На небольшой тумбочке радиола. Стопка пластинок. Остановилась, перебирая конверты: Рахманинов, Глинка, Утёсов, Глен Миллер. Достала пластинку Лещенко, поставила на радиолу, но, не разобравшись как включить, убрала обратно в конверт. Пробежала пальцами по корешкам книг. Большинство на немецком языке в дорогих переплётах с тиснением. Что-то на русском, с ятями, — справочники, каталоги, энциклопедии. В темени полок видны ленточки закладок, торчащие за корешками. Значит, книгами пользуются, читают их. Татьяна опять прошла вдоль картин, посмотрела на аккуратно выписанные поля и деревья. Могучие дубы, берег пруда, вязкая тишина нездешнего полдня. В углу картин подписи с умлаутами: какой-то Карл, какой-то Хайнрих. Картины, видимо, трофейные, как и книги. Возможно, что Борис сам привёз из Германии. А может быть, купил позже. Трофейное до сих пор продаётся в избытке даже в Кеми, а уж в столице этого добра… Татьяна не запомнила, где воевал Борис. Рассказывал он об этом только однажды, да и то как-то вскользь, упомянув лишь, что ни одной царапины у него за всю войну так и не случилось. Смеялся, что один такой в полку: «Только шишки вечно на голове были, о косяки бился — видишь, какой длинный?» Он же в сорок втором на фронт попал, значит, было ему двадцать восемь. Всего на два года меньше, чем ей сейчас. Но уже взрослый человек, преподаватель, кандидат наук. Рассказывал, что защитил кандидатскую перед самой войной. Наверное, и женился перед войной. Опять Татьяне подумалось, что ничегошеньки она про Бориса не знает. Придумала его себе от начала и до конца. Но ведь верно придумала: кабинет этот, шкафы, стол, шторы. Именно таким себе и представляла. Даже лампа, стоящая на краю стола, с белым абажуром в форме четырёхгранной усечённой пирамидки. Ещё на Острове, читая письма в широких конвертах, проштампованные штемпелями для заказной корреспонденции, видела она Бориса, сидящего вечерами за огромным столом в свете такой вот лампы. Представляла, как он пишет ей письмо, как пьёт чай из стакана в подстаканнике. Из такого, какой стоит сейчас на столе. И дальше круга света от лампы ничего нет. Что-то, возможно, и угадывается — тени, сгустки тьмы, но это уже не важно. Важен стол, лампа, рука с «шариком», пар от горячего чая. Татьяна щёлкнула выключателем. Электричество вступило в тщетное единоборством с солнцем, размыв акварельное пятно на синем сукне.
— Не скучаешь? — Борис открыл дверь и заглянул в кабинет. — Я сейчас. Пирожки с изюмом будешь? Свежие. Вчера вечером на площади Дзержинского купил. Хорошие пирожки.
— Буду, — Татьяна почувствовала, что проголодалась.
Она не позволила ещё утром отвести себя в кафе, а теперь, после прогулки, ей стало сладко во рту от одного упоминания пирожков с изюмом. Через минуту Борис появился в дверях с подносом, на котором пыхал серебряный кофейник на спиртовке, стояли две белых чашки костяного фарфора и блюдо с пирожками. Одет он был уже в аккуратный серый костюм, голубую рубашку, тонкий галстук в полоску. На запястье сверкал жёлтый браслет с тяжелыми часами в золотистом корпусе.
— Ты всегда так на лекции?
— Боже упаси! Обычно я тельняшке и лыжных рейтузах. У нас же университет, дозволяются некоторые вольности, — он поставил поднос на край стола, высвободил стул от груды бумаг, придвинул к креслу и тут заметил удивлённый взгляд Татьяны.
— Танюша, я шучу-шучу. Конечно, всегда в костюме или просто в рубашке с галстуком, но галстук обязательно. Тебе как удобнее — в кресле или на стуле?
— Мне всё равно.
— Тогда садись в кресло, как гостья, а я сюда.
В это мгновение хлопнула дверь в прихожей. Татьяна испуганно взглянула на Бориса.
— Не волнуйся. Наверное, сын. Всё нормально. Не нервничай. Ты коллега из Архангельска. Всё хорошо.
В коридоре послышались торопливые шаги, скрипнули петли. За стенкой что-то упало. Послышался звук отодвигаемой мебели.
— Миша, я дома! — обозначил своё присутствие Борис.
— Я понял. У нас ещё кто-то есть или можно зайти к тебе в трусах?
— У нас здесь весьма симпатичная молодая женщина, поэтому лучше оденься.
— К симпатичным женщинам надо входить вообще без трусов.
Открылась дверь, и на пороге появился очень высокий и очень худой молодой человек во фланелевой пакистанской рубашке с погончиками и черных простроченных брюках с накладными карманами. В руке он держал бутерброд с колбасой.
— Здравствуйте. Я Михаил.
— Татьяна Владимировна, — представилась Татьяна, инстинктивно приклеив отчество.
— Па, я на минутку. Можно взять машину на выходные? Ты же всё равно в городе сидишь, а я хочу до Загорска съездить на испытания установки.
Борис встал со стула, подошёл к сыну, взял за плечи, повернул к Татьяне.
— Каков? Продукт послевоенного общества. Целеустремлён, свободен от предрассудков, усидчив, работоспособен, но крайне скучен. Хотя машина на выходные — это уже что-то новое. Михаил Борисович, почему испытания? Почему не дама сердца, которую вы хотите поразить скоростью перемещения на белом отечественном автомобиле?
