иеватыми, становилось удивительнее и слаще. Прекрасная девушка Вика взяла его под руку и повела гулять вдоль озера. Они дошли до купальни на другом берегу, где Вика разделась, оставив джинсы и рубашку в руках Валентина, и поплыла, опуская голову под воду, всякий раз появляясь над поверхностью подобно ундине с гладкими длинными волосами. Вылезла на уже остывающие доски, попрыгала на одной ноге, вытряхивая воду из уха, а потом обняла Валентина и поцеловала долгим и отчаянным поцелуем. Много лет потом он ощущал под своими ладонями холодные девичьи плечи в мурашках и скользких полосках водорослей. Если бы он не был так пьян, то влюбился бы. А может быть, он и влюбился, но только не посмел себе в том признаться. Они вернулись к компании. Комиссар щёлкнул по пластиковому козырьку кепки Валентина ногтем, обхватил Вику за талию и усадил к себе на колени. Она сидела на коленях комиссара напротив Валентина и подпевала общему хору, красиво раскладывающему на голоса что-то такое Валентину незнакомое. Ему вновь налили, и он, зажмурив глаза на закатное солнце, выпил долгим сладким глотком. Встал, покачиваясь, побрёл к дороге, поднялся на холм и остановился возле старой разлапистой берёзы. Ему хотелось, чтобы Вика видела его. Увидела, оставила комиссара и пришла. Пришла, чтобы он вновь почувствовал на губах её сладкое пьяное дыхание. Но никто не пришёл, и Валентин сидел на бревне, выбивая носком кеда камушки из-под старого пня. «Сидя на красивом холме, — звучало в голове Валентина. — Сидя на красивом холме. Сидя на красивом холме». И так по кругу одна запавшая в память строчка незнакомой песни.
Потом он встал и пошёл туда, где играли в футбол. Стоял и смотрел на мячик до тех пор, пока не закружилась голова. Тогда он выругался вслух грязно и неизобретально, вернулся и снова выпил. То, что ещё совсем недавно казалось ему прекрасным и чудесным, опрокинулось внутри него, словно плошка с густым приторным киселём. Опрокинулось и повлекло за собой к земле, рванувшейся куда-то за острова, за пролив, к материку с той самой скоростью, с которой летают планеты, когда на них устают жить люди. Его подняли, отнесли в барак, положили на раскладушку. Стены барака то раздвигались, то сужались в узкую щель, через которую Валентин видел жухлую траву двора и прислонённый к дверному косяку велосипед. Ему хотелось поговорить с кем-то, что-то объяснить, что-то сказать. Но он лишь лежал, укрытый ватником, и не то стонал, не то скрипел гортанно. Наконец нестерпимо стало удерживаться на раскладушке. Его влекло на пол и дальше, через доски барака к земле, через землю вниз, вниз, в затхлую темноту нутра Острова. Он встал, дошёл до предбанника, выпил ковш холодной воды из стоящего там жестяного бака, растёр себе виски. Выбрался наружу, инстиктивно начал дышать глубоко и сильно, пока его не скрутило где — то внутри и не вырвало в пыльный куст у рукомойника.
Потом он шёл по корявой брусчатке лесной дороги, срывая еловые иголки. Жевал хвою, стараясь заглушить запах алкоголя. Они кололи язык, кислили, смолили, набивали оскомину. Но он всё жевал, срывая новые и новые с самых кончиков еловых лап у дороги. Зелёные, липкие, пахнущие. Шёл, представляя себе влажный взгляд матери, встретившей пьяного сына, и издевательства брата. Васькины подначивания уже звучали у него в ушах: «Ну, баклан, ну накеросинился, задрота». После поворота на Секирную неожиданно почувствовал себя лучше, свернул в сторону от дороги к лесному озеру, закатал брюки, скинул футболку и тщательно вымылся в ледяной воде. Прихлопнул комара, присосавшегося к лопатке, растёрся футболкой и её же надел на себя. Сразу зазнобило. «Соберись, — скомандовал он себе, — соберись. Дыши!» Вернулся к дороге, сел прямо на брусчатку в позу лотоса и сделал несколько дыхательных упражнений, прогоняя через себя энергии. Поднялся, встряхнул руками, размял шею. Хмель неохотно, но отступал. «Ничего-ничего», — сказал себе Валентин и зашагал уже быстрым, уверенным шагом.
