем. Не любит, когда кто-нибудь суёт нос в его жизнь. А здесь кабинет. Проходи, здесь только мои владения, потому ничего тебя смущать не должно. Делай что хочешь, а я тебя покину на некоторое время. Ну? — Борис приподнял подбородок Татьяны на своей ладони и заглянул в глаза. — Не страшно? Всё хорошо?
Татьяна кивнула. Борис вышел, и она осталась одна. Подошла к окну. На подоконнике кактусы в маленьких горшках. Тяжелые бархатные шторы. Тюль. Привстала на цыпочки — внизу шумят машины. Дальше петля пруда. По бульвару женщины гуляют с колясками, старушка несёт авоську. Военный сидит на лавочке с газетой. Мальчик в яркой куртке кидает пуделю палку. За бульваром — здание с аркадой, похожее на театр. Дальше, за крышами, шпили высоток. Как пики гор на фоне синего неба. Синего-синего неба, на котором не осталось ни одного облачка. И только крошечный серебряный крестик самолёта очень высоко медленно и старательно чертит белую свою полоску.
Гулко и важно пробили напольные часы. Татьяна вздрогнула от неожиданной их самостоятельности. Подошла, провела ладонью по гладкому полированному корпусу. «Густав Беккер» — прочла она на белом циферблате выполненную готическими буквами надпись. «Какой ты сердитый, Густав. Сразу заявляешь, чтобы я тут не засиживалась. Не волнуйся, не задержусь. Я здесь в гостях. Просто в гостях. И вообще, меня не ты пригласил, потому стой себе спокойно и тикай. И не вздумай ябедничать!», — сказала Татьяна вслух и повернулась к часам спиной. Два одинаковых книжных шкафа с башенками по углам. Между ними диван с высокой спинкой. На диване — кожаная подушка и свёрнутое верблюжье одеяло. Огромный письменный стол с синим сукном посередине комнаты. За столом высокий стул с подлокотниками, перед столом кожаное кресло с ножками в форме звериных лап. Кресло старое. Очень старое. Кожа зелёная, вытертая до желтизны на валиках и у изголовья спинки. На столе небольшая печатная машинка, груда папок, пенал с разноцветными карандашами, лист бумаги, исписанный «шариком», на нём стакан в подстаканнике с остывшим чаем. Коричневые круглые отпечатки от подстаканника поверх надписей. Пепельница с карандашной стружкой, рядом обломок лезвия. Резиновый эспандер, висящий на стуле. На полу тканый ковёр. На стенах картины в рамах. Пейзажи и портрет мужчины в сюртуке и с орденом на ленте. Высокого роста, седой, стоит, держась рукой за край стола. Татьяна попыталась уловить сходство с Борисом. Нет. Ничего общего. Только осанка. Значит, не родственник. Что она знает о Борисе? Что знает о его родителях? Он никогда не заводил разговор на эту тему, а она деликатно не спрашивала, полагая, что сам расскажет, если посчитает нужным. Спрашивать о родителях — всё равно что невеститься. А какая из неё невеста, да ещё женатому мужчине? «Так, не надо об этом думать!», — прервала она себя и отошла от портрета.