— Считай, что их сразу две, так у меня больше шансов получить требуемое?
— Татьяна Владимировна, вы как человек ближе стоящий к этому поколению, нежели я, можете мне сказать, в чем радость такой жизни? Работа, работа, работа, ничего кроме работы. Ведь самый возраст для глупостей! Как потом жить свою долгую жизнь, не имея за спиной никаких глупостей для отдохновения памяти и сердца? Парню двадцать четыре года, а его кроме науки, что характерно, абсолютно прикладной, ничего не интересует. Даже сухого вина не пьёт. Не в отца пошёл. В какого-то другого родственника.
— Так я возьму машину? — Михаил словно и не слышал того, что говорил отец, видимо, привыкнув к подобным шутливым публичным отповедям.
— Забирай. Что с тобой поделаешь?
Михаил хмыкнул, кивнул Татьяне и вышел из комнаты. Борис развёл руками.
— Тёща с женой воспитывали на свой лад. Вкладывали ценности и морали, максимы, цитаты, нормы. Не позволяли себе просто любить мальчика, пока был мальчик. Делали человека. Получился вот такой угрюм. Друзей у него нет. Последний случился ещё в детском саду. На один горшок ходили. Жил тут напротив. С одноклассниками уроки не прогуливал, закончил с золотой медалью. Однокурсникам списывать не давал, закончил с красным дипломом. Взяли в аспирантуру. Тема секретная, военные курируют. Защита обеспечена. Всё равно даже в выходные сидит с таблицами. Разве на дачу выгонишь иногда, так он и там с формулами и блокнотами. Никогда не видел, чтобы он по своей воле взялся роман почитать. Говорит, что читает много, но довольствуется справочной литературой. Девушки тоже нет. Короче, упустил я парня. Теперь уже не догнать его. Живет своей жизнью в стороне от меня. Да и от матери своей в стороне. С ней так же: ровно, холодно, спокойно.
В прихожей защёлкал замок и хлопнула дверь.
— Ушёл, — Борис прислушался, — ушёл не попрощавшись. Просто ушёл.
— Может быть, он что-то понял?
— Про что?
— Про нас, — Татьяна поправила локон, выправившийся из-под заколки, — он у тебя умный. Глаза умные.
— По нему не скажешь, когда он что-то понимает. Всегда насмешлив, словно знает всё наперёд. И это неважно. Он давно уже всех окружающих каталогизировал. Из одной матрицы в другую никто не перейдёт. Можно делать всё что угодно, но свою ячейку не покинешь. Ну да ладно. Даже если и понял, это ничего не меняет. Может быть, нужно, чтобы поменяло, но увы…
Татьяна расслышала в словах Бориса обречённость проигранной борьбы за душу сына. Видимо, необходим был Борису этот мальчик, но не случилось. Перебродила отцовская нежность в горький сидр иронии.
— Хочешь, поедем на рыбалку? — перевела она разговор.
— Ты хочешь?
— А мне всё равно, только чтобы с тобой. Чем ближе ты будешь, тем мне лучше. Я же не в Москву приехала — к тебе.
— Тогда не загадываем.
До университета они ехали на машине. Борис за рулём. Татьяна вертела головой по сторонам, ловя под веки солнечные зайчики. Посматривала на Бориса — прямого, сосредоточенного на дороге, выполняющего мужскую работу перемещения. Аккуратно подстриженная седая борода, густые прямые с обильной сединой волосы, зачёсанные назад, нос с чуткими, нервными ноздрями. Руки на руле — длинные сухие пальцы, костяшки в веснушках. Капитан из фильма про настоящих мужчин и море. И похож на Хемингуэя. Так похож… Она представила себе Фиделя и Че на заднем сиденье. Представила, как они смотрят на огромные московские высотки, цокают языками, что-то говорят по-испански, то и дело трогая Бориса за плечо, спрашивая. А Борис им отвечает на испанском же, не поворачивая головы, но улыбаясь.
— Ты знаешь испанский?
— Нет. Немецкий знаю, французский, немного английский, но почти не говорю на нём. Почему спрашиваешь?
— Не знаю. Просто так.
Значит, не на испанском, значит, сидит переводчик, который переводит. Они втроём на заднем сиденье: Фидель, Команданте и переводчик. Переводчик в пиджаке, белой рубашке и галстуке. Нет. Какой переводчик? Борис сейчас — не Борис, а тот, кому не нужен переводчик. И вот уже снова сзади только двое цокающих языками и дымящих сигарами бородатых мужчин. И её Эрнесто за рулём.
Татьяна улыбалась своим несерьёзным мыслям, радовалась себе, радовалась этому дню, машине с широкими креслами, Борису, светофорам, обгоняемым трамваям, пешеходам на перекрёстках в светлых плащах, цветных болониях, в кепках и шляпах. Всё это казалось уместным, нужным, хорошим. В детстве всегда спрашиваешь: хорошо это или плохо? Всегда ждёшь чьей-то оценки, чтобы принять её благодарно. Как Васька в клубе, когда показывают кино: «Мам, а этот дяденька хороший? Он за наших?» И улыбаешься, отвечая: «За наших, сынок. Этот дяденька за наших». А сейчас отвечаешь себе сама, что этот дом хороший, этот трамвай за наших, эта улица — блестящая, крутая, дребезжащая, — она тоже хорошая. Очень хорошая. И этот красивый, сильный мужчина тоже за наших. Он свой. Он как раз самый главный «наш».