Дома горел свет. Мать спала. Кира читала книжку под жёлтым абажуром. Васька сосредоточенно протирал ветошью какой-то агрегат. Валентин невнятно поздоровался, прошёл в кухню, налил себе молока и выпил залпом вначале один стакан, потом второй.
«Чего поздно так?» — спросил брат. Валентин что-то буркнул в ответ про дела, забрался под одеяло и сразу заснул: тяжело и глухо, как не спал ни до этого, ни после. Утром проснулся раньше всех. Выпил очередной стакан молока. Стараясь не издавать звуков, оделся и ушёл в посёлок. Дорогой он корил и клял себя, чувствуя во внутреннем голосе интонации отчима. И от этого становилось горько и неуютно.
Маринка остановилась перед дверью подъезда, нащупывая в сумочке ключи.
— Если ты думаешь, что сейчас поедешь домой, бросив меня одну на растерзание мукам совести, то ты ошибаешься.
— Пора мне, — Валентин как раз решил, что такси ему лучше ловить на Красных воротах.
— Никуда тебе не пора. Девушке плохо. Не имеешь никакого права меня оставить в таком состоянии одну.
— Ты не одна. Тебе сейчас дядя Сеня всыпет по первое число.
— А вот и не всыпет, не всыпет. Их нет. Они с Людой в Праге. А я есть хочу-хочу. Мне плохо-плохо. И мне очень одиноко и страшно. И вообще, я — дура, что показалась тебе в таком виде. Но если уж я показалась, то нужно идти до самого конца.
Валентин дёрнулся от слов «до самого конца», представив себе то, к чему может привести нахождение с нетрезвой шебутной Маринкой ночью в пустой квартире. Однако он поднялся по лестнице, поддерживая плохо стоящую на ногах девушку за локоть, открыл дверь в квартиру, усадил Маринку на стул в прихожей. Сам снял обувь и прошёл на кухню. Открыл холодильник, нашёл плошку с котлетами. Поставил разогреваться в микроволновку. Маринка шуршала плащом и что-то бурчала себе под нос. Она сняла босоножки и по очереди запустила их вдоль по коридору.
— Не бузи, — Валентин поднял и аккуратно поставил их у стенки, — лучше душ прими.
— Я сама знаю, что мне делать! Но за заботу огромное спасибо. Забота — это основа долгого и сильного чувства, которое у тебя должно ко мне возникнуть. Жалость, забота, а потом уже страсть и любовь. Это совершенно нормальный тренд. Психология описывает такие случаи сплошь и рядом. Сплошь описывает и рядом описывает.
Валентин ничего не ответил, сделав вид, что рассматривает содержимое холодильника. Маринка скинула плащ и прошлёпала голыми пятками в темень квартиры. На кухне зажглась колонка. Похоже, что совет про душ сработал. Он достал телефон, посмотрел на время. Решив, что звонить уже не станет (три часа ночи), поставил чайник на плиту. Если Ольга не спит и ждёт его, то позвонит сама, а если спит, то лучше и не будить. Нет ничего хуже, чем ночной телефонный звонок.
На подоконнике скучала книга японской прозы в ярком супере. Вместо закладки из середины торчала фотография дяди Сени на загранпаспорт. Валентин нажал на карточку, чтобы глаза Семёна Эдуардовича скрыл переплёт. Полистал страницы. Зачитался диалогом, подумал, что в современной японской прозе так мало японского и так много современного. Пощёлкал кнопками магнитолы. Нашёл радио с джазом. Микроволновка сухо звякнула, сообщая, что котлеты разогрелись. Достал тарелку, покрошил сверху найденный в холодильнике укроп, положил сбоку консервированную спаржу. Поставил на стол. Нож. Вилка. Салфетка уголком. Крепкий чай в высокую кружку. Три ложки сахара. Долька лимона.
Дошёл до двери в ванную. Там равномерно шипел душ.
— Ты как там?
Ответа не последовало. Он постучал костяшками пальцев.
— Марина Семёновна! Вы там в целости и здравии?
