— Ты, похоже, неплохо в этих делах разбираешься, — сказал Абрахам, обращаясь к Гаррати.
— Да, знаю кое-что, — ответил Гаррати. — Мой отец занимался перевозками, пока его не… пока он с нами был. Работа тяжелая, баксы трудно достаются. Может, тот парень подумал, что успеет проскочить. Он бы тут не поехал, если бы существовал более короткий путь.
— Не надо было показывать нам палец, — настаивал Скрамм. — Не надо было с нами так. В конце концов у него гнилые помидоры, а у нас — вопрос жизни и смерти.
— Твой отец разошелся с матерью? — спросил у Гаррати Макврайс.
— Папу увел Взвод, — коротко ответил Гаррати. Он опасался, что Паркер — или кто-нибудь другой — что-нибудь вякнет, но все молчали.
Стеббинс все так же шел последним. Когда он проходил мимо стоянки, толстяк шофер уже заползал в кабину. Впереди карабины сказали кому-то последнее слово. Тело развернулось, рухнуло и затихло. Двое солдат оттащили его прочь с дороги. Третий солдат швырнул им с фургона мешок.
— Моего дядю увел Взвод, — нерешительно проговорил Уаймен. Гаррати заметил, что подошва левого ботинка Уаймена начала отставать от верха и хлопала по асфальту.
— Взвод уводит только тупых болванов, — отчетливо произнес Колли Паркер.
Гаррати посмотрел на него, желая рассердиться, но вместо этого опустил голову и стал смотреть под ноги. Все верно, его отец и был тупым болваном. Тупым пьяницей, у которого два цента не задерживались в карманах, чем бы он ни пытался заниматься, и у которого не хватило ума держать при себе свои политические взгляды. Гаррати почувствовал себя старым и больным.
— Захлопни свою вонючую пасть, — спокойно сказал Макврайс.
— Подойди и попробуй меня заста…
— Нет, я не собираюсь подходить и заставлять тебя. Просто замолчи, сукин сын.
Колли Паркер вклинился между Гаррати и Макврайсом. Пирсон и Абрахам посторонились. Солдаты в фургоне напряглись, предвидя конфликт. Паркер смерил Гаррати долгим изучающим взглядом. На его широком лице дрожали капельки пота. Смотрел он все еще надменно-высокомерно. Потом несильно хлопнул Гаррати по плечу:
— Послушай, у меня бывает дурной язык. Я ничего плохого не имел в виду. Мир? — Гаррати отрешенно кивнул, и Паркер повернулся к Макврайсу. — А на тебя, малыш, я чихать хотел, — сказал он и прибавил шагу.
— Какой все-таки ублюдок, — угрюмо сказал Макврайс.
— Не хуже, чем Баркович, — возразил Абрахам. — А может быть, даже чуть лучше.
— Кстати, — вмешался Пирсон, — а что бывает, когда уводит Взвод? Это ведь хуже, чем просто умереть, правильно я понимаю?
— Откуда же я могу знать? — ответил Гаррати. — Этого никто из нас знать не может.
Отец Гаррати был светловолосым гигантом с громовым голосом и утробным смехом. Маленькому Гаррати казалось, что такой же звук бывает, когда рушатся горы. Потеряв работу независимого перевозчика, он стал возить грузы из Брансуика на государственных машинах. И семья могла бы неплохо жить, если бы Джим Гаррати не болтал о политике. Но когда человек находится на государственной службе, правительство вспоминает о нем вдвое чаще и вдвое охотнее вызывает Взвод, если ему кажется, что человек переступает черту. А Джим Гаррати не был пламенным поклонником Долгих Прогулок. Поэтому в один прекрасный день он получил телеграмму, а на следующее утро на пороге его квартиры возникли два солдата, и Джим Гаррати ушел с ними, выкрикивая угрозы, а его жена, белая как молоко, закрыла за ними дверь, а когда Гаррати спросил у матери, куда папа ушел с военными дядями, она дала ему такую пощечину, что у него из уголка рта потекла кровь, и велела ему молчать, молчать. С тех пор Гаррати не видел отца. Не видел одиннадцать лет. Чистая была работа. Чистая, стерильная, безукоризненная, гладкая.
— У моего брата были проблемы с законом, — вступил в разговор Бейкер. — Не с правительством, именно с законом. Он украл машину и перегнал ее из нашего города в Хэттисберг, штат Миссисипи. Получил два года с отсрочкой. А теперь он мертв.
— Мертв? — прозвучал даже не голос, а иссушенный призрак голоса. К ним присоединился Олсон. Его изможденное лицо, казалось, существовало отдельно от корпуса.
— Умер от сердечного приступа, — сказал Бейкер. — Он был всего на три года старше меня. Мама говорила, что он — ее горе, а на самом деле он просто один раз влип. Я гораздо хуже. Три года был ночным рокером.
Гаррати взглянул на Бейкера. Его усталое лицо освещали редкие солнечные лучи, пробивающиеся сквозь ветви деревьев; на этом лице Гаррати увидел стыд, но увидел он и чувство достоинства.
— Преступление, за которое карают Взводы, но меня тогда это не беспокоило. Когда я связался с рокерами, мне было всего двенадцать. Мы все были обыкновенными мальчишками, просто любили покататься по ночам. С возрастом человек делается умнее. Старшие говорили нам, чтобы мы пришли с повинной, но ведь этих людей Взводы не уводили. Я бросил это дело после того, как мы сожгли крест возле дома одного черного господина. Страшно мне было до чертиков. И стыдно. Боже мой, да это же все в прошлом! Ну конечно. — Бейкер рассеянно помотал головой. — Это было нехорошо.
