и вывезти нас.
Наш план не был тщательно продуман. Он мог и вовсе не сработать. Однако у нас практически не было выбора — ведь мы находились у самого края защищенной зоны, а до бомбы оставалось еще метров сто. И все же лучше осуществить этот план, чем отправить облаченного в 36-килограммовый защитный костюм Кастельмана совершать «долгую прогулку» — как мы это называли — в одиночку. По крайней мере, я мог обеспечить ему прикрытие.
Мы пересекли несколько тротуаров, проехали мимо витрин и остановились на обочине кольца в намеченном месте. Толпа зрителей не поредела: собравшиеся продолжали с любопытством наблюдать за нами, указывая на нас пальцами. Конвой начал терять терпение — им не нравилось, что мы застряли так надолго. Не нравилось это и нам: чем дольше остаешься на одном месте, тем больше будет у хаджи[4] времени, чтобы отыскать дружков, которые обстреляют нас из миномета.
Кастельман достал нож. Я увеличил яркость красного пятнышка в электронном прицеле автомата, чтобы никакое солнце не помешало мне целиться. Характерная для выходцев со Среднего Запада широкая добродушная улыбка исчезла с лица Кастельмана, уступив место выражению решимости. Всегда суровое лицо Кинера стало еще более суровым: мало что в жизни могло его обрадовать, и меньше всего наш план. Вот мы в последний раз набрали в легкие воздуха, Кастельман знаком показал, что можно ехать, и мы тронулись.
Вездеход взгромоздился на бордюр и быстро двинулся к нашему трофею. Кинер озирался по сторонам в поисках других взрывных устройств, которые, возможно, были спрятаны где-то рядом, чтобы наверняка взорвать СФЗ или нас, если мы подойдем слишком близко. Кастельман думал только о том, как бы поскорее искромсать остатки самодельного взрывного устройства. Я скользил взглядом по крышам, выискивая снайперов и скрытые наблюдательные пункты. Разумеется, у меня не было шансов заметить снайпера, прячущегося в темном окне одной из квартир близлежащего дома, даже если бы тот застрелил Кастельмана. Но я вполне мог засечь какие-то более явные источники опасности в собравшейся толпе.
Мы услышали резкий визг тормозов — это Кинер остановил вездеход меньше чем в метре от места, где валялись куски пенопласта. Кастельман соскочил с переднего сиденья, подбежал к этим кускам и принялся их лихорадочно разрезать. Я тоже вышел из машины и встал рядом с Кастельманом, нацелив дуло автомата на непрошенных зрителей, как бы говоря: «Ну-ка пусть кто-нибудь попробует по нам пальнуть». Девяносто секунд. Мы должны уложиться в это время.
Почти никто из стоящих на тротуаре возле ближайшего многоквартирного дома даже не шевельнулся, когда я навел на них автомат. Потом некоторые медленно развернулись и семьями, один за другим, выбрались из толпы, видимо, не желая попасть под пули в случае перестрелки, которая могла начаться в любую минуту. Восемьдесят секунд.
Я снова окинул взглядом толпу. На дне бетонного ущелья мы были как на ладони.
Шестьдесят секунд.
Я поднял глаза, посмотрел на верхние этажи и заметил какое-то движение на крыше прямо напротив меня. Несколько мужчин показались на краю крыши и исчезли.
Пятьдесят секунд.
На крыше появился новый человек в темных очках. Он быстро взглянул на меня и скрылся из виду. На фоне залитого ярким солнцем неба можно было различить разве что силуэты этих людей. Я перестал замечать движение на улице и сосредоточился только на этом здании; в поле моего зрения оставались СФЗ, транспортное кольцо и этот — один такой высокий на несколько кварталов — многоквартирный дом. Я ждал.
Сорок секунд.
— Как там дела? — спросил я Кастельмана. Он срезал пенопласт с боевой части бомбы, готовясь побросать все СФЗ в металлический ящик. Это был уже четвертый заряд.
Тридцать секунд.
На крыше появились еще трое. Дети — мальчишки, может быть, чуть постарше моего старшего сына. В руках у одного мобильный телефон. Они что-то громко обсуждали и указывали на меня пальцами.
Двадцать секунд.
Я поднял автомат, снял его с предохранителя и навел пятнышко лазерного прицела на парнишку с мобильником.
Пятнадцать секунд.
В ящике лежат шесть снарядоформирующих зарядов, и, пересчитывая их, я гляжу на паренька. Он глядит на меня. Я ставлю палец на спусковой крючок.
Десять секунд.
Через десять секунд будет обезврежен последний заряд. В течение десяти секунд надо будет не застрелить мальчишку.
Я сосчитал до одиннадцати и с облегчением выдохнул.
III. Неудачное начало
Что вы делаете, когда вам зачитывают ваши права? Зачитывают не с экрана телевизора в каком-то там детективном фильме, а стоя прямо перед вами, глядя вам в лицо? Вы молча слушаете? Или просите пригласить адвоката? Может быть, вы кричите и громко возмущаетесь? Ежитесь от страха? Пытаетесь убежать?