Опять никакого ответа. Валентин нажал на ручку двери и осторожно заглянул внутрь. Девушка лежала в ванной под льющим сверху прохладным душем, скорчившись и обхватив колени руками. Тонкие голубые вены проступали сквозь прозрачную кожу. Губы побелели. Кистями рук, сжатыми в кулаки упиралась в скользкую стенку. Она спала. Быстро закрутив краны, Валентин поднял тоненькую, белую от холода, отяжелевшую хмелем Маринку на руки. Схватил первое попавшееся полотенце, обтёр, обернул, укутал, снова поднял на руки. Та сонно обняла его за шею и что-то прошептала. Донес до спальни, переступая через брошенный в коридоре плащ и сумочку. В темноте чертыхнулся, ударившись об угол кресла, добрался до кровати. Изогнувшись, одной рукой сдёрнул покрывало и уложил Маринку в постель. Укрыл. Бросился на кухню, заметался в поисках грелки. Захлопал дверцами и ящиками. Нашёл грелку висящей в пенале на гвоздике. Набрал горячей воды, принёс и положил Маринке в ноги.
— Ну, дурочка с переулочка! Как же так можно?
— Можно, — сонно пропела Маринка, схватила руку Валентина, уткнулась в его ладонь носом. — Ты побудь со мной немного. Я понимаю, что нужно идти. Но посиди, пока я не засну. Мой рыцарь, мой герой, мой Валечка.
Сопела в ладонь. Морщила лоб. Дышала часто, тяжело, словно трёхстишиями. Потом всё реже, ровнее, пока не заснула совсем. Валентин осторожно высвободил руку, посмотрел на успокоившееся, ослабевшее тонкими морщинками Маринкино лицо. Наклонился. Вдохнул сырой и тёплый запах волос. Провёл тыльной стороной ладони по её переносице. Погладил по щеке. Поправил одеяло, подоткнув его со всех сторон. Наклонился и долгим-долгим поцелуем замер у мокрой прядки за ухом. Закрыв глаза. Задержав дыхание. Слыша раскидистый, дробный стук своего сердца: «Спи, малыш. Спи».
И в голове ли, в сердце ли, в ушах его взорвалось, треснуло: Мариночка-девочка. Милая, хорошая. Руки твои детские целовать бы и целовать. Прижать к себе — умереть. Дыханием твоим в висок как воскрешением напиться. Маринка… Маринушка. Ребёнок неразумный, безумная моя принцесса. Кинуться в ноги тебе ерохой грязным, выпластать руки по снегу. Пока со двора не погнали, пока псы в тулуп не вцепились та дворовые за ноги не оттянули. Только бы подползти ближе. Чтобы дыханием своим снег у ног твоих растопить. Марина. Маринушка.
Через три дня после того вечера Маринка зашла в аудиторию, где Валентин читал лекцию, извинилась, сказала, что по поручению из деканата, и вручила Валентину сложенный вчетверо листок. Валентин поблагодарил и продолжил занятие. Оставшиеся двадцать минут лекции он погнал с такой скоростью, что даже отличники на первом ряду не успевали записывать, то и дело прося повторить. Наконец пара закончилась, Валентин собрал со стола записи, в ту же папку небрежно бросил листок и вышел из аудитории. В длинном университетском коридоре он встал у окна и, делая вид, что просматривает что-то в папке, развернул записку: «Прекрати скрываться от самого себя. Я жду тебя в Столешниковом. Там сегодня музыка, которая тебе понравится. Приходи». Он никогда раньше не видел Маринкиного почерка, но если бы он его себе представил, то именно таким — торопящимся, с вылетающими куда-то «у» и «б», с огромными «Т», словно спорящими со всеми остальными буквами. Валентин закрыл папку, достал из кармана телефон и позвонил Ольге предупредить, что сегодня задержится, поскольку неожиданно попросили подменить коллегу у Эскина «на фирме». Он терпеливо выслушал рассказ жены о том, как дочка измазала зелёнкой дверь в кухню и теперь на выходных придётся скоблить косяк лезвием. Спросил, как себя чувствует Варька, у которой утром поднялась температура, пошутил про Воскресенского, встреченного им в метр