В эту минуту протрещали карабины.
— Еще один закончил, — сказал Скрамм и провел тыльной стороной ладони по носу. Он заметно гнусавил.
— Тридцать четыре, — объявил Пирсон и переложил монетку из одного кармана в другой. — Я взял с собой девяносто девять монет. Как только кто-нибудь получает билет, я перекладываю одну монету в другой карман. И когда…
— Это гнусно! — воскликнул Олсон. Он смотрел на Пирсона, и его глаза горели недобрым огнем. — Это как часы смерти! Как колдовство вуду!
Пирсон ничего не ответил. Он в смущении изучал вспаханные, но еще не засеянные поля, посреди которых они в данный момент проходили. Наконец он пробормотал:
— Я и не собирался об этом говорить. Это просто на счастье, только и всего.
— Это гадко! — хрипел Олсон. — Это подло! Это…
— Да ладно, кончай, — перебил его Абрахам. — Хватит действовать мне на нервы.
Гаррати посмотрел на часы. Двадцать минут девятого. Сорок минут до завтрака. Он подумал о том, как славно было бы сейчас зайти в одно из придорожных кафе, расположившихся там и сям вдоль шоссе, забраться на мягкий табурет у стойки, поставить ноги на перекладину (о, насколько бы ему сразу стало легче!) и заказать стейк с жареным луком и картофелем фри, а на десерт — хорошую порцию ванильного мороженого с клубничным соусом. А можно — большую тарелку макарон с фрикадельками, и чтобы фасоль сбоку. И молока. Целый кувшин молока. К черту тюбики и фляги с дистиллированной водой. Молоко и плотный завтрак, и чтобы было где сидеть и есть. Разве плохо?
— Глупости, — пробормотал Гаррати.
— Ты о чем? — поинтересовался Макврайс.
— Я говорю, что мне хочется присесть и поесть чего-нибудь. Вон как все они. Свиньи гребаные.
Впереди под высоким вязом расположилось семейство, пять человек: мать, отец, мальчик, девочка и седовласая бабушка. Все они ели сандвичи и пили что-то вроде какао.
— Тогда ты будешь делать то же, что и они, — сказал Макврайс. Он помахал им рукой и улыбнулся, причем самую широкую, ослепительную улыбку приберег для бабушки, а та, жуя сандвич с яйцом и салатом, махала ему в ответ; впрочем, жевала она скорее всего деснами.
— Хрен вам я так буду сидеть тут и жрать на виду у тех, кто умирает с голоду.
— Не умираем мы, Рей. Так только кажется.
— Ну, на виду у голодных…
— Спокойнее, — сказал нараспев Макврайс. — Спокойнее, мой юный друг. — Его слова звучали как магическое заклинание.
— Да пошел ты. Ты просто не хочешь, признать, что я прав. Эти люди — животные. Они приперлись сюда потому, что им хочется увидеть мозги одного из нас на асфальте. Например, твоим они тоже будут рады.
— Не в этом суть, — терпеливо возразил Макврайс. — Ты ведь сам говорил, что в детстве ходил посмотреть на Долгую Прогулку.
— Ну да, но я же ничего не знал!
— Ну вот, значит, все нормально! — Макврайс издал короткий неприятный смешок. — Да, они животные. Ты думаешь, ты открыл что-то новое? Я поражаюсь твоей наивности. Когда во Франции совершались казни на гильотине, добропорядочные обыватели толпились на площадях. В Древнем Риме от зрителей отбоя не было на поединках гладиаторов. Гаррати, все это — развлечения. Ничего в этом нового нет.
Он опять рассмеялся. Гаррати, завороженный, не сводил с него глаз.
— Продолжай, — крикнул кто-то. — Макврайс, ты поднялся на вторую ступеньку. Не хочешь шагнуть на третью?
Гаррати не пришлось даже поворачивать голову. Конечно, это Стеббинс. Костлявый Будда Стеббинс. Ноги сами собой несли его вперед, но он смутно понимал, что они разбухли и сделались нетвердыми, как будто налились гноем.
— Смерть отлично утоляет их аппетиты, — снова заговорил Макврайс. — Помнишь Гриббла и тех двух девушек? Им хотелось узнать, каково это — когда с тобой совокупляется мертвец. Совершенно Новое Небывалое Ощущение! Не знаю, много ли от этого получил Гриббл, но они — безусловно. Как и любой на их месте. И не важно, что они едят, пьют и сидят. Им хорошо, они острее чувствуют, они наслаждаются тем, что перед ними — мертвецы.
Но, Гаррати, смысл их скромного развлечения даже не в этом. Смысл в том, что они — умные. Не их бросили в пасть львам. Не им приходится брести из последних сил, когда у них два предупреждения, и надеяться, что удастся выбраться из дерьма. А ты, Гаррати, дурак. И ты, и я, и Пирсон, и Баркович, и Стеббинс — все мы дураки. Скрамм дурак, потому что думает, будто что-то понимает, когда он не понимает ничего. Олсон дурак, потому что слишком многое до него дошло слишком поздно. Правильно, те — животные. Но зря ты так непоколебимо уверен, что одно это делает нас людьми. — Макврайс долго молчал, стараясь восстановить дыхание. — Помнишь, — сказал он, — как ты пошел назад и заставил меня идти дальше? В который раз случилось такое? Ну, пришил ты к моей жизни часов пять или шесть, ну и что?