Я ничего такого не делал. У меня словно отнялся язык, и плечи безвольно опустились. От неожиданности сердце забилось как бешеное, мысли начали путаться, а руки задрожали до самых локтей. Я ожидал, что мне устроят выволочку, объявят выговор с предупреждением, предостерегут от повторения допущенной ошибки. Чего я никак не ожидал, так это того, что меня обвинят в совершении преступления.
Когда я вошел в кабинет моего начальника (кабинетом ему служил отделанный мрамором и шпоном бокс в захваченном нами здании управления иракских ВВС), меня попросили закрыть за собой дверь. У стола полковника стояли приглашенные в качестве свидетелей сержант первой категории и главный мастер-сержант[5]. Один из них стоял позади, другой — сбоку от сидевшего за столом полковника, и оба глядели в пол, что странно было видеть человеку, которого вызвали для промывания мозгов. Меня попросили сдать личное оружие. Это тоже показалось мне довольно странным. Я достал из пристегнутой к правому бедру кобуры пистолет калибра 9 мм, вынул из него обойму, извлек патрон из патронника, и положил пистолет на стол перед полковником. После этого полковник, не глядя на меня, взял какой-то листок бумаги и медленно, отчетливо выговаривая каждое слово, зачитал отпечатанный на нем текст. Это был приказ об отстранении меня от командования. Мне сообщали, что с этой минуты я имею право хранить молчание и что все сказанное мною может быть использовано против меня в суде.
Первой моей реакцией было крайнее изумление, но через несколько мгновений от моей сутулости не осталось и следа: гордость распрямила спину, уверенность расправила плечи. Пока полковник читал, я стоял, вытянувшись по стойке смирно, и с невозмутимым видом слушал, как меня обвиняют в неподчинении прямому приказу генерала в военное время. Если притупившаяся от отсутствия адреналина память мне не изменяла, за это преступление меня легко могли упечь в федеральную тюрьму Ливенворт.
Когда полковник дочитал приказ до конца, я пренебрег своим правом хранить молчание:
— Сэр, я ничего не понимаю. Что тут происходит?
Полковник грустно посмотрел на меня и вздохнул.
— Вам надо позвонить адвокату в Германию, — был его ответ.
Прибыв сразу по окончании саперного училища на базу ВВС в Кэнноне, я не мог думать ни о чем, кроме отправки в горячую точку. В Афганистане активность боевиков упала, и ребята из дислоцированных там саперных подразделений соскучились по работе. Вместе с тем мысль о командировке в Ирак все еще представлялась нам заманчивой: первый поход на Багдад увенчался успехом, и мы кожей чувствовали: если попадем в эту страну достаточно скоро, скучать нам не придется. Ребята, работавшие в аэропорту Багдада, присылали по электронной почте фотографии управляемых реактивных снарядов, малокалиберных боеприпасов, оставшихся со времен Первой войны в Заливе, а также артиллерийских снарядов, которые ежедневно уничтожались в огромных количествах. Все виды боеприпасов, которые нам демонстрировали в училище, присутствовали там повсюду: страна была завалена ими, как гигантская свалка — мусором. Нужно было попасть в Ирак до того, как их все уничтожат! В Афганистане благоприятное для нашего брата время длилось всего-навсего год, и мы боялись опять упустить свой шанс.
Пробыв лишь неделю командиром саперного подразделения (в подчинении у меня было человек двадцать) в равнинной, продуваемой всеми ветрами прерии на востоке штата Нью-Мексико, я стал регулярно запрашивать штаб, когда я смогу наконец отправиться в горячую точку. Седовласый главный мастер-сержант отнесся к моим мольбам с пониманием: не прошло и года, как я оказался в аэропорту на ленте движущегося тротуара среди людей, ожидающих отправки на учения, — мне представилось, что мы бычки в загоне на родео, которых вот-вот заарканят и отправят в бокс на транспортном самолете С-130 «Геркулес».
Когда подошла моя очередь лететь, я только начал постигать премудрости саперного дела и приобретать командирский опыт, и многому предстояло доучиваться на месте. Хотя самоуверенности и самомнения мне было не занимать, я сознавал, что саперное училище, выражаясь иносказательно, только дало мне необходимые инструменты, но не научило ими пользоваться. Хуже того: боеприпасы и взрывные устройства, которые мы изучали, на этой войне стремительно устаревали. Когда я заканчивал курс по обезвреживанию самодельных взрывных устройств (СВУ), иракские повстанцы имели весьма смутное представление о том, что такое придорожный фугас. В училище мы ознакомились с устройством трубчатых самодельных бомб, изделия Унабомбера и бомб, изобретенных террористами из Восточной Европы в 1980-е. Мы исследовали учебные муляжи бомб при помощи рентгеновских аппаратов и сконструированных еще во время Второй мировой войны подрывных устройств с оболочкой заряда из тяжелого металла. Роботы были старые, и их держали под замком, чтобы курсанты не поломали. Что же касается новейшей техники, появившейся только через несколько месяцев после окончания училища, то мы впервые увидели ее лишь в Ираке. Я учился командовать, учился стрелять, изучал новое оборудование и одновременно осваивал новые приемы ведения войны.