Дядя Сеня встал, охлопал себя в поисках сигарет, извлёк из внутреннего кармана пиджака пачку Davidoff, оглядел стол в поисках зажигалки. Валентин протянул свою. Тот закурил, вновь отхлебнул кофе, вновь поморщился, прошёл к окну, потянул за шнур и открыл фрамугу. Некоторое время Эскин просто курил, стряхивая пепел в ладонь, потом повернулся и внимательно посмотрел на Валентина.
— Валя, ты мне как сын. Затёртая фраза, понимаю. Её произносят обычно в начале долгого монолога, подразумевая в конце некоторое «но». Потому я ограничусь только этим. Не думаю, что нуждается в расшифровке. Перейдём сразу к «но». Марина в субботу сделала аборт. В воскресенье она позвонила мне и призналась, что ребёнок должен был быть от тебя. Это первое. Второе. С квартиры она съезжает, возвращается домой на Басманную. Третье. Завтра я отсылаю её на неделю в Питер к Людкиной сестре. Когда она вернётся, мне бы очень не хотелось, чтобы ваши отношения продолжались. Чуяло моё сердце, что это добром не кончится. Чуяло. Но чтобы ты… Понимаешь, что по отношению ко мне ты совершил подлость? Понимаешь, что я тебе доверял, как доверяют самому близкому человеку, а ты не смог справиться с какой-то шмакодявкой, у которой играют гормоны и которую надо пороть ещё, как сидорову козу? И теперь к разговору об Ольге. Если бы она тебя не искала в пятницу, когда ты, как я разумею, был у моей дочери, я бы просто снял с этой пигалицы штаны и всыпал бы ремнём по её худой заднице. Но тут я сопоставил факты и прямо спросил её о тебе. Как ты видишь, мои подозрения оправдались. Собственно, это всё, что я хотел тебе сказать. Что делать в таких ситуациях, я не знаю. Бить тебе лицо — странно и глупо. Мне пятьдесят семь лет, а это не возраст для решений проблем таким образом. Накапать на тебя в деканат — ещё большая глупость, да и подлость.
Я не знаю, как ко всему этому отнестись. Не знаю. Если бы это был настоящий роман, возможно, что я бы и понял. Но я прекрасно знаю о ваших с Ольгой отношениях. Я знаю вашу семью. Я знал вашу семью, когда она даже ещё семьей не была. Я люблю тебя, люблю Ольгу и люблю свою дочь. И я не могу позволить, чтобы эта дурочка всё разрушила, и тебе не позволю дурить девчонке голову. Если у неё нет мозгов, то они должны были быть у тебя.
Эскин закончил, стряхнул пепел из ладони в корзину для бумаг и вновь опустился в кресло. Он сидел ссутулившись, опустив голову и теребя пальцами браслет часов. Валентин заметил у него на шее пластырь, закрывающий фурункул. Они молчали какое-то время. Валентин боялся, что дядя Сеня встанет и уйдёт, а Валентин так ничего ему и не скажет. Но Эскин, видимо, ждал объяснений. И даже не объяснений, а поддержки.
— Дядя Сеня, что мне делать? — Валентин обошёл стол и опустился рядом с креслом на корточки, — Мне очень плохо. Мне очень стыдно и очень плохо, потому что внутри у меня творится чёрт знает что. Ради бога, поймите, что то, что произошло, — это не то, что вы думаете. Это другое.
— А что я думаю? — Эскин поднял голову и посмотрел Валентину в глаза. — Ты полагаешь, что я считаю, дескать, старый ловелас совратил юную девственницу? Ты плохо меня знаешь. Я всё понимаю, отличник. Я всё очень хорошо понимаю. Но от этого мне не легче. Поверь. Маринка пускала сопли и рассказывала о ваших отношениях. Говорит, не знает, что делать. Ну, ей я объяснил. Два дурака — старый и малый. Какие бесы в вас вселились? Неужели ты, взрослый человек, не понимаешь, что кроме эмоций есть ещё и ответственность? В конце концов, внутри у нас есть совесть, нравственный закон. Мы все наши поступки должны соотносить с этим нравственным законом. Чувствовать, что хорошо, а что плохо. Как можно довести ситуацию до такого? Как? Валя, я действительно не знаю, что теперь делать. Я не знаю, как мне ко всему этому относиться. Ты это понимаешь?
— Понимаю, — Валентин вздохнул, поднялся и сел на край стола. — А мне как быть? Дядя Сеня, последнее, что я хотел бы, — это причинить боль близким мне людям.
— Но ты причинил!
— Да.
— Хорошо, что отдаёшь себе отчёт, — Эскин вынул из кармана вибрирующий телефон, взглянул на экран, нажал «отбой» и положил обратно. — Значит так. Пообещай мне, что с моей дочерью ты встречаться прекратишь. Только пообещай серьёзно. Это тебе самому необходимо, иначе сойдёшь с ума. Она тоже никаких поползновений в твою сторону осуществлять не намерена.
— Я не могу так.
— А как ты можешь?
— Я могу постараться. Это же всё внутри меня.
— Демагогия! — Семён Эдуардович резко поднялся с кресла. — Ты должен мне пообещать. С собой внутри разберёшься сам. Это твои дела. Для начала разберись со мной. Я отец несовершеннолетней девочки, с которой у тебя сексуальные отношения. И мне это не нравится. Пообещай. Я жду.
— Хорошо. Я обещаю, — наконец решился Валентин.
— Ну вот и славно, — Эскин протянул руку, и Валентин её с готовностью пожал, — договорились. Если хочешь, я могу побеседовать с Ольгой. Хотя ума не приложу, что я ей скажу. До меня тут слухи дошли, что она собирается с Варварой уезжать к родителям. Она знает, что у тебя с Маринкой?
— Нет. Знает, что я ей изменил, но не знает, с кем.
— Тогда, надеюсь, у тебя хватит ума не сообщать подробностей. Будь мужчиной. А Варвару надо лечить. Пока они будут на Онеге, думай, как жить дальше. Всё в твоих руках, отличник. И вот ещё что, — Эскин уже взялся за ручку двери, — ты к матери когда последний раз ездил?
— Три года назад. Ещё Варька не родилась. Она к нам приезжала, когда той годик исполнился. Вы тогда в отпуске были. А на Остров поехать никак не получалось. Сами знаете, я материал для докторской собирал, экспедиции каждое лето. Но мы перезваниваемся.
— Засранец, — Эскин покачал головой. — Эх, нет на тебя отца, чтобы снять штаны да выпороть! Вымахал здоровый лоб, научную степень получил, а ума не нажил. Расстроил ты меня, Валентин.
Эскин ушёл, а Валентин ещё долго сидел на краю столешницы, теребя в руках зажигалку и прислушиваясь к себе.
Ольга с дочерью уехали в одну из суббот октября. Валентин помог погрузить вещи в джип Воскресенского. Пока Ольга одевала Варвару, Валентин с Андреем молча курили на улице. Разговаривать не хотелось, да Воскресенский и не настаивал. Он только понимающе похлопал Валентина по плечу: «Держись, старик. Всё образуется». Когда машина, увозящая семью, скрылась за углом дома, Валентин зашёл в соседний магазин, купил бутылку водки, поднялся в квартиру и напился.
Сидел за столом и пил стопку за стопкой, пока не почувствовал, как с очередным глотком качнулся в сторону, пересек границу отнюдь не веселого настоящего и попал в ещё более пасмурные коридоры собственного ничтожества. Там он заплутал мыслями о своём возрасте, споткнулся об обрывки неприятных воспоминаний, закружил в мороке несостоявшихся разговоров. Наконец его сморил сон и он упал на кровать, проспав до следующего утра.
В университете всё казалось по-прежнему. Валентин читал лекции, вёл курсовые, выступал на семинарах. На филфак не заглядывал. Чтобы не встречать Маринку, он перестал ходить в столовую, ограничиваясь преподавательским буфетом. За три месяца видел её лишь раз в сачке за гардеробом. Она сидела на скамейке и листала конспект. Заметив Валентина, просто опустила глаза.
Ольге он звонил раз в три дня, единожды выбрав такой интервал, чтобы не быть навязчивым. Ольга казалась спокойной. Иногда даже Валентину чудилась нежность в голосе жены, но он списывал это на причуды электричества. Похоже, что перемена климата подействовала. Варька перестала задыхаться и явно шла на поправку. Она взахлёб рассказывала отцу о новых подругах, об Онеге, о бабушке с дедушкой. Потом, сама решив, что темы исчерпаны, говорила «До свидания» и вешала трубку.
Вечерами он часами мог бродить по пустой квартире. Курил на кухне, щёлкал выключателем в спальне, выходил на лоджию. Подолгу сидел в детской на маленьком деревянном стульчике дочери, наблюдая за стайкой меченосцев в аквариуме. Открывал и закрывал дверцу стенного шкафа, где висели теперь лишь его рубашки да единственное Ольгино вечернее платье. Усаживался за стол в попытке поработать, но сосредоточиться не мог и вновь бродил из гостиной на кухню или сидел, уставившись в одну точку.
Иногда ночью, лёжа в кровати и силясь уснуть, он представлял их вдвоём с Маринкой. Воспоминания возбуждали и вовсе лишали сна. Как-то, выпив в одиночестве коньяка, он поддался секундной слабости и набрал её телефон. Но девушка с приятным голосом ответила, что абонент заблокирован. «Сменила номер. И правильно, — подумал Валентин, — незачем это всё».
Чаще он вспоминал время, когда они ещё не были с Ольгой женаты. Комнату в общаге на Вернадского, лифт с вырезанными на стенке кабины буквами «Ж» и «Д», Надюшку, сидящую на кровати и перебирающую струны гитары. Припомнил вдруг огромную рыбу, которую они купили с Илюхой в гастрономе на Электрозаводской, куда приехали затариться крымским портвейном. Купили случайно, оказавшись у прилавка в тот самый миг, когда улыбчивый грузчик вытащил из подсобки пластмассовый ящик с блестящими широкой чешуёй карпами. Сзади в секунду образовалась нервная очередь: дефицит. Купили и повезли в метро через всю Москву. Рыба пахла рыбой и показывала свой крепкий раздвоенный хвост из промокшего крафта. В пересадочной толчее Арбатской полиэтиленовый пакет лопнул, карп выскользнул, шлёпнулся на гранитный пол, ударился о колонну и замер, уставившись на мир злым и мутным взором. Илюха снял футболку, завязал наподобие мешка, и дальше ехал, прижав куль к себе, словно больного базедовой болезнью младенца.
В тот день Илюху провожали в армию. Назавтра он отправлялся на призывной пункт. После сессии Илюха не стал выбивать отсрочку, прошёл комиссию, получил предписание, заранее побрился наголо и две недели слонялся по общаге, сверкая своим бугристым черепом.
Ольга запекла рыбу целиком. На проводах это стало основным блюдом. В комнату набилось человек двадцать. Илюха сидел на тумбочке пьяный, лысый и непривычно тихий. Дали аккордеон. Пробежав пальцами по клавишам, он отложил инструмент и обвел собравшихся потерянным